Луна и шесть пенсов

Уильям Сомерсет Моэм, 1919

Потрясающая история художника, бросившего все ради своей мечты. Его страсть – свобода. Его жизнь – творчество. Его рай – экзотический остров Полинезии. А его прошлое – лишь эскиз к самой величайшей его работе, в которой слилось возвышенное и земное, «луна» и «шесть пенсов».

Глава двенадцатая

В это время дня улица Клиши была запружена народом, и человек с живым воображением мог разглядеть в прохожих персонажей из бульварной литературы. Кого здесь только не было! Здесь прогуливались клерки и продавщицы, старики, словно сошедшие со страниц романов Оноре де Бальзака, а также мужчины и женщины, профессионально извлекающие доход из человеческих слабостей. На улицах этого бедного квартала Парижа жизнь била ключом, заставляя сердце колотиться сильнее в ожидании внезапных приключений.

— Вы хорошо знаете Париж? — спросил я.

— Нет. Не был здесь с медового месяца.

— Как вам удалось набрести на эту гостиницу?

— Мне ее порекомендовали. Я хотел что-нибудь подешевле.

Принесли абсент, и мы с подобающей серьезностью стали смешивать его с тающим сахаром.

— Полагаю, лучше сразу открыть вам цель моего визита, — сказал я не без смущения.

Его глаза лукаво блеснули.

— Я не сомневался, что рано или поздно кто-то объявится. От Эми пришла груда писем.

— Тогда вы прекрасно знаете, что я собираюсь сказать.

— Письма я не читал.

Я закурил сигарету, чтобы потянуть время, не представляя, как перейти к делу. Заготовленные мною красноречивые фразы — проникновенные или негодующие — были здесь, на улице Клиши, неуместны. Стрикленд усмехнулся.

— Неприятная вам досталась работенка, так ведь?

— Не знаю, что и сказать, — ответил я.

— Вот что. Выкладывайте все поскорее, а потом проведем вместе приятный вечер.

Я колебался и медлил с ответом.

— Вам приходило в голову, что ваша жена страдает, что она в отчаянии?

— Эми справится.

Не решусь описать поразительную черствость, с какой это было сказано. Я смутился, но постарался скрыть свое смущение, приняв тон моего дядюшки Генри, священника, когда он уговаривал кого-нибудь из родственников принять участие в благотворительной акции.

— Не возражаете, если я буду говорить с вами откровенно?

Он улыбнулся и согласно кивнул головой.

— Разве она заслужила такое отношение?

— Нет.

— У вас есть к ней претензии?

— Никаких.

— Разве не бесчеловечно вот так бросить ее, безвинную, после семнадцати лет брака?

— Бесчеловечно.

Я посмотрел на Стрикленда с удивлением. Безоговорочное согласие с тем, что предъявлялось ему, выбивало почву из-под ног. Положение мое становилось затруднительным, если не сказать смехотворным. Я готовился к тому, что придется его убеждать, вызывать в нем сострадание, поучать, предостерегать и выдвигать требования, прибегая при необходимости к язвительности, негодованию, даже к сарказму, но что прикажете делать исповеднику, когда грешник признает свой грех, но не раскаивается в нем? Я о таком и не слыхивал, ибо моя привычная тактика сводилась к отрицанию предъявляемых мне обвинений.

— Ну, так что? — спросил Стрикленд.

Я постарался презрительно скривить губу.

— Раз вы все признаете, что тут скажешь?

— Видимо, ничего.

Я почувствовал, что довольно неумело выполнил возложенную на меня задачу, и разозлился.

— Но, в конце концов, нельзя же оставлять женщину без гроша.

— Почему нельзя?

— На что прикажете ей жить?

— Я семнадцать лет ее полностью обеспечивал. Может, теперь она для разнообразия сама о себе позаботится.

— Она не может.

— Пусть попробует.

Много чего нашлось бы на это возразить. Я мог бы поднять разговор об экономическом положении женщины, об обязательствах, которые — гласно и негласно — берет на себя мужчина, вступая в брак, и о многом другом, но я понимал, что тут важно лишь одно.

— Вы ее больше не любите?

— Нисколько.

Все поднимаемые мною вопросы почитались в человеческой жизни очень серьезными, но в манере, с какой Стрикленд на них отвечал, было столько задорной наглости, что я кусал себе губы, чтобы не прыснуть от хохота. Мне приходилось напоминать себе, что его поведение омерзительно, и через силу вызывать негодование.

— Черт побери, не забывайте, у вас есть дети. Что плохого они вам сделали? Сами они не просились в этот мир. Если вы и дальше будете действовать в том же духе, их выбросят на улицу.

— Они много лет провели в благополучии и комфорте. Большинству детей такое и не снилось. Кроме того, о них есть кому позаботиться. Когда придет время, МакЭндрю оплатит их обучение.

— Но разве вы их не любите? Они такие очаровательные. Не хотите же вы сказать, что судьба детей вас больше не интересует.

— Малышами я очень любил их, но теперь они выросли, и я больше не испытываю к ним никаких особенных чувств.

— Это противоестественно.

— Не спорю.

— Похоже, вам совсем не стыдно.

— Вы правы.

Я попробовал зайти с другого конца.

— Вас будут считать негодяем.

— Ну и пусть.

— Неужели вам все равно, что люди станут презирать и ненавидеть вас?

— Абсолютно.

Короткие презрительные ответы просто уничтожали мои естественные вопросы, и даже мне они стали казаться несусветной глупостью. Минуту-другую я размышлял.

— Не знаю, можно ли жить спокойно, понимая, что все вокруг осуждают тебя. Уверены ли вы, что способны это выдержать? Совесть есть у каждого, и рано или поздно она заговорит. Предположим, умрет ваша жена, разве не замучают вас угрызения совести?

Стрикленд молчал, и я некоторое время терпеливо ждал его ответа, но потом решился сам прервать молчание:

— Так что вы на это скажете?

— Только то, что вы дурак.

— В любом случае, вас могут заставить содержать жену и детей, — резко возразил я, почувствовав себя оскорбленным. — Закон возьмет их под свою защиту.

— Закону не под силу выжать воду из камня. У меня нет денег. В кармане не больше ста фунтов.

Я чуть не потерял дар речи. Гостиница, где он остановился, и правда говорила о весьма стесненных обстоятельствах.

— А что вы будете делать, когда и они закончатся?

— Заработаю как-нибудь.

Стрикленд сохранял полное спокойствие, в глазах его по-прежнему играла насмешливая улыбка, и от этого все, что я говорил, казалось сущим бредом. Я помолчал, соображая, что мне еще сказать. Но тут молчание прервал он.

— Почему бы Эми снова не выйти замуж? Она сравнительно молода и достаточно привлекательна. Могу подтвердить, что и жена она отличная. Если захочет развестись, я согласен взять вину на себя.

Настал мой черед улыбаться. Как он ни хитрил, но конечную цель выдал. У него есть основания скрывать свой побег с женщиной, и потому он делает все, чтобы утаить ее местопребывание. Я ответил решительно:

— Ничто не заставит вашу жену дать вам развод. Это ее твердое решение. Так что вам лучше на это не рассчитывать.

Стрикленд взглянул на меня с неподдельным изумлением. Улыбка сошла с его лица, и на этот раз он заговорил серьезно.

— Поверьте, мне наплевать, друг мой. Что так, что этак — для меня никакой разницы.

Я рассмеялся.

— Да бросьте. Не считайте всех идиотами. Известно, что вы бежали с женщиной.

Стрикленд слегка вздрогнул, а потом разразился громким хохотом. Хохот был такой оглушительный и заразительный, что на нас стали оглядываться сидящие поблизости люди, а некоторые и сами засмеялись.

— Не вижу ничего смешного.

— Бедняжка Эми, — осклабился он.

Затем лицо его презрительно скривилось в горькой усмешке.

— Как все-таки глупы женщины! Любовь. Всегда любовь. Если мужчина от них уходит, значит, нашел себе другую. Словно иных вариантов нет. Неужели вы считаете меня глупцом, затеявшим все это ради другой женщины?

— То есть вы хотите сказать, что ушли от жены не по этой причине?

— Нет, конечно.

— Честное слово?

Не знаю, зачем я потребовал «честного слова». Выглядело это наивно.

— Честное слово.

— Тогда какого черта вы ее бросили?

— Я хочу заниматься живописью.

Ничего не понимая, я уставился на него, не в силах произнести ни слова. Сумасшедший, промелькнуло в голове. Не забывайте, я был очень молод, а Стрикленда считал пожилым человеком. От изумления я позабыл обо всем.

— Но вам уже сорок лет.

— Это как раз и наталкивает меня на мысль, что пора начинать.

— А раньше вы рисовали?

— В детстве я мечтал стать художником, однако отец заставил меня идти в бизнес, все художники нищие, сказал он. Но весь прошлый год я вечерами посещал курсы.

— Вот где вы, значит, были. А миссис Стрикленд думала, вы проводите время в клубе за бриджем.

— Я занимался на курсах.

— А почему ей ничего не сказали.

— Предпочел держать это при себе.

— Вы хорошо рисуете?

— Еще нет. Но обязательно буду. Для этого я и приехал сюда. В Лондоне я не нашел того, что мне нужно. Надеюсь найти это здесь.

— По-вашему, человек может преуспеть в чем-то, начав в вашем возрасте? Большинство начинает рисовать лет в восемнадцать.

— Зато теперь я буду учиться быстрее, чем делал бы это в восемнадцать.

— А почему вы считаете, что у вас есть талант?

Некоторое время Стрикленд молчал. Его взгляд блуждал по движущейся толпе, но не думаю, что он что-то видел. Его ответ не был ответом по существу.

— Я должен рисовать.

— Считаете, риск оправдан?

На этот раз он посмотрел на меня внимательнее. В его глазах было какое-то непонятное выражение, от которого мне стало не по себе.

— Сколько вам лет? Двадцать три?

Этот вопрос показался мне неуместным. В моем возрасте сам бог велел рисковать, у него же юность осталась далеко позади, он был биржевым маклером с солидным положением, женат и имел двоих детей. То, что являлось нормальным для меня, для него было абсурдным. Я всего лишь хотел быть справедливым.

— Конечно, может произойти чудо, и вы окажетесь великим художником, но признайтесь, что шансы тут один к миллиону. Будет ужасно, если в конце концов вы удостоверитесь в бессмысленности своего поступка.

— Я должен рисовать, — повторил он.

— Предположим, вы останетесь третьесортным художником, стоит ли тогда все бросать ради сомнительного результата? Ведь в других областях не обязательно быть лучшим. Можно жить, и неплохо, оставаясь на протяжении всей жизни посредственностью. Но у художников все иначе.

— Да вы и правда дурак, — сказал он.

— Неужели надо быть непременно дураком, если говоришь очевидные вещи.

— Говорю же, я должен рисовать. Ничего не могу с этим поделать. Когда человек упал в водоем, неважно, хорошо он плавает или не очень, ему надо просто выбраться оттуда, иначе он утонет.

В его голосе звучала подлинная страсть, и, вопреки желанию, меня захватила эта сила. Я чувствовал, как она бурлит в нем — могучая, властная, управляющая им против его воли. Я ничего не понимал. Казалось, Стрикленд одержим дьяволом, который в любой момент может его растерзать, хотя со стороны он выглядел обычным человеком. Мой любопытный взгляд нисколько его не смущал. Интересно, думал я, за кого мог бы принять Стрикленда посторонний человек, увидев его здесь в старой куртке и нечищеном котелке, в помятых брюках, с немытыми руками и тяжелым, грубым лицом с рыжей щетиной на подбородке, маленькими глазками и крупным, резко очерченным носом. Рот у него был большой, губы — полные, чувственные. Лично я не смог бы определить, кто он.

— Так вы не вернетесь к жене? — сказал я наконец.

— Никогда.

— Она обещает все забыть и начать жизнь с новой страницы. И никаких упреков в будущем.

— Да пошла она к черту!

— И вам все равно, что люди будут считать вас подлецом? А жена и дети пойдут просить милостыню?

— Плевать хотел.

Я немного помолчал, чтобы набраться духу перед следующим заявлением. И произнес так уверенно, как только мог:

— Вы законченный хам.

— Теперь, когда вы облегчили душу, можно пойти пообедать.