Безумная ведьма

Элизабет Кэйтр (2024)

Она всегда знала, что сила, которая течёт в её жилах — настоящее проклятие, не стоящее принесённых жертв. Но что если на кону стоит жизнь любимого? Чем можно пожертвовать ради того, кого мозг ошибочно считал заклятым врагом? Спустя сотни лет она придёт к ответу: "Чем угодно". Только это "что угодно" опасно врежется в костные ткани, подменив память самым настоящим безумием. Когда Он начнёт перекраивать привычный всем мир, не останется ни единого напоминания об её разноцветных глазах, адских прядях волос и вымораживающих колкостях. Тьма всегда живет внутри. Вторая часть книги "Кровавый Король" (дилогия "Тёмный мир").

ГЛАВА 1

Психиатрическая клиника Зальцбурга, Австрия, наши дни

В кистях рук пульсирует боль. Кажется, металл впивается в кости с целью раздробить их. Дёрнуть руками практически невозможно — наручники накрепко пристёгнуты к столу. Да и желания особого нет. Больше нет. На протяжении нескольких недель (того времени, что не утекло из сознания в неизвестном направлении) ей добросовестно показали, как следует себя вести.

— Ваше имя — Эсфирь Лунарель Бэриморт?

Щурится. Щиколотки тоже плотно стянуты металлом. Цепь прикреплена к полу и неприятно скрежещет, когда она двигает ногой. Или так звучит голос говорящего?

Найти бы сил, чтобы во всём разобраться, но разум явно не спешит включаться, бросив тело на растерзание сидящим напротив стола. Старикашка-врач в огромных очках, стёкла которых заключены в янтарную оправу. Худощавый медбрат, который презрительным взглядом оставляет надрезы на оголённых участках кожи. Перепуганная женщина-врач, ведущая себя, как примерная стенографистка и врач, притаившийся в углу кабинета-допросной (а что это вообще?).

Эсфирь крутит головой, стараясь вспомнить помещение, но под веками жжёт одна единственная картинка: горы камня, земли, несколько разграбленных могил, полыхающий огонь и трупы. Трупы людей, замерших в неестественных изломанных позах: вывернутые руки, ноги, тела. И огонь. Всюду полыхает огонь, словно стараясь выжечь грехи, потопить их путём искупления.

— Да.

Собственный голос звучит как-то по чужому. Совершенно неправильно, инородно. Неужели она всегда говорила в такой тональности? Подождите, она вообще говорила за последние несколько месяцев?

Резко поднимает глаза встречаясь с изучающим ярко-синим взглядом. Тот проникает чуть ли не под кожу и почему-то не кажется ледяным, как глаза сидящих по другую сторону стола. Столкнувшись с её глазами, он тут же утыкается куда-то в пол.

Старикашка, услышав ответ на вопрос, уподобляется примеру стенографистки: ручка срывается в бешеное танго по паркету бумаги. Медбрат рядом удивлённо выгибает брови, а женщина, наоборот, замирает. За их спинами, всё также небрежно подпирает собой стену тот, кто вообще вряд ли моргает и говорит. Но она знает — этот странный черноволосый врач относится к ней лучше всех вместе взятых. По крайней мере, именно его лицо она видела в моменты, когда окружающий мир разламывался пополам, а мысли захватывал кто-то чужой. Кто-то диктующий страшные вещи. Кто-то, кто ни разу не помог ей вспомнить хотя бы крупицу из блёклого существования.

— То есть… Вам удалось вспомнить хоть что-то?

Усмехается. Не сразу разбирает, кому принадлежит усмешка: ей или живой колонне в углу кабинета. Неожиданный прилив гнева стремительно обжигает кровеносную систему. Он, что, смеётся над ней? Цепь на наручниках жжёт от желания обмотать шею старикана, а затем наблюдать за тем, как жизнь медленно угасает в глазах. Ведь такой её хотят видеть белые халаты? Пропащей? Убийцей?

— Нет. Рыжий настаивал на том, что это моё имя.

— Вы имеете в виду своего брата — Паскаля?

— Я имею в виду, что видела его в первый раз.

Тишина падает на плечи присутствующих. Старикашка оборачивается на врача, который таки оторвал взгляд от носков ботинок и принялся рассматривать её. В ярких глазах сверкает суровое отрицание, желваки напряженно заходят за скулы, мол: «Только попробуй вынести не тот вердикт. Только попробуй!».

Она видит задумчиво-покачивающийся затылок старика. И задумываться не надо, на какой беззвучный вопрос они пытаются найти ответ: действительно ли её рассудок повреждён?

Хочется заорать во всю глотку: «Нет!». Каждому атому жизненно-важно доказать — она не больна, в порядке, правда, в полном порядке. Но… почему тогда вся жизнь для неё, по иронии судьбы, началась с трупов и огня? Почему жажда насилия и убийства впивается в глотку не хуже, чем сталь наручников в запястья?

— Эсфирь, расскажите, пожалуйста, ещё раз — что Вы помните?

Она сглатывает слюну, хотя в пору плюнуть в лицо вновь повернувшегося старика. Пятьдесят два раза. Этот вопрос она слышала пятьдесят два раза и сорок девять из них сдерживала агрессию в сторону интересующихся.

Что она помнит? Запах крови, землю под ногтями, столпы пыли, адскую боль в сердце и странные цветки, размазанные в кашу из голубых и зелёных пятен. Последнее ещё со второго раза списали на зрительную галлюцинацию. Она видела два трупа: мужчины и женщины. Много позже ей расскажут про семейную пару. И про то, что она стала причиной их смерти, спалив заживо в собственном доме.

«Зверское ритуальное убийство» — будут орать газеты, посты в Интернете и ведущие программ в телевизорах; «ведьма» — так станет звать каждый в тюрьме, куда её запихнули в самом начале, не удосужившись вообще в чём-либо разобраться. А следовало. Хотя бы потому, что она понятия не имела зачем это сделала. И сделала ли. Боже, да она всего несколько недель назад смогла увидеть собственную внешность в отражении зеркала. Уяснила одно: кличка говорит сама за себя и, наверное, только в этом и скрывается правда.

— Пятьдесят три, — лениво отзывается она.

Хуже уже не сделать. Да и куда хуже? На протяжении нескольких месяцев в голове витает кромешная пустота. Ей и имя то сказали полностью лишь в зале суда. Да такое глупое, что она даже рассмеялась. И кто только мог так поиздеваться? А издевательства в её жизни были добротными: сначала неконтролируемые звери-полицейские, считающие её дьяволом во плоти; затем нескончаемые допросы, крики, наручники, её агрессия; суд и невыясненные до конца обстоятельства, что привели к пожизненному сроку в тюрьме с особо строгим режимом. Усмехается. На вопрос о том, есть ли у неё возражения, она спросила: «Это потому что я — рыжая?». Признаться, возражений было вагон, да только смысл от них? Если кто-то ставит себе цель закопать другого заживо, то имея обширный запас денег, лопата и собственные усилия не понадобятся.

Дальше заключение. Драки, карцер, шрамы и синяки от дубинок на спине, круговерть стычек и, наконец, пик душевной агонии — убийство. В этот раз она запомнила каждую деталь раздробленного черепа, кровь, размазавшуюся по стальному столу и непрекращающийся собственный смех. Тогда она подумала, что и в правду могла запросто спалить несчастных влюблённых заживо, а, может, и расколоть их головы перед этим или даже разрезать кожу, пока те корчились от боли. Слишком привычное и спокойное чувство поселилось где-то в области солнечного сплетения: будто она не раз проворачивала такое, а тело только доказывало теорию отточенными движениями. И снова разбирательства, карцер, пересмотр дела, побои и десятки коллоквиумов в разнообразных психиатрических клиниках. В этот раз — в ведущей. Хуже уже не сделать, даже если очень постараться.

— Что «пятьдесят три»? — хмурится врач, снова что-то записывая.

— Обдумываю пятьдесят три варианта смертей каждого из вас.

— Ну, разве она не чудо? — смешок из угла выводит из себя в считанные секунды.

Эсфирь дёргает руками, чувствуя, как цепь оставляет резкую боль в запястьях.

— Доктор Тейт! — женщине в халате возмущённо хватает воздух ртом.

«Доктор Тейт…», — уголок губы Эсфирь тянется вверх, но она резко подавляет в себе реакцию, превращая лицо в ничего не выражающее полотно.

— Эсфирь, — врач-старикашка прочищает горло. — Ваше положение сейчас крайне нестабильно, и я не советую бросаться резкими словами и… собой.

— Я не потерплю запугивания моей пациентки.

Уловив движение, Эсфирь поднимает глаза на черноволосого доктора, медленно сокращающего расстояние до стола.

Чёрный. Изляпаный алой кровью. Она сильно жмурится, чтобы назойливая картинка трупа испарилась из-под век.

— Она ещё не Ваша пациентка, — ухмыляется медбрат, повернув на него голову.

— Верно, но будет таковой, после того, как мистер Штайнер подпишет нужный для меня документ, — мужчина пододвигает свободный стул, усаживаясь практически рядом с ней.

Эсфирь переводит взгляд на наручники. Странно, но больше не создаётся впечатление горящей кожи на запястьях. Пришедший врач подействовал как анестезия — одним присутствием забрал тревогу, злость и все ощущения.

— Вы слишком самоуверенны, мистер Тейт, — фыркает женщина.

— Не замечал за собой такого, — беспечно пожимает плечами врач. — В любом случае, я взял на себя ответственность (услышьте, как «расходы») за проведение нейрофизиологической тест-системы¹. И-з заключения мы и узнаем: отсутствие памяти, тревожность, агрессия и галлюцинации моей пациентки являются актёрством или же действительно нашим случаем. Заметьте, я перечислил лишь верхушку от айсберга.

Эсфирь не успевает осознать, почему взгляды вдруг устремились на неё. Вышеупомянутые галлюцинации берут верх. Кажется, стены дрожат. Она резко дёргает руками, но металл оставляет на запястьях ожог. Вокруг всё рушится. Оглушительный грохот, и потолок осыпается на хрупкие плечи. Дыхание становится рваным. Почти булькающим. Яркий крик полощет по ушам, но она не может понять кто кричит. Одно единственное слово простреливает сердце и застревает в гортани: «Нет!».

Нет. Нет. Нет!

Хочется обхватить голову ладонями и раздавить к чёртовой матери, как грецкий орех. Чтобы по скорлупе поползли трещины, а потом и вовсе всё разлетелось крошками. Наручники мешают, оставляя в кистях адскую боль. Грудную клетку раздирает. На коже появляется без малого миллиард трещин, кровоточащих, гниющих. Горячо. Больно. Невыносимо. И этот крик, постоянный, непрекращающийся. Крик, от которого раскалывается глазная склера.

Что-то ледяное касается области под скулами, запуская приятную рябь охлаждения по щекам.

— Голос… Сосредоточься…

До сознания доносятся обрывки чарующих звуков. Становится непривычно… спокойно? Вой внутри головы утихает, грудь больше не борется с невидимыми иглами за право дышать, жар охлаждается… пальцами?

— Моём… слушай…

Расфокусированный взгляд блуждает по кабинету, не на шутку испугав женщину в халате. Ручка в её руке разломилась пополам ещё с первым криком осуждённой. Врач-старикашка настороженно нащупывает внутри кармана кнопку-вызов охраны. Медбрат замер, широко распахнув глаза, как в забвении наблюдая за манипуляциями доктора Тейта. А последний уже сидит на столе, упираясь широко расставленными ногами в железный стул Эсфирь. Щиколотками он крепко фиксирует бёдра, чтобы она перестала вырываться и наносить себе увечья. Широкая спина в чёрной водолазке закрывает собой обзор для «врачебного консилиума». Он старается перехватить блуждающий взгляд, но, хотя попытки вырваться уже существенно снизились, она начинает мотать головой из стороны в сторону. Очередной вой Эсфирь словно даёт трещину на его сердце, но резкую боль в груди Гидеон объясняет себе не иначе, как отзвук межрёберной невралгии. Чего юлить, с такой профессией у него самого нервы ни к чёрту.

Он укладывает ладони под её скулы, легонько прижимая большие пальцы к щекам. Невесомые постукивания по коже заставляют девушку замолчать. Не боясь «ведьмовского взгляда», как окрестили медсёстры врождённую гетерохромию пациентки, он смотрит прямиком в глаза. Разорвать контакт не позволяет.

— Приглушите свет, — чуть ли не на распев требует Гидеон, не отрываясь от разноцветных глаз.

— А свечей, случаем, не достать? — фыркает медбрат, вернувший контроль над ситуацией.

— Да, будь так добр. И засунь их себе в…

— Гидеон! — взвизгивает женщина.

Очередной крик полощет по ушам.

— Не слушай её. Так о чём я? — нараспев протягивает врач. — Ах, да, засунь их себе в зад, — пациентка снова начинает брыкаться. — Тихо-тихо, сосредоточься на моём голосе. Только я. Слышишь, только я, — Гидеон, словно дьявол-искуситель, заманивающий невинную душу в сладкий плен, начинает покачиваться из стороны в сторону.

Свет всё же приглушают. Гидеон запоздало осознаёт, что зачем-то прикоснулся к пациентке руками. Это с огромной вероятностью могло повлечь усиление приступа вплоть до ударов или чего похуже, но… Он сидел и выводил невесомые круги большими пальцами по сухой коже. Ей явно не дают нужное количество воды, хотя, о какой воде может идти речь, когда она выглядит, как живой скелет. Гидеон чуть хмурится: как только он получит шефство, нужно будет обязательно провести терапевтическое обследование.

— Моргни, если слышишь меня.

Он не рассчитывает на ответ, но лёгкое шевеление длинных ресниц говорит об обратном. Слышит.

— Где ты находишься?

В кабинете становится так тихо, что слышно, как из коридора доносится чей-то приглушённый смех.

— Склеп. Огонь. Больно. Невыносимо. Моя любовь…

— Ты потеряла кого-то дорогого? — Гидеон дёргает плечом, будто приказывая никому не шевелиться.

— Камелии. Не знал. Не мог. Сердце. Боль.

— Никто больше не причинит тебе боли. Ты в безопасности, слышишь? Больше никто не причинит тебе боли. Ты знаешь, где находишься?

— Хал…Авс… Могила. Заживо.

— Так, Австрия. Ты в Австрии. Зальцбургская клиника. Меня зовут — Гидеон Тейт. Я твой врач. Я помогу тебе. Ты мне веришь?

Она замирает в его руках, глядя прямиком в глаза. В них бушующим приливом разливается океан. И она тонет, захлёбываясь, только потому, что никогда не умела плавать.

— Да, — едва различимый шёпот доносится до ушей.

На мгновение она затихает, дыхание выравнивается, даже прикрывает глаза. Стоит Гидеону отнять руки, как рыжая склоняет голову на бок, болезненно хмыкая:

— Всё в порядке, я потерплю, — она резко дёргается в сторону, шипит от того, как его ноги больно впиваются в бёдра. — Всё хорошо… Всё хорошо… Я потерплю! Я… Нет! Молчи! Молчимолчимолчи!

— Смотри на меня. Я — настоящее.

— Я не хочу терять тебя, слышишь?… Молчи… Молчи-молчи! Я просила, чтобы ты не приходил! Что ты наделал?

— Довольно, я вызываю охрану, — мужской голос басит где-то с краю от Гидеона.

— Что же ты наделал?!

Он резко оборачивается, одаривая старого врача взглядом ненависти, и не размыкая челюстей бросает острое: «Не сметь!».

— Я лишь хочу помочь тебе. Послушай… слушай мой голос. Только его. У тебя очень красивое имя. На аккадском оно означает «звезда». Хочешь, я расскажу о твоей тёзке? Конечно, хочешь, выбора-то у тебя нет. Я немного разбираюсь в Библии, и Эсфирь — главная героиня одноимённой книги Танаха. Она была невероятна красива, прямо как ты, — попытки причинить себе боль оканчиваются, она поднимает на него глаза, сама устанавливает зрительный контакт. — Но помимо этого она была невероятно предана своему народу, религии и земле. Её в жёны выбрал персидский царь Артаксеркс, тем самым отвергнув завистливую царицу Астинь. Об этом узнал Аман, что точил зуб на отца Эсфирь и всех иудеев. Аман добился от царя разрешения погубить Мардохея — отца Эсфирь, и его народ иудейский, тогда Эсфирь, нарушив придворный этикет, ценой собственного положения и под страхом потерять жизнь, обратилась к Артоксерксу за помощью. На виселице, приготовленной для Мардохея был повешен Аман. Так она смогла спасти не только свой народ, но и брак.

— Она… была счастлива? — хрипло спрашивает девушка.

Гидеон сдерживает судорожный облегченный выдох. Он смог выдернуть её из воспоминаний. Вопрос лишь в том: надолго ли?

— Да, она была счастлива.

— Что же, ей повезло больше, чем мне, верно? — она уже хочет усмехнуться, как тело словно выламывает, а голос срывается на шёпот: — Молчи… Молчимолчимолчи!

Гидеон распрямляет спину, оборачиваясь на коллег.

— Думаю, что вердикт у всех однозначен. Доктор Хайс, вызовите капельницу. Позже я назначу курс антипсихотиков, а пока прокапайте успокоительное, — он поворачивается обратно к замершей Эсфирь. — Не пугайся, я постараюсь стабилизировать твоё состояние и облегчить жизнь… — «насколько это возможно с шизофренией», но он не договаривает, спрыгивая со стола.

Двери открываются, приковывая внимание рыжей. Зрачки опасно расширяются, когда внутрь заходит медбрат, а второй поднимается из-за стола. Оба двигаются на неё. Затылок облизывает страх. Опасность. Она медленно переводит взгляд на черноволосого врача — тот излучает сплошное спокойствие. Его взгляд служит чем-то волшебным, иначе не объяснить. Таким уютным, кротким, доверительным.

Эсфирь задерживает дыхание, когда её кожи касаются чужие руки медбратьев. И снова это несуразное, нелепое, нервное: «Что ты наделал?». Она понятия не имеет, кто этот «он», а уж тем более, что он сотворил. Но некто в голове обращается к нему с отчаянием, слепой яростью и… надеждой.

Некто в голове буквально молится на него.

Как только её выводят из кабинета — хватка медбратьев усиливается до боли в мышцах. Эсфирь дёргается, но слышит в ответ сухое: «Не рыпайся». Персонал в коридоре сторонится и только провожает заинтересованным взглядом до очередной клетки.

Дверь с лязгом открывается, её грубо вталкивают внутрь, отчего она оступается и летит прямо в объятия холодного линолеума. Боль в области скулы начинает слепо пульсировать, посылая яркую вспышку в мозг. Сейчас начнётся. Сейчас снова начнётся.

Еле различает, что перед глазами белыми разводами вспыхивает сначала обувь медбрата, а затем колени, обтянутые тёмно-синей тканью. От чужого прикосновения к челюсти Эсфирь дёргается, но хватка на скулах усиливается. Приходится смотреть прямо в лицо осклабившегося работника. За его спиной стоит второй, скрестив руки и опираясь спиной на железную дверь.

— Не думай, что после всего, что ты сделала и наговорила — тебя здесь ждёт курорт, — грубый голос раскаленным железом затопляет ушные раковины. — Ты здесь не пациентка. Лишь эксперимент.

Второй медбрат довольно фыркает, но продолжает хранить молчание. И прекрасно, потому что в голове все звуки смешались в один едва различимый поток.

— Когда я выберусь… Я сожгу тебя, — хрипит Эсфирь, чувствуя, как мозолистые пальцы буквально таранят кости.

— Ты ещё не поняла? Ты не выйдешь отсюда. Твой пожизненный срок передадут в руки доктора Тейта и поверь, в мире нет безжалостнее никого, чем целеустремлённый врач, желающий полностью излечить шизофрению. Так что помалкивай и будь покладистой, ведьма.

Он чуть приподнимает её голову, на что Эсфирь не удерживается от плевка в лицо. Он шипит едва различимое: «Сука», а затем разжимает пальцы.

— Карл, — медбрат поднимается, переводя взгляд на напарника. — Сделай так, будто она случайно упала по дороге сюда.

— Поиграем, ведьма?

Вот чёрт. Зрачки резко расширяются. Лучше бы он молчал до конца своей жизни и не сотрясал воздух противным высоким голосом. Линчевать его внутри собственной головы не получается. Сознание гаснет после нескольких вспышек боли. Тьма проглатывает её как маленькую таблетку хлорпромазина²: быстро и незаметно.

Примечания

1

Нейрофизиологическая тест — система позволяет на генном уровне выявить у пациента психические патологии. Интерпретированные данные помогают специалисту-нейрофизиологу получить наиболее полное представление об индивидуальных особенностях психического состояния пациента.

2

Хлорпромазин (CPZ), продаваемый, в частности, под торговыми марками Торазин и Ларгактил, является антипсихотическим препаратом. Он в основном используется для лечения психотических расстройств, таких как шизофрения.