После пожара

Уилл Хилл, 2017

Раньше она жила за забором. Раньше ей не разрешалось покидать территорию, не разрешалось разговаривать с Чужаками, не разрешалось высказывать свое мнение. Потому что отец Джон любил правила и контролировал все. Нарушить их значило навлечь на себя ужасное наказание. Раньше она думала, что ее от чего-то защищают. А сейчас ей говорят, что она наконец в безопасности. Но она не знает, кто лжет, а кто говорит правду. Она знает только то, что все изменилось после пожара…

После

Я умолкаю. Лица двоих мужчин за письменным столом заливает бледность. Я не удивлена, хотя, уверена, именно этого рассказа агент Карлайл — да и доктор Эрнандес, чего уж там, — от меня и ждал: рассказа о жестокости, наказаниях и «пушках». Кровавые истории редко хорошо заканчиваются, зато практически всегда делают сюжет интереснее.

— Когда произошел случай с твоей подругой? — тихо, сдавленно спрашивает агент Карлайл.

— За три дня до пожара.

— То есть эта тренировка в Легионе была последней?

Я чувствую, как вдоль позвоночника ползут мурашки. Об этом я как-то не думала.

— Получается, да.

— Ты утверждала, что за нарушение правил вас не наказывали. — Голос доктора Эрнандеса звучит почти по-детски, как у подростка, который старается не дуться, и я еле сдерживаю смех. — Что мужчины и женщины в Легионе не испытывали страха. Почему ты так сказала?

Я пожимаю плечами. Я могла бы ответить честно: я не доверяла ему, когда он задал свой вопрос, и не вполне доверяю до сих пор, — но какой мне от этого прок?

Он бросает на агента Карлайла взгляд, в котором — на долю секунды — мне мерещится какая-то странная ревность, затем что-то долго царапает в одном из блокнотов. Когда наконец доктор Эрнандес поднимает глаза на меня, его лицо — это вновь лицо профессионала, лишенная эмоций маска.

— А ты? — спрашивает он. — Чем все закончилось для тебя?

— Беар и Лоунстар заперли меня в моей комнате. Я думала, как только тренировка закончится, меня отведут в Большой дом, но этого не произошло. Беар выпустил меня, когда колокол зазвонил к ужину.

— Как считаешь, почему тебя не наказали?

Пожимаю плечами.

— Может, отец Джон решил, что это будет плохо выглядеть, учитывая, что я одна из его невест. А может, еще обдумывал, как со мной поступить, а тут началось все остальное. Не знаю.

Доктор Эрнандес делает пометку, после кивает.

— Ты несколько раз упомянула Центурионов. Расскажешь о них поподробнее?

Я тоже киваю.

— Так отец Джон называл четверых членов Легиона, которым доверял больше всего.

— Странный способ он выбрал, чтобы продемонстрировать свое доверие, — вставляет агент Карлайл. — Я имею в виду, в конце. Но, наверное, тебе это известно лучше, чем кому-либо другому.

У меня екает сердце.

— В смысле?

— Я о том, что случилось в Большом доме, — поясняет агент Карлайл, — во время пожара. О том, что ты видела.

Доктор Эрнандес хмурит брови.

— Так, ладно, — говорит он. — Пожалуй, нам стоит…

— Я не заходила в Большой дом во время пожара, — говорю я.

— Точно? — прищуривается агент Карлайл.

— Точно.

Он в упор смотрит на меня. Я заставляю себя не отводить взгляд.

Спокойно, шепчет мне внутренний голос. Он не знает. Никоим образом не может знать. Просто сохраняй спокойствие.

— Ладно, — в конце концов сдается агент Карлайл. — Раз ты так говоришь, я тебе верю.

— Осторожно, — вполголоса предупреждает его доктор Эрнандес.

Агент Карлайл кивает, потом улыбается мне.

— Твой отец был Центурионом, верно?

— Кто вам сказал? — нахмуриваюсь я.

— Это сейчас неважно.

— Для меня важно.

— Почему?

— Меня напрягает мысль, что кто-то рассказывает вам о моей семье.

— Ты…

Во мне вскипает злость.

— Я не идиотка. Может, вы меня и держите за идиотку, но это не так. Если кто и мог рассказать вам, чем занимался мой отец после вступления в Легион, то только те, кто покинул Базу после Чистки. Все остальные мертвы.

Агент Карлайл кивает.

— Все, кроме твоих младших братьев и сестер. И тебя, — добавляет он.

Я прожигаю его взглядом — все-таки подло он поступил. Само собой, он знает больше, чем говорит, оба они говорят не всё — да и пусть, ведь я тоже знаю намного больше, чем рассказываю им. Но вот так резко перевести тему на моего отца (а если они в курсе, что он был Центурионом, то сто процентов успели выяснить и то, что его нет в живых) — это просто жестоко.

— Выходит, о моей маме никаких новостей, зато об отце поговорить вы не против, да? По-моему, это нечестно.

— Согласен, — отвечает агент Карлайл. — Понимаю твою точку зрения.

— Мунбим, я ведь сказал, что не располагаю сведениями о твоей маме, — произносит доктор Эрнандес. — Ты мне не веришь?

Я пожимаю плечами.

— Ладно, — говорит агент Карлайл. — То есть твой отец не был Центурионом?

— Вы сами прекрасно знаете. — Я пытаюсь сдержать бессильную досаду, которая прорывается в голосе, но, кажется, выходит не очень. — Почему вам обязательно надо услышать это от меня?

— Меня больше интересует, почему ты упираешься.

— Так, — снова вступает доктор Эрнандес. — Попрошу вас обоих немного сбавить обороты. Живая дискуссия — вещь полезная, но в драку лезть ни к чему.

— Извините, — коротко бросает агент Карлайл, но я смотрю ему в глаза и раскаяния в них не вижу.

— Мой отец умер четырнадцать лет назад, — говорю я.

Он кивает.

— Я знаю. Мне очень жаль.

— Так какая вам разница, был он Центурионом или нет?

— Мне интересно, влияет ли это на твое мнение о них.

— Нет. Мой отец стал одним из первых Центурионов, когда отец Патрик только учредил эту должность. Тогда Центурионы были другими.

— Другими в сравнении с теми, которые состояли на службе у отца Джона?

Киваю.

— Они изменились после Чистки.

— Но ты вроде бы говорила, что это просто слово, что отец Джон называл так своих самых верных помощников. В то же время только им разрешалось носить оружие, и они молча наблюдали, как Джейкоб Рейнольдс избивает твою подругу Люси, а потом оттащили тебя в твою комнату и заперли там, хотя ты не сделала ничего дурного.

Я медленно качаю головой. Отчаяние охватывает меня со скоростью лесного пожара, грозя вырваться из-под контроля.

— Просто скажите, что конкретно хотите от меня услышать. Так будет быстрее и проще.

— Такой цели никто не ставит, — мягко произносит доктор Эрнандес, — и мне жаль, если на этом сеансе у тебя складывается подобное впечатление. Мунбим, нам важно знать, что ты запомнила, что думаешь и чувствуешь. Конечно, мы хотели бы услышать правду — насколько это возможно, — но уж точно не стремимся к тому, чтобы ты говорила по указке.

Внезапно к глазам подступают слезы. Во взгляде доктора Эрнандеса столько теплоты и сочувствия, что мне хочется кричать, а агент Карлайл смотрит на меня, будто я не живой человек, а ходячая папка с информацией, которую нужно извлечь. Я чувствую, как внутри все клокочет. Ненавижу этих двоих и вообще всех, весь мир ненавижу! Себя в том числе.

«И ЕСТЬ ЗА ЧТО! — взвизгивает отец Джон. — НИКЧЕМНАЯ ПРИТВОРЩИЦА!»

— Не могла бы ты рассказать нам о Центурионах? — просит доктор Эрнандес.

— Я уже рассказала. — Голос у меня дрожит.

— Если не хочешь, ничего страшного. И все же ты о них пока не рассказывала.

— Я не хочу об этом говорить.

На лице доктора Эрнандеса мелькает тень разочарования, мимолетная и едва уловимая, но я успеваю ее заметить.

— Хорошо, — говорит он. — Ничего страшного, да. Продолжим завтра.

Агент Карлайл недовольно хмурится — видно, не привык сворачивать допрос только потому, что фигурант не желает отвечать, — но никак не комментирует решение психиатра.

Доктор ставит портфель на стол и методично складывает в него блокноты и ручки. Управившись, встает.

— Увидимся завтра утром, — говорит он. — Надеюсь, сегодняшний сеанс КСВ пройдет успешно. Я буду наблюдать.

Я все-таки не сдерживаюсь. Пламя, бушевавшее у меня в груди, почти угасло, однако несколько угольков еще тлеют.

— Прямо как Центурион.

Доктор Эрнандес застывает на месте и сдвигает брови.

— Почему?

Я молчу. Он садится за стол рядом с агентом Карлайлом — тот никак не реагирует.

— Если Центурионы были самыми уважаемыми членами Легиона Господня, почему ты рассчитывала оскорбить меня сравнением с ними?

— Потому что вы считаете их плохими, я знаю.

Он кивает, его лоб все так же нахмурен.

— Верно. В точку.

— Случай с Люси произошел перед самым концом, — говорю я. — Когда все уже рушилось. Но так было не всегда. Они не всегда были такими.

Жалкая попытка, шепчет внутренний голос. Ты лжешь самой себе. Кого ты хочешь защитить — их или себя?

— Верю, Мунбим, — говорит доктор Эрнандес. — Правда, верю. Может быть, поделишься, какими они были на самом деле?