Путевые заметки странника по мирам. Про пряности, снег и трели ветра

Фалена Лысакова, 2019

Перед нами раскрываются тысячи миров, и мы можем выбрать любой из них, пойти по любой из дорог. Ведь на самом деле никто и ничто нас не сдерживает. Все замки и двери находятся только в нашем сознании, и порой достаточно лишь протянуть руку, чтобы их отбросить. Уже не помню, откуда начался мой путь и когда это было. Странники не считают километры. Сейчас для меня существуют только дороги – великое множество дорог – и ни единой карты в сумке. Я просто выбираю одну из них наугад и иду. Иду вперед. Ведь все дороги куда-нибудь да приводят, верно? Даже если под ногами вдруг разверзается бездна, а вокруг пляшет шальное пламя, я просто поворачиваю и иду дальше. Вперед и вперед. Так много путей, так много вариантов… и так много разных миров. Интересно, куда я попаду сегодня?..

Путешествие 5. Город-Между. Монеты и бумажные кораблики

Обычно, в какие бы города я не попадал, я встречался там с людьми… с живыми людьми, конечно; с разным цветом кожи и мировоззрением, а иногда даже с не совсем людьми…

Но естественно — с живыми, из плоти и крови, как же иначе?

Я даже не представлял, что бывают города, подобные этому… Мне всегда казалось, что я попаду в такой город в последнем своем путешествии, когда заплачу лодочнику две золотые монеты, и он переправит меня на тот берег…

Сразу за поворотом дорога сделала резкий вираж, открыв глазам головокружительный обрыв. Теперь идти приходилось, цепляясь за редкие сухие травинки, а под ногами шипела змеями осыпь. По правую руку скалилась серыми скалами бездна, а внизу не было ничего, кроме тумана и противной мороси.

От сырости кожа зудела, а белые камешки были такими скользкими, что я передвигался медленно, как черепаха. Каменные пласты наслаивались один на другой, как неаккуратные коржи в пироге, образуя стену, из которой торчали курчавый жесткий мох и ягель. Поросль царапала ладони, но мне приходилось за нее хвататься, чтобы удержать равновесие. Я уже вдоволь наглотался дождевых капель и напился ароматами мокрой земли. Все, чего мне сейчас хотелось, это поскорее нырнуть в какое-нибудь сухое тепло.

Передвигаться по такой «дороге» было самоубийственно, и вот вам, буквально в паре метров от меня сверху вниз проскакал бодрыми прыжками белоснежный архар. Он уже исчез в тумане, а я еще долго слышал цоканье его копыт в ватной тишине.

Я уже успел сто раз пожалеть, что выбрал именно эту дорогу, но поворачивать назад не имело смысла. Я надеялся исключительно на то, что как можно скорее выберусь из чрева этих неприветливых гор, ведь любая дорога куда-то да приводит, верно? И по ней, пускай и нечасто, все же ходили люди, а не только горные козлы.

Наконец за очередным поворотом дорога сделала резкий крен наверх, и я, приободрившись, ускорился. Помогая себе руками, цепляясь за выступы и пучки трав, я неумело взбирался по камням, уже чувствуя, что почти достиг вершины.

И я не ошибся. Опасный подъем закончился, и теперь передо мной лежало ровное широкое плато. Здесь было еще более зябко и ветрено — на такой-то высоте! — а все внизу исчезало в разбавленном молоке тумана. Изредка над головой посвистывал разбуженный ветер да неприветливо хохлились темные мокрые ели.

На плато туман немного развиднялся, таял под ногами, но открывающийся глазам пейзаж был насупленным и заплаканным. Дороги как таковой дальше не было; она терялась в редкой траве, так что я пошел наугад, просто вперед. Вскоре я увидел и указатель, если его можно было так назвать: прямо на моем пути возник округлый, ноздреватый валун, весь в зеленых пятнах мха и черных подтеках, на котором кто-то накарябал стрелку.

Ни один человек в здравом уме не пошел бы в том направлении, но я был странником и не был знаком со здравым смыслом. Для меня стрелка означала, что здесь есть люди, которые хотели таким образом подать другим знак, вот и все.

И я двинулся дальше. Лес медленно полз по обе стороны от меня черными полосами стволов, устремляющихся ввысь, между которыми клубилась серая марь. Туман снова стал сгущаться, а под ногами громко чавкала жидкая грязь.

На ветках стали попадаться обрывки некогда белых лент, таких истрепанных, словно ветер и дождь рвали их уже на протяжении многих лет. Они колыхались, подобно маленьким белым призракам. Тишину нарушал лишь редкий стук капель да чавканье моих шагов.

Когда мои силы были уже почти на исходе, из тумана впереди стали прорисовываться очертания ворот, вернее, того, что от них осталось. Высокие темные колья точно уходили в никуда, а ограждение пожирал туман. Здесь так и веяло запредельной жутью. Не лучшая идея заходить внутрь, правда же?..

— Кто тут? — прохрипело в тумане.

Я аж подскочил, а сердце, кажется, упало в желудок. Я крутанулся на каблуках, готовый сорваться с места и бежать, что есть мочи, подгоняемый адреналином. Чуть левее ворот, прижавшись к частоколу, стоялая сгорбленная темная фигура в истрепанном балахоне, закрывающем лицо. Призрак… ей-Богу, призрак!

По жилам разливался парализующий холодок, а душа трепетала уже где-то в районе пяток. Я почувствовал, как по спине покатились капли ледяного пота.

— Почудилось? — фигура тяжко, устало вздохнула. — Давно здесь никого не было, откуда и взяться живому человеку…

Его сбивчивую речь прервал рвущий грудь кашель. Нет, это явно был не призрак… Пересилив страх, я сделал несколько шагов и остановился, все же не рискуя подойти ближе. Туман мешал детально рассмотреть незнакомца в балахоне, но я почти с облегчением понял, что это все-таки человек.

На выпавшем из частокола бревне сидела сухонькая старушка с пористой, как губка, кожей. На выбившихся из-под капюшона седых волосах блестели капли, а большой, похожий на клюв нос покрывали бородавки и серые волосинки.

— День добрый, — поздоровался я нерешительным шепотом, — а что Вы тут… почему Вы здесь сидите?

— Ох, — старушка встрепенулась, подняла голову на мой голос, и у меня вновь волосы стали дыбом: глаза у нее были белыми, как шляпки поганок; она невидяще посмотрела сквозь меня и переспросила: — Таки не почудилось? Живой человек?

— Живой-живой, — подтвердил я, делая еще несколько шагов ближе, — а Вы?..

Вопрос так и остался незаданным. Я даже не знаю, о чем именно хотел ее спросить, но старушка первой развеяла все мои опасения.

— И я пока что… живая вот, — она не говорила, скорее скрипела, как не смазанное колесо в телеге, — не берет меня смерть, не нравлюсь я ей. А вот сына моего… и женку его, и мужа моего… всех забрала. И внучу малую… только вот я, старая да слепая, не смогла ее схоронить как следует. Нет душе ее покоя…

Она всхлипнула, и нутро мое сжалась в комок от боли. Я не спешил отвечать, словно чувствуя, как важно дать ей высказаться.

— Тепереча и бродит она тут среди прочих, — горестно добавила старушка, утирая слезы с невидящих глаз, — хотела ей помочь, выкуп-то смерти заплатить, а не могу, нет мочи больше в членах…

— Бродит тут? — эхом повторил я и оглянулся на ворота. — А что это за место?

— Это? Так кличут его у нас городом призраков. Оселяются в нем те, кто от смерти не откупился, застрял на земле среди праха. Коли приносят им мзду — откупаются души и уходят. Вот…

Она запустила изрытую червями-венами руку под балахон, выудила оттуда сверток и протянула мне. Я осторожно принял его, откинул тряпицу и увидел две старые, неизвестно из каких закромов вынутые монетки, позеленевшие от окиси и времени.

— Ты тоже кого-то выкупить идешь? — в ее голосе послышалась надежда; оживившись, она вцепилась мне в запястье и прошептала, чуть не плача. — Сынок… найди и мою внученьку, передай ей выкуп. У ней-то волосы — такие золотые, как кукурузные усики, глаза синие, как небо повесне, а над губой верхней — две родинки…

Я не знал, что и сказать. Нужно было признаться, что я не собираюсь соваться к мертвым и не хочу идти в такое жуткое место, а не мог и все тут! Сердце сжималось да кровью обливалось. А уж когда вновь посмотрел на эти две старые монеты, аж больно стало глазам и всему естеству.

И кто-то изнутри моего тела ответил вместо меня:

— Конечно, бабушка, я ее найду и передам ей откуп. Ты не переживай.

Старушка вся затрепетала, сжала мои кисти и прижала к сухим губам. По ее щекам катились слезы. Я почти не чувствовал ее дыхания на коже, только прикосновение похожих на узловатые веточки пальцев…

— Спасибо, сынок, спасибо! Наконец-то она с родителями встретится… — плакала старушка.

Я пожал ее пальцы на прощанье и неуверенной походкой двинулся к воротам. Уже входя в них оглянулся — старушка сидела все на том же месте, тревожно вслушиваясь в мои шаги: не ушел ли? Поди и монетки-то последние были. А мне они жгли бок сквозь карман, так что уже не свернешь, не отступишь — прожгут до самых костей, до души.

Город призраков, говорите? Нет уж, не верю я в призраков… или раньше не верил. Стариковские предрассудки? Но монетки были настоящие, и я должен был исполнить обещание.

Я точно шел по колено сквозь прохладное мутное озеро, и туман карабкался мне под куртку и штанины. Разве это был город? Дома я увидел далеко не сразу, да и до последнего не верил, что они здесь вообще есть. Поэтому я и не понял, что иду по улице, к тому же, не один. И как только осознание этого пришло, я задрожал всем телом, но мужественно сцепил зубы и постарался ничем не выдать волнения.

Дома были бледными, сероватыми и почти прозрачными, как дым, которому придали форму, хотя их крыши покрывала черепица, а в темных окнах висели занавески. Они нависали над тротуарами зловещими тенями. Круглые плафоны фонарей покрывал толстый слой пыли, словно они не светили уже тысячу лет. В дымчатом небе не было видно ни луны, ни солнца, а под ногами вился шавкой туман.

Мимо, чуть не врезавшись в мои ноги, на кривых лапах проковыляла собака — такая же бледная, нечеткая, нематериальная. Похоже, она меня даже не заметила и продолжила бессмысленно брести, низко опустив морду. Не только она, все здешние обитатели двигались, точно на автомате, склонив головы и сгорбившись.

Здесь было много людей… вернее, их отголосков; воспоминаний того, кем они были при жизни. Они превратились в серых блеклых призраков, сквозь тела которых проглядывала улица. Собаки и кошки, даже птицы — не только люди; дома, вещи и машины — здесь можно было встретить призраков всего, о чем живые позабыли и чему не дали уйти.

Поначалу мне было так жутко, что ноги отказывались идти, а в груди все заледенело, но когда я понял, что никто на меня не смотрит, паника отступила. Мертвым не было дела до живых — чему тут удивляться? Как и живым не было дело до мертвых, что попали в этот страшный пустой город.

И я принялся искать девочку с синими, как небо, глазами. Я ходил по улицам, заглядывая в лица прохожих, и каждый раз содрогался: их лица были плоскими, какими-то ненастоящими, лишенными эмоций и осмысленности, а вместо глаз зияли темные провалы.

Людей в городе оказалось так много, что в какой-то момент меня сковал ужас. Найти среди них одну-единственную девочку было все равно, что искать иголку в стоге сена! Я не знал, сколько времени здесь провел, блуждая среди призраков; возможно, снаружи прошла уже целая вечность. Улицы кишели толпами мертвых людей, на проводах безмолвно сидели призрачные воробьи, а около бордюров качали ветками прозрачные тополя…

И девочек среди них тоже было много. Очень много. Я уже совсем выбился из сил, когда в каше серых тел вдруг блеснуло золото, и я споткнулся, замер на месте, как гончая, учуявшая добычу. «Она!» — пронеслось в мыслях. И я рванул туда, по инерции лавируя между призраками, стараясь не задеть никого плечом, перепрыгивая нематериальные бордюры и парапеты.

Девочка стояла ко мне спиной. Я на подлете попытался схватить ее за плечо, но моя рука прошла насквозь, и я ощутил лишь леденящий мороз в пальцах, словно зачерпнул воды из осенней лужи.

Девочка заторможено обернулась и посмотрела на меня пустыми черными глазницами. Я тоже долго в нее вглядывался, силясь разглядеть золотые кудри с бантами, синие глаза и родинки над верхней губой, но увидел только пыльные, как тлен, волосы, серую кожу и дыры на месте глаз. Она вся была плоской, истершейся, как тряпичная куколка, из которой вытащили набивку.

Однако родинки — они были, ровно две над зашитыми грубыми стежками губами.

— Ты… — я впервые произнес что-то в этом городе, и ветхая тишина треснула, облетая хлопьями, — тебе тут бабушка передала…

И протянул ей монетки. Она посмотрела — если это слово применимо к пустым глазницам — на меня, прижимая к груди такую же призрачную, потрепанную игрушку. Она смотрела так долго, что у меня засвербело в затылке, и я подавил желание сбежать. Призраки стали скапливаться вокруг нас, и некоторые, самые любопытные, склонились ближе, почти касаясь своими нематериальными телами моих лица и рук.

— Возьми, — повторил я умоляющим шепотом.

Девочка опустила лицо и медленно забрала у меня монетки. Поднесла их поближе, словно рассматривая, а затем приложила их к черным провалам глазниц. Я не знал, выдыхать мне с облегчением или ужасаться дальше. Когда девочка вновь подняла лицо, на меня смотрели уже не черные провалы, а две старые, окислившиеся монетки.

— Теперь ты можешь уйти, — прошептал я ей.

Она кивнула — неловко, как марионетка, и указала бледным пальчиком куда-то за мою спину. Чего она хотела? Я, недоумевая, обернулся, а девочка пошла сквозь толпу призраков. Мне ничего не оставалось, кроме как последовать за ней. Зачем? Не знаю. Я словно сделал еще не все, что должен был.

Мы подошли к мосту, под которым пролитыми чернилами текла река — я впервые увидел здесь что-то, не лишенное красок и материи. Вода была настолько плотной и настоящей, что в нее хотелось запустить ладони, чтобы ощутить толчки ее течения, прохладу и влагу… В реке мерцали отраженные откуда-то извне, вне этого города, звезды.

— Чего ты хочешь?

Девочка вновь ткнула пальчиком в воду, все еще прижимая к груди игрушку. Монетки в ее глазницах вопрошающе блестели. Она попыталась открыть рот, чтобы что-то сказать, но нитки на губах не позволили ей этого сделать.

Так вот о чем речь! Я хлопнул себя по лбу. Чтобы переправиться на ту сторону, ей нужен был корабль! Но ведь у меня не было лодки, а сам я — не плотник. Я долго копался в карманах, а девочка терпеливо ждала, и в ее безмолвной неподвижности было нечто пугающее.

Наконец я нащупал свой блокнот и, вытащив его, вырвал листок. Вокруг нас снова собирались любопытные призраки, а возле ног вились кошки с ободранной шерстью. Я как умел сложил из бумаги кораблик — вышло криво, но плавать он, пожалуй, сможет.

— Держи, — сказал я девочке.

Та протянула к кораблику руку, но взять его не смогла. Тогда я спустился к самой реке и аккуратно опустил бумажное суденышко на воду. Девочка приблизилась к черной кромке боязливо, точно к кипящей смоле, а затем осторожно поставила на кораблик ногу, вторую, и вот уже вся забралась на палубу, уместившись на ней каким-то совершенно невозможным образом.

А дальше все произошло без моего вмешательства — река сама знала, что делать. Бумажный кораблик неспешно поплыл по волнам, и вода под ним расцвечивалась, наливалась чернильной синью, а небо становилось глубоким и звездчатым. Не прошло и пары минут, как кораблик превратился в крохотную точку света среди сотен таких же сияющих, отраженных звезд. Небо сливалось с рекой, и звезды были повсюду, а где-то среди них плыла на кораблике маленькая девочка…