Лето в Калинке

Элли Флорес

В Калинке, что на реке Пясть, этим летом кипит работа: археологи на кургане копают. Кто-то говорит – клад там зарыт. А Ярику и его друзьям не до кладов – они просто радуются лету, солнцу и реке. Кот Филофей тоже доволен жизнью – нашел себе молодого переводчика, который сможет наконец разъяснить людям, как нужно обращаться с котами! А остриженный хвост – это мелочи. И все бы ладно… Вот только где клады – там и беды…

Глава 2

Сумерки мягко падали на курган. Звенела где-то неподалёку птица — знать бы, как её зовут… Пахло травами, летом, свободой; плывшие в небе облака сливочными каплями втекали прямо в душу, и казалось, что вот сейчас и настанет какой-то определяющий миг, после которого жизнь непременно повернёт к лучшему.

Но только казалось.

Человеческой беспокойной душе, с её тревогами и страстями, тесно было в кругу природы, она рвалась куда-то, и в этом порыве постоянно проигрывала. Важное.

А может, нет?..

Володя Северцов устало сел на расстеленную прямо на земле куртку-ветровку и забулькал водичкой. Тяжёлый денек выдался. Нет, на легкотню он и не рассчитывал, записываясь в этот лагерь, но…

Если быть честным, признался он самому себе, то угнетали, скорее, не жарища, грязь, мухи и неумелые новички, которым по сто раз приходилось объяснять, с какого конца за кирку браться.

Люся Решетникова, белокурая малявка с норовом василиска — вот кто был главной занозой в его, володиной, душе.

Познакомились они ещё перед отъездом, на «смотринах» — собрании студентов и преподавателей, где руководители практики давали вводную и терпеливо растолковывали молодёжи, как, что и когда делать. Володя шутил с приятелями и не сразу рассмотрел этот метр в кепке — весёлую, взрывчатую, с распущенными локонами девчонку. Но уж когда рассмотрел — мигом оттер в сторону пару нытиков, уже навостривших к ней лыжи, и стал очаровывать всеми доступными средствами. И ведь очаровал! Ведь согласилась в тот же вечер сходить в кино и кафе-мороженое, а потом и поцеловать. И от того поцелуя Володя ушёл то ли в параллельную реальность, то ли на седьмое небо, в общем, выпал из нашего мира и пребывал в этом блаженном состоянии всё время. Так что и мухи его не волновали, и споры куратора с лучшим другом Каримом, и жалобы Карима на родителей, не купивших вожделенную модель сотового… Любовь, как известно, эгоистична и знать ничего не желает, кроме самой себя.

Сегодня Люся осталась в Калинке, отпросилась по состоянию здоровья. Вчера её тоже на раскопках не видели. Созвонились они в обеденный перерыв, и Володя тщетно пытался добиться хоть какого-то вразумительного ответа — что болит и какими лекарствами любимая лечится. Люся была на удивление немногословна, явно скучала и разговаривала как-то… Не то что холодно. Нет, вряд ли, убеждал он себя в который раз. Точно — нет. Просто по интонации её было понятно, что какая-то ниточка, которая до вчерашнего дня невидимо тянулась от его к её сердцу, ослабла, и на ней появились задоринки.

А серьёзные ли? Он вскочил, рассердившись: сидит тут и ноет, как трехлетка, вместо того, чтобы пойти и наконец узнать, в чём проблема.

Дорога до Калинки показалась короче, чем обычно. Под горку и к красавице оно как-то само получается.

У домика, где жила Люся с двумя подругами, никого не было, хотя обычно в этот вечерний час хозяева-старики сидели на желтоватой облупленной лавочке, лузгая подсолнушки и обмениваясь замечаниями о «понаехавшей» молодежи и о том, что вот нынче старину не чтят, а в их-то годы…

Подруги, Катя и Марианна, с раскопа сразу ушли на Пясть купаться и велели передать, что будут ждать остальную компанию там.

Путь был свободен, и Володя вбежал, радостный, в дом и с порога крикнул:

— Аюшки, заюшки! Кто не спрятался, я не виноват! Люськин, а Люськин, я тебе решил…

Он не успел договорить. Откуда-то справа, из боковушки, слышались горькие, какие-то животные полустоны-полувсхлипы.

Он застыл, мучительно пытаясь сообразить, что делать. Женских слёз Володя боялся с детства, как огня, и всех плаксивых дев насмешливо звал «ивами». Вот только… когда плачет дорогой тебе человек, от него не отвернёшься и не сбежишь.

— Люсь. — Он неловко втиснулся в приоткрытую дверь, взгляд упал на знакомую узкую спину, худенькие бёдра и копну светлых кудряшек, блестевших в вечернем свете. — Зайкин. Больно тебе? Что тебе принести? Хочешь, за мороженым сбегаю…

Люся рыдала свирепо, кусая себе руку. Он инстинктивно подошёл, наклонился над кроватью, взял прядь волос и приподнял. Родной запах, самый лучший на свете для мужчины запах.

Потом Володя провёл пальцем по изящной спине, по выступавшему позвоночнику, сказал несмело:

— Опять не ела ведь. Сколько говорить, питайся нормально. Скоро буду на шею тебя наматывать, как шарф.

Попытался приобнять, убаюкать, оберечь, чтобы никто, никогда… Чтобы пальцем даже…

И вдруг она вскинулась, села на кровати, оттолкнула его прочь — почти ударила — и заорала. Так, что оглушённый Володя отшатнулся — показалось, вместо родного лица на него оскалилась перекошенная маска старухи-лицедейки:

— Пошёл вон! Клоун! Видеть тебя не могу, пошёл!

Он стоял и смотрел, моргая, а она кричала. Кричала безобразно, как взрослая, много повидавшая баба.

Клоун? Он?..

У него начали дёргаться губы и левая щека, как в далёком детстве, когда отец ругался с мамой и после хлопал дверью на всю квартиру, уходя к любовнице. То есть это потом, много позже, Вовка узнал, и то от Карима, что у отца есть другая. Что эта другая — мамин враг, разлучница, дрянь, и что она только денег хочет и дачу, которую отец от родителей получил.

В окно бил вечерний, последний свет, и на мгновение ему показалось, что волосы Люси загорелись. Володя машинально потянулся к ним.

Она ударила его по руке. Сильно. Со злобой.

— За что?

Вопрос повис между ними, как раздувшийся воздушный шар. Люся проколола его сразу же:

— Не люблю. Понял? Не люблю, и всё. Уходи. Лучше уходи.

И сказано это было так, что его сердце куда-то сползло тающим куском прогорклого масла, и щека враз закаменела.

Не любит.

На негнущихся ногах он вышагнул вон, проделал путь к дверям, дополз до крыльца и зажмурился. Заходящее солнце нежило, а не палило; воздух уже не давил на грудь.

Что-то другое давило, сильно. Не любит.

Впервые в жизни он не знал, что делать.

Ноги несли к реке, трава сминалась под тяжелыми шагами командора… А почему командор? И тут глупости, каким-то краешком сознания усмехнулся он себе, придумываешь ерунду. О донна Анна, изменщица моя…

Катя стояла на берегу и потирала одной загорелой ножкой другую. В воде плескалась Марианна. Слышался веселый писк, летели брызги, причём летели прицельно к берегу — Катя отпрыгнула, выругалась беззлобно.

— Притоплю, Усольцева, вот сейчас зайду к тебе и притоплю!

— А давай, коль не шутишь! — Марианна снова взвизгнула, расхохоталась и поманила подружку пальцем. — А, северный олень, иди к нам! Водичка — кайф!

— Дуры, — пробасил откуда-то из-под куста лежавший Карим. — Вам за день не надоело прыгать? Вовк, давай сюда, попьем пива, как белые люди. А эти пусть русалят как хотят.

Из воды брызнула мощная струя, облила Карима с вытянутой рукой, в которой была надёжно зажата бутылка тёмного.

— Убью, жэнщына! — он приподнялся, страшно заворочал глазами. — Зарэжу!

Ответом стал хохот. Катя присоединилась к подруге и наслаждалась купанием. Карим величественно махнул рукой и поставил бутылку на землю. Он откровенно наслаждался видом девушек в купальниках и даже порывался дотянуться до фотоаппарата, но чудо-технику его предусмотрительные подруги зачехлили и повесили очень высоко. А вставать кавказцу было лень. Так что прекрасные нимфы плескались и хихикали, а Карим взирал и вздыхал.

Володя молча сел, взял пиво и прижал к губам горлышко.

Допив до дна, бросил и оглянулся.

— Водка есть? — спросил шёпотом.

Карим всмотрелся: худое лицо друга было чужим. Добродушно почесал пузо рядом с краешком плавок:

— В магазин надо идти. Деньги есть, если так надо…

— Надо.

Володя подтянул колени к себе и обхватил их руками. Карим тихо засвистел и снова почесал — в этот раз мускулистую заросшую ногу, черные волоски протестующе топорщились под рукой.

— Да ты в печали, сокол.

— Заткнись. Пить хочу.

Свист, на этот раз протяжный и горестный.

— Пить надо меньше, махор. Особенно водки. Особенно из-за бабы. Люська?

И тут Володя дёрнулся, но Карим, знавший его уже тринадцать лет, угадал движение: удар, и без того начатый из неудобной позиции, пришёлся в воздух.

— Тихо ты, сокол, — пропыхтел друг, ловко перехватывая запястье и на всякий случай наваливаясь мощным телом. Володя зло и отчаянно ворочался снизу, шипел:

— Пусти, сволочь кавказская, убью…

— Убивать потом будешь. Сначала пойдём выпьем и закусим. Потом снова выпьем и закусим. Потом побьём витрину сельмага и сядем в тюрьму, или побьём друг друга и не сядем. А при желании — можно и совместить.

— Вы там что, женитесь друг на друге? — заорала Марианна, и Катя взвыла и замолотила руками по воде. Брызги полетели веером, обе девушки, обессилев от хохота, едва не падали.

— Уже женились, сладкие, уже, — проорал в ответ Карим и шёпотом сказал полузадушенному другу: — Нажрёмся в хлам: ты из-за несчастливой любви, я, как дурак, из-за тебя. А завтра я нас обоих отпрошу у преподов, мой свет. Не сердись. Знаешь, я за тебя сердце вырежу из груди.

Володя угрюмо промычал что-то снизу, что при очень большом желании можно было принять за «да».

— Ну вот и хорошо, — обрадовался неуёмный кавказец и выпустил, наконец, свою жертву. — Значит, идём пить и нарушать общественные приличия.

Володя лёг на спину и бессмысленно уставился в небо.

Не любит. Всё.

Знать бы, кто перешёл дорогу — а что этот кто-то был, он всем своим сердцем, болтавшимся на тонкой нитке надежды, чуял. Знать — и наказать, не за себя, за то, что её мучает.

Ревность страшна. Ещё страшнее страх за любимого человека. А когда в котле соединяются и первая, и второй… Просыпается древний, бычьемордый зверюга, который до поры дремал, требует свою долю плоти и крови. На грани, на краю просыпается минотавр, и если уж бодрствует — трудно, почти невозможно загнать его обратно и захлопнуть обитую медью дверь узилища.

Чердак большого деревенского дома был местом, где можно отдохнуть и послушать, как бегают и ссорятся пугливые серые мыши.

Кот так и делал: сидя у отходившей от стены деревянной планки и щуря зелёные глаза, караулил. Лапки подобрал, как древний египетский божок. Остриженный хвост лежал неподвижно.

Внезапно в одну из многочисленных щелей ворвался с улицы ветер. И было в нём нечто странное — кот вздрогнул, прижал уши и тихо зарычал, а глаза засверкали совсем уж изумрудным и яростным огнём.

А вместе с ветром донеслось откуда-то издалека волчье «у-у-у», тоскливое, дикое, рвущее сердца всякого живого существа, велико оно или мало, старо или молодо. Где-то в глубине вселенского механизма на волос сдвинулись невидимые шестерёнки, пространство затрепетало, и маятник времени, который до сих пор качался мерно и правильно, сбился.

Кот вскочил, нервно задёргал хвостом, зарычал громче, напоминая в этот миг своего громадного африканского родственника.

Как и все его родичи, он мог существовать как внутри видимого мира, так и вне его. Мог — но не хотел. Потому что выходить за пределы уютного, обжитого мирка с любимыми людьми, вкусными обедами, тёплой печкой и многими другими радостями было опасно. За этими пределами обитали такие силы, такие существа, с которыми лучше было не связываться.

А сейчас кто-то или что-то оттуда рвалось сюда. Не физически, нет — только этого не хватало. Но даже если душой или частицей души…

Кот громко мяукнул.

Кто-то здесь потревожил тамошних обитателей. Кто-то плохой сделал так, что граница между мирами стала тонкой и ненадёжной.

И это было плохо. Совсем, совсем плохо.

Подождав, пока ветер стихнет, кот помчался вниз, встречать человека, который доставлял ему множество хлопот и в то же время — радовал.

Мыши, испуганно прислушивавшиеся к мягкому топоту лап, ожили, перепискнулись, заторопились по своим мышиным делам.