Циклоп и нимфа

Татьяна Степанова, 2020

Эти преступления произошли в городе Бронницы с разницей в полторы сотни лет… В старые времена острая сабля лишила жизни прекрасных любовников – Меланью и Макара, барыню и ее крепостного актера… Двойное убийство расследуют мировой посредник Александр Пушкин, сын поэта, и его друг – помещик Клавдий Мамонтов. В наше время от яда скончался Савва Псалтырников – крупный чиновник, сумевший нажить огромное состояние, построить имение, приобрести за границей недвижимость и открыть счета. И не успевший перевести все это на сына… По просьбе начальника полиции негласное расследование ведут Екатерина Петровская, криминальный обозреватель пресс-центра ГУВД, и Клавдий Мамонтов – потомок того самого помещика и полного тезки. Что двигало преступниками – корысть, месть, страсть? И есть ли связь между современным отравлением и убийством полуторавековой давности?..

Глава 3

Смерть на озере

Наши дни. Октябрь.

Бронницы. Подмосковье

На Бельское озеро давно опустилась ночь, и тьма утопила луну в черных водах. Ни огонька на них. Лишь на дальнем берегу, словно океанский лайнер, сиял неоном Олимпийский комплекс подготовки сборной — на Бельском озере, чистом и бескрайнем, даже в октябре тренировались гребцы.

Савва Стальевич Псалтырников пришел на берег выкурить сигарету. В последние годы он редко курил, но сейчас очень хотелось чем-то заглушить во рту кислый привкус рвоты. Савву Стальевича Псалтырникова дважды за вечер вырвало жирным кремовым тортом, что сделали на заказ в ресторане Олимпийского комплекса на день рождения его сына.

Тридцать четыре года исполнилось сыну. И этот день рождения они отметили вместе.

А потом, уже после именинного обеда сын нанес ему тот смертельный удар — в самое сердце.

И словно бы сам не понял, что только что вонзил отцу в грудь острую сталь.

Пусть кинжала — призрачного — никто из домашних так и не увидел.

Было уже очень поздно — третий час ночи. Савва Стальевич Псалтырников пробовал уснуть, но не вышло. В животе бурлило, то и дело возникали острые спазмы. И тошнило все сильнее и сильнее. Поэтому, поворочавшись на кровати, он встал, надел брюки, свитер, накинул старую куртку, обул кроссовки и тихо, чтобы не разбудить семейство, вышел из дома — благо дом его этот бронницкий, новый — стоял прямо на берегу озера в живописном лесу. Почти два гектара угодий — особняк, гараж на пять машин, конюшня, гостевой коттедж и недостроенная баня с бассейном.

Когда его вырвало во второй раз, Лариса, его прежний верный секретарь-референт, а теперь просто экономка, развела ему «народное средство» — марганцовку в стакане и попросила выпить залпом. Домашним прозвищем Ларисы было Царица Савская — он ее так сам прозвал лет двадцать назад за надменный, неприступный внешний вид (впрочем, обманчивый).

А Циклоп (тоже домашнее прозвище) объявил, что залпом пьют что угодно, но только не этот розовый отстой.

Лариса в ответ объявила, что завтра утром (то есть уже сегодня) она повезет Псалтырникова в Москву в клинику Управделами президента делать полное обследование и анализы — «снова твоя печень, Савва, это реакция на жирный сладкий крем. Не стоило есть торт».

Ехать в клинику на обследование Псалтырников согласился. Ему надо было побыть хоть какое-то время вдали от дома, не встречаясь с сыном, чтобы обдумать сделанное им заявление.

Сейчас он ощущал лишь усталость и тошноту. И отупляющую слабость во всем теле. Он жадно затянулся сигаретой, вдохнул всей грудью ночной сырой воздух — пахло водой, мокрой листвой, илом, грибами… Пахло осенью… дачей…

Он решил дойти до скамейки, вкопанной на берегу, — где мангал, причал для лодки, где летом ставили шезлонги. Хотелось сесть, ноги что-то не держали.

Он сделал шаг и остановился как вкопанный.

Ему показалось… нет, это морок… это все тьма… безлунная ночь.

Ему показалось, что по воде прямо к нему медленно идет… плывет… нет, скользит над озерной гладью фигура.

Но нет, нет… никого там нет на Бельском озере! Гребцы байдарок и каноэ из сборной давно спят.

Он выпрямился и крепко уперся ногами в илистый берег. Ничего, это пройдет. Живот крутит…

Он смотрел на воду и вспоминал, как здесь, на Бельском озере, — давно, очень давно они летом в жару купались — он и его пятилетний сын. Жена сидела на берегу в тени. За ней тогда уже присматривала теща. Сын подрастал здесь, в Бронницах. А жена… она все меньше и меньше реагировала на него, на них, на все внешние раздражители. Словно уходила куда-то или замыкалась в раковину.

Он ясно видел сейчас лицо своей ныне покойной жены.

Он ни в чем перед ней не провинился.

Потом в памяти всплыло другое лицо. Другой женщины.

А вот перед ней он был виноват.

Не прямая вина, пусть косвенная, однако…

Что за мысли лезут в голову?

Жена так и не оправилась после родов. У нее случилась послеродовая горячка. А в Бронницком роддоме все это упустили.

Он тогда работал старшим технологом на Бронницком ювелирном заводе. И лет ему было столько же, сколько сейчас его сыну.

А закончил свою карьеру он в ранге федерального чиновника, главы департамента, имеющего статус федерального министра.

И он не сожалел о «бесславном конце» своей карьеры, как про него писала досужая пресса. Он был рад, что выпал из этой властной обоймы — в общем-то уже пропащей, полусгнившей, потому что обойма эта начинала все чаще и чаще лгать почти теми же пафосными словами, что использовались когда-то при, может, и необъятном по территории, но несчастном и нищем Совке.

И как их всех тогда после смены шмонали хмурые кагэбисты на проходной, словно крепостных, заводских холопов, чтобы никто не вынес с ювелирного завода ни крупинки золота…

И женщин обыскивали тоже.

И его — инженера-технолога.

И Ларису — Царицу Савскую, которая была тогда очень молодой и очень активной по заводской комсомольской линии.

А цепочки золотые, которые они изготовляли, были страх как популярны у мафии, что уже тогда начинала набирать могучую силу. Золотыми цепочками спекулировали, складывали их в жестяные бидоны и закапывали в землю — как капитал на будущее. И только потом, уже в начале девяностых, братки начали открыто демонстративно их носить — чья цепь круче и толще.

Острый спазм внезапно, как молния, пронзил его живот, словно туда впилось пущенное чьей-то безжалостной рукой острое копье.

Он скрипнул зубами, поперхнулся дымом сигареты и прижал руки к животу.

И в этот миг снова увидел во тьме…

На воде…

Он шагнул, пересиливая боль, к самой кромке берега. Вода почти касалась его кроссовок.

Что там?

Кто это в ночи?

Скользит…

Идет по воде, прямо к нему?

Кто ходил по воде, кроме НЕГО?

Кому это под силу?!

Он увидел свою жену. Она выглядела точь-в-точь как в роддоме, когда он впервые увидел ее с сыном на руках — в пестром ситцевом халатике, с распущенными светлыми волосами, изможденную, отрешенную, с каким-то странным уплывающим взглядом, словно она смотрела мимо него. Она крепко прижимала к груди младенца — их сына, которого Савва обожал, ради которого мог уничтожить весь мир.

Жена, едва касаясь босыми ногами воды, шла к нему по Бельскому озеру, держа на руках сына.

Савва Стальевич Псалтырников увидел ее так ясно, так отчетливо, что не сдержался и хрипло заорал. Или это был вопль боли? Потому что новый ужасный спазм пронзил его тело, и он рухнул сначала на колени, хрипя и стеная. А затем могучая судорога скрутила его и бросила в воду ничком. И он в агонии замолотил по воде руками, захлебываясь на мелководье и ощущая, что его живот изнутри словно рвется на части.

Он еще смог приподнять голову над водой.

Его покойная жена с младенцем на руках стояла прямо над ним.

А потом она босой ногой толкнула его дальше в воду.

И наступила ему босой ногой прямо на шею.

И вода залила его рот и глотку.

Что-то в животе словно лопнуло, исходя кровью.

И сердце в груди остановилось.