Шарль Демайи

Эдмон Гонкур, 1860

«…В этой комнате, которая была конторой редакции газеты „Скандал“, сидело пять человек. У одного были белокурые волосы, небольшой лоб, черные брови и глаза, небольшой нос прямой и мясистый, завитые белокурые усы, маленький рот, чувственные губы и пухлое лицо, обличавшее в молодом человеке наклонность к полноте. Другой был молодой человек лет тридцати четырех, маленький, коренастый, с плечами Венсенского охотника, с налитыми кровью глазами, рыжей бородою и передергивающимся лицом, напоминавший горбуна. Он имел вид хищника мелкой породы…»

XIV

Демальи, Кутюра и Нашет вошли втроем в фойе. Нашет очень скоро исчез с замаскированной женщиной.

— Как скучно! — проговорил Кутюра, — я знаю всех этих дам как… свой карман!..

— Чего тебе надо, кошечка? — сказал он домино, подошедшему к нему, — интриговать меня? Ну что же, поинтригуй меня, маленькая Луиза… Видишь ли, Демальи, ничего не может быть глупее, как узнавать всех на балу оперы… Я предпочел бы лучше не знать никого. Нет, уверяю тебя, это надоедает называть всякую маску её уменьшительным именем: прийти сюда, чтобы наизусть повторить календарь, согласись… какое это положение!.. здравствуй, здравствуй!..

И Кутюра кивал направо и налево.

— Стой! Женщина, которой я не знаю!.. Ты увидишь мое счастье! Пари держу, я не знаю этой женщины!.. — И Кутюра пробрался в середину давки, чтобы дойти до белокурой женщины, около которой сидел молодой человек.

Кутюра заглянул ей под маску, наклонился, и прошептал на ухо.

— Эрманс!

Домино вздрогнуло.

— Я так и знал!.. Скажи пожалуйста, ты воспитываешь их теперь очень тщательно? Что такое этот маленький господин?

— Миллионы, мой милый.

— Откуда?

— От старой тетки.

— Чем он занимается?

— Любит меня.

— Значит, ему нельзя представить приятелей?

— Невозможно… Он ревнив как старик… И даже ты будешь очень мил, если уйдешь отсюда, потому, если б он узнал… Он считает меня за порядочную женщину, мой милый.

— Извини, прекрасная маска!

И Кутюра поклонился с видом уважения и как бы обманутый в надеждах.

— А, что я тебе говорил? — сказал он Демальи, — представь, эта женщина… Словом сказать, мы очутились с тремя су… пятого января… Мы пошли слушать проповедь в церковь, где были рогожи!..

— Кутюра! Кутюра! Мне надо сказать тебе кое-что! На десять минут!..

И женщина, взяв его под руку, увлекла в ложу.

Демальи, оставшись один, спустился в залу, где нашел Жиру, согнувшегося на скамейке с вытаращенными глазами, походившего в своем костюме баденского крестьянина на картонную игрушку, на которую надели пару бретелек.

— Демальи, мой милый, я совсем готов.

— Как всегда!

— Вот как вы, в статском!.. А у меня, мои штаны!.. А? Я околеваю в них… Мне хочется колотить гусей большой палкой, как на нашем празднике… Но это совсем не то… У меня есть идея… Я пришел, чтобы посмотреть на эту суету сверху!.. Право. Но я не могу… Никогда я не дойду туда… И зачем они делают лестницы? Это нарочно: они не хотят, чтобы подымались, видите ли. Пожарные угощаются там апельсинным салатом. Поэтому они и не хотят… Взойдемте, хотите? Ах! Что такое мой костюм? Баденский!.. Шварцвальд!.. едете вы туда летом? Нас будет пятеро… Пешком!.. Отлично… превосходно! Взойдем, не правда ли?

Шарль взял Жиру под руку и не без труда потащил его по лестнице.

— Милый мой, это глупо, у меня качка в коленях, — говорил Жиру, навалившись на Шарля и хватая его за руку на каждом шагу. Мне теперь очень неприятно: я не знаю, что я измеряю… Пока я сижу, еще ничего, но… Дайте вздохнуть минутку… Вы знаете Элизу? Мы с ней поссорились… Я говорю это вам, Демальи, потому что я знаю!.. Сегодня вечером, мой милый, еду я на извозчике подышать воздухом, я люблю воздух… извозчик заговорил со мной… Я ему сказал: не говорите со мной! А он говорил… Спрашивается, какой это мне вид придавало… Я ведь не ради себя, понимаете, но ради общества… Наконец, он начинает бить хлыстом мою любовницу, которая была в карете… Это ничего, этот извозчик наглец… Я, во-первых, женщины… О! женщины! Но я сказал ему, этому кучеру, что есть два жандарма, жандарм физический и жандарм моральный, который охраняет нас внутри, без лошади, без фуражки, без сабли — это совесть!.. Да!.. А жандарм большой дороги. Да! Уф!

Наконец Шарль усадил Жиру на скамейку четвертой ложи. Жиру протянулся на край ложи, положил оба локтя на бархатные перила и подпер подбородок обеими руками. Шарль облокотился, и оба несколько времени смотрели, ничего не говоря, на бал и на зало.

Над ними на плафоне в облаках выделялись там и сям то кусок пурпура, то розовое тело, то складка плаща, то профиль богини. Под ними море люстр, ослепительный покров из белых огней; золотые гирлянды балконов, сверху до низу ложи, на красном фоне которых выделялись белые галстуки, лица, покрасневшие от жары, белые треугольники мужских сорочек, черные шляпы, черные одежды; тени черных женщин, белые перчатки, опускавшие или подымавшие, болтая, кружева их масок; внизу, по обеим сторонам залы, по двум красным лестницам, между стиснутыми полицейскими, толпы масок, толпы женщин, топчущихся на ступеньках и собирающихся танцевать; внизу — зала, поглощающая все: белые, красные, розовые, зеленые цвета, перья, каски, плечи, юбки, галуны, кисточки, шляпы, фальшивые бриллианты… Море молний, сверкающих тут и там. Рукава в воздухе, вертящиеся юбки, путающиеся и сталкивающиеся пары, прерванный галоп, развевающиеся ленты и перья… И музыка, ожесточенные удары литавр, грохот барабанов, гром оркестра; гул в зале; ура, виваты, припевы, хоры, звуки трещоток, удары танцоров по их ляжкам, и пол, скрипящий под ногами. Радуга и шабаш, все подымалось им в глаза и в уши в тумане лучей, в шуршанье, в теплом облаке, в буром паре вместе с пылью и смутным гамом ночной вакханалии.

— Как чудно, — проговорил вдруг Жиру, которого это головокружительное зрелище отрезвило. — Как чудно! Передать это!.. Этот кавардак, это верченье! Чёрт возьми! Молодец будет господин, который изобразит этот кипящий котел, этот свет, эту сутолоку в дьявольском рисунке!.. Понимаете, Демальи… чтобы все носилось в вихре. Написать музыку, канкан, все! Или вот хоть эту желтую юбку… Ах!

И Жиру сделал большим пальцем жест человека, который кладет тона на полотно.

— Подумать, сколько прекрасных современных вещей умрут… умрут и ни один человек, ни одна душа не спасет их! Ах! Сколько смелой живописи, скульптуры на бульварах, в Елисейских полях, на Бирже, в Мабиль!.. А между тем этот ничтожный журналишко!.. И когда я подумаю, что я настолько подл… Стойте! Демальи, вы говорите себе: зачем Жиру пьет? Если не вы говорите, то другие за вас… Ну хорошо! Вот зачем я пью… Потому что я чувствую свое бессилие!.. Я вижу вещи… и не могу их осилить… Все равно что вот сейчас на лестнице… Я бы желал хотеть и… не могу… вот я и пью!.. Да, это чудесно!..

Две минуты спустя, Жиру спал на скамейке.

Шарль оставил его спать, а сам спустился. Кутюра снова взял его под руку, и они прогуливались в коридоре первых лож, когда Нашет подошел в ним в дурном расположении духа.

— Нашет, на кого ты наскочил? — спросил его Кутюра, — на честную женщину?

— Очень честную! — сказал Нашет! — это Резен.

— Ха, ха, — засмеялся Кутюра. — Я уверен, что Демал и не знает.

— Я ничего не знаю, — сказал Демальи. — Кто такая Резен?..

— Жидовка, мой милый, — проговорил Нашет, — которая посвятила своего ребенка Божьей Матери, и которая любит его!.. Она готова публично исповедоваться, чтобы доставить ему удовольствие, что было бы замечательное самоотвержение! Представь себе — она торговка мебели — но прехитрая!.. У нее явилась блестящая идея! Положим, идешь к ней ты или я, но большею частью это не ты и не я, а какая-нибудь женщина. Ах, как мило у вас! Как все устроено! Да, говорит Резен, это мне стоило порядочно… Но у меня другая мебель в виду, и если эта вам подходит… Золотая коммерция!.. Я из-за этого интриговал ее, мой милый, из-за обстановки, из-за её последней обстановки… Я хотел переезжать, хотел иметь обстановку, на которую мог бы посмотреть, не косясь любой член совета адвокатов… И знаешь, то со иной случилось? Я попал на первую обстановку, которую Резен хочет оставить за собой… Это ясно, она не доверяет более моей подписи… Пойдемте ужинать… Бал самый гнусный.