Путевые заметки странника по мирам. Про пряности, снег и трели ветра

Фалена Лысакова, 2019

Перед нами раскрываются тысячи миров, и мы можем выбрать любой из них, пойти по любой из дорог. Ведь на самом деле никто и ничто нас не сдерживает. Все замки и двери находятся только в нашем сознании, и порой достаточно лишь протянуть руку, чтобы их отбросить. Уже не помню, откуда начался мой путь и когда это было. Странники не считают километры. Сейчас для меня существуют только дороги – великое множество дорог – и ни единой карты в сумке. Я просто выбираю одну из них наугад и иду. Иду вперед. Ведь все дороги куда-нибудь да приводят, верно? Даже если под ногами вдруг разверзается бездна, а вокруг пляшет шальное пламя, я просто поворачиваю и иду дальше. Вперед и вперед. Так много путей, так много вариантов… и так много разных миров. Интересно, куда я попаду сегодня?..

Путешествие 7

. Ваку. Кладбище звезд

Бывал я и в северных землях. Там-то я и обменял у шаманки оленя-маруки на солнечную пряжу, добытую у осенней ведьмы. В Ваку много оленей — северяне держат целые стада карибу с шелковистой, серебристой шерстью.

В Ваку много снега — километры атласных, перламутровых полотнищ до самого горизонта, нетронутых ничьими ногами или лапами. Снег накрывает и леса, и горы, так что все превращается в монолитную белую пустошь, красиво сверкающую дробленым стеклом.

В Ваку небо такое синее, какого нигде больше не увидишь. Чистая, непорочная синь без примесей и облаков. Ее можно черпать и рисовать картины. В ней можно утонуть. Весь мир точно состоит из двух симметричных половин — белой и синей.

В Ваку я приплыл на корабле — да, там и море есть; застывший океан, который бороздят ледяные глыбы, а серая пена бьется с яростью о клыкастые, неприступные берега. Добираться до города было непросто, ведь чем ближе к суше, тем больше из воды торчало переломанных стволов кедров и елей, будто баррикад древней войны.

Пока мы плыли, за нами по небу следовало северное сияние, и его топтали лапами небесные медведи.

Здешние обитатели верили, что настоящий мир находится на небе, а мы внизу — лишь жалкое его подобие, неудавшаяся игрушка богов. Их боги — это звезды, с которым беседуют шаманы. Что за дремучий народ! Даже их город походил скорее на стоянку кочевников: вместо домов — юрты из тюленьих шкур, вместо машин — собаки…

Олень-маруки отдаленно похож на карибу, но более косматый и крупный; у него густая серая шерсть, три пары ветвистых, толстых как коренья рогов и один дополнительный короткий рожок на лбу. Вдоль его хребта идет ремень цвета кофейного осадка, на боках голубоватые пятна, а копыта — светлые и покрытые кожей. Маруки сильные и выносливые, а еще — очень надежные и греют получше примуса.

Я не был особо оригинальным, назвав своего маруки Мару.

Путешествовать верхом несравненно удобнее, и дальнейший путь я продолжил уже на Мару, но спустя несколько часов пути нас застала снежная буря. Снег неистово хлестал по лицу, будто красавица, дающая пощечины неверному мужу, и умудрялся зло покусывать тело, хотя я и завернулся во все, что только нашел, практически превратившись в капусту.

Маруки упрямо брел вперед, словно не замечая разбушевавшейся метели — он родился и вырос в таких условиях. В северных землях порою сложно отследить смену времени суток, если здесь вообще существовало разграничение дня и ночи. Синь неба оставалась неизменно синей, разве что из-за метели чуточку потеряла свою насыщенность, а белая монета, прилипшая к ней, была, вероятно, луной. За нами по пятам следовал шлейф авроры бореалис, а также медведи, которые то ли поджидали, когда мы ослабнем, чтобы полакомиться олениной, то ли и впрямь были звездами, спустившимися с неба и заблудившимися в этой снежной буре.

Их поджарые тела почти сливались со снегом; я мог определить их только по черным точкам глаз и тому, как мерцают снежинки на их косматых шкурах. Они шли за нами от самого городка, но в меня совсем не вселяло надежды то, что они до сих пор на нас не напали. Да, у меня был посох, мой помощник и оружие, но разве им защитишься от такой громадины? Наверное, им даже Мару был по зубам, разве что рога застряли бы в горле.

Из-за беспрерывно метущего снега мир вскоре совсем исчез, и я уже не знал, куда ведет меня Мару. Тело точно одеревенело, я перестал чувствовать пальцы рук и ног; пекущее лицо кусали злые снежинки — зубастые блохи севера. Я так сильно сжимал поводья, что перчатки к ним примерзли.

Я надеялся, что метель затормозит медведей, но, обернувшись, увидел в десятках метрах самого крупного из них — на его боках снег нарисовал узоры, похожие на звезды, а глаза были как две черные луны. Он мощно загребал лапами снег, разгоняясь и набираясь азарта, словно бьющий в грудь ветер его лишь раззадоривал. Его шерсть сияла, а из пасти при каждом прыжке вырывались клубы пара.

Звезда или нет — он нацелился на нас и был вполне себе материальным, чтобы перешибить одной лапой хребет карибу. И самое ужасное состояло в том, что он нас постепенно догонял — расстояние между нами сокращалось каждую минуту. Мару не уставал, но и медведь тоже, словно скорость и охота только придавали ему сил.

Я редко оглядывался — шарф и метель не позволяли лишний раз шевелиться — поэтому пропустил тот момент, когда медведь нас нагнал; все произошло слишком быстро, слишком внезапно… Наверное, именно это и спасло мне жизнь. Когда медведь с рычанием прыгнул, Мару дернулся, и я, теряя равновесие, на автомате взмахнул посохом.

По лицу брызнуло горячим и соленым; я увидел только, как наконечник посоха мягко вошел ему в грудь, прямо как в зефир. Медведь рокочуще ухнул и упал, а из его раны хлынуло что-то сияющее и белое.

Мару ударил воздух задними ногами, и я крепче вцепился рукой в его шею. Медведь с трудом поднялся на лапы, огромный, как белая гора; по его груди лился свет и падал каплями в снег — я видел это предельно четко, невзирая на повисшую между нами бахрому то затихающей, то вновь распаляющейся метели.

Медведь посмотрел на меня умными, совсем не медвежьими глазами, с рыком вздохнул и шатающейся походкой двинулся прочь. А мне отчего-то стало так больно, будто ранили именно меня. Он шел, а за ним на ледяной перине оставалась сияющая полоска серебра.

Я потянул Мару за поводья, заставляя развернуться, и тот недовольно затрубил. Я чувствовал, что совершил нечто запретное, почти кощунственное, и все внутри холодело, а грудь ныла, и я тер ее, растирая несуществующую рану.

Вскоре я потерял медведя из виду — сияюще-белого в сияющей белой метели. Снег немного успокоился и теперь падал спокойными крупными хлопьями. Щеки невыносимо пекли, а горло изнутри драли чьи-то когти. Мне не хватало кислорода, но вдохнуть глубоко я не мог, потому как воздух был раскаленным и режущим, как битое стекло.

Уши Мару дернулись, и я прислушался: откуда-то спереди раздалось приглушенное снегом рычание. Снегопад ослабевал… мир притих, точно набитый до краев ватой. Все вокруг было белым — и равнина, и небо, и даже воздух. Только сверкала вдали кривая полоса, точно по снежному телу земли зигзагом прошелся раскол.

Мару остановился на расстоянии от обрыва и наотрез отказался идти дальше. Над самой бездной, все дно которой было выстлано сверкающими обломками, точно битым радужным стеклом, застыла грузная фигура медведя. Из его груди сочилось сияние и капало прямо вниз, в океан такого же дробленого, неживого света.

А потом он упал — просто внезапно исчез, и я бросился к краю, но увидел лишь снег и сверкающие осколки, будто сами звезды приходили сюда умирать.

Стояла тишина, а небо было таким синим, что из глаз текли слезы. По небу, наверное, по-прежнему бродили медведи с сияющими шубами, охотясь за белоногими оленями. Там, наверху, у звезд были шкуры и даже имена, и они тоже умели умирать.