Три богини судьбы

Татьяна Степанова, 2010

Катя Петровская – криминальный обозреватель пресс-центра ГУВД – разочарована: никакой загадки в новом деле нет. Роман Пепеляев расстрелял девять человек в центре города, потому что сошел с ума. Но почему после устроенной бойни на глазах целой толпы он не испытывает никаких эмоций? Ни удовлетворения, ни раскаяния, ни апатии. И настолько равнодушен к своей судьбе, что, даже находясь в психиатрической клинике, продолжает кидаться на людей? Причем агрессию вызывают молодые люди определенной внешности. Катя и полковник Гущин, не верящий ни в бога, ни в черта, явственно видят здесь некую чертовщину. И, похоже, не без веских оснований…

Глава 3

ЦВЕТ МАРЕНГО

В зал на втором этаже привезли образцы драпировочных тканей и штор, и Старшая Хозяйка сказала:

— Мне нравится цвет маренго, он успокаивает, расслабляет.

— Может быть, все же фиолетовый? — вкрадчиво спросил дизайнер.

— Это цвет смерти.

— Но черный…

— Черный мы и так с сестрами носим слишком часто, почти постоянно.

Дизайнер умолк, понимающе кивая. Он знал историю этого дома — из слухов, из сплетен, из статеек в желтой прессе — и поэтому не стал настаивать на своем. Да он и не смел настаивать, даже не пытался — Старшая Хозяйка всегда умела заставить его профессиональный вкус подчиниться ее вкусу богатого заказчика.

— Мне нравится маренго, сестры тоже его одобряют, нам всем будет комфортно работать в таком декоре. — Старшая Хозяйка прошлась по залу, прислушалась к звукам в глубине дома, потом выглянула в окно.

Небольшой и тем не менее просторный, очень аккуратный особняк выходил окнами на Малую Бронную. Он имел маленький внутренний двор, отгороженный от улицы кованой решеткой. Особняк не был новоделом, когда-то давно, в первые годы революции, в нем заседали анархисты, затем в середине тридцатых он был подарен Сталиным старому писателю, вернувшемуся из эмиграции. Во времена «оттепели» старых жильцов сменил известный журналист-международник, женатый на англичанке. А потом, в середине семидесятых, в особняке особым распоряжением Моссовета поселили женщину с детьми, женщину, о которой тогда — в семидесятые — да и потом шушукалась на кухнях вся Москва.

Ее звали Саломея. И портрет ее украшал зал, уставленный диванами и креслами, где ждали своей очереди на сеанс все те, кто попадал в этот тихий особняк по предварительной записи — за месяц, за два месяца, а то и больше.

— Мне тоже нравится цвет маренго, Руфина, — послушно сказал дизайнер. — А ковровое покрытие тогда будет винного цвета?

— Винного? А где образец? Я хочу посмотреть образец.

К Старшей Хозяйке всегда и везде обращались исключительно по имени — Руфина. Таково было правило. По именам «в миру» звали и ее сестер — Среднюю Хозяйку и Младшую Хозяйку. Августа и Ника были их имена. Отчества и фамилия как-то с этими именами не сочетались. А потому правило было непреложным всегда и везде — на сеансе, при обсуждении деловых вопросов и при других обстоятельствах — только имена: Руфина, Августа и Ника.

Когда-то их мать, Саломею, вся Москва знала тоже только по имени, а все остальное для обывателей было тайной.

— Винный подойдет, но я хочу в узоре ковров что-то азиатское — афганское или тибетское, — Руфина бросила взгляд на статую медного Будды, как будто поставленного на караул возле широкой двустворчатой двери.

Дверь распахнулась, и на пороге показалась Средняя Хозяйка, Августа, — высокая жилистая женщина лет сорока с пышной стрижкой. Она была в мягком струящемся костюме из черного кашемира — дорогом и стильном. На груди ее висел золотой амулет.

— Мы закончили, он уезжает, — сказала она, голос у нее был слегка хриплым, наверное, оттого, что она курила.

Руфина снова подошла к окну. У кованых ворот ее дома стоял бронированный «Майбах», и в него, заботливо поддерживаемый охраной, садился не старый еще, но явно увечный мужчина восточной наружности.

— Вы с Никой подняли ему настроение, — усмехнулась Руфина.

— Он привез готовый к подписи контракт и акции, просил, чтобы мы считали информацию и сказали о перспективах. И потом у него большие проблемы с сыном… Тот судится с бывшей женой из-за детей. Хочет, чтобы они остались в их мусульманской семье, а она требует, чтобы они учились в Англии и жили там…

— Вы подняли ему настроение, — повторила Руфина, провожая взглядом тронувшийся с места «Майбах». — По их вере, кажется, им запрещено обращаться за советами к таким, как мы… Если бы он приехал к нам тогда, до этого злополучного покушения, до взрыва, то… Бегал бы сейчас… бегал бы как молодой, еще бы и гарем новый завел.

В зал неслышной поступью зашла третья, младшая из сестер-хозяек: Ника. Она была самая красивая, но даже человеку, впервые попавшему в этот дом и ничего не знавшему о его обитателях, с первого же взгляда становилось ясно: эта женщина в свои тридцать с небольшим — дитя неполного разума.

Она была темноволосой и кудрявой, и тоже в черном: в маленьком атласном платьице, оголявшем одно плечо. Ноги ее были босые. Она плюхнулась в кресло и начала болтать ими, ничуть не стесняясь дизайнера.

— Такой трудный… он такой трудный для чтения, — щебетала она тоненьким детским голоском. — И во всем сомневается, так сомневается. Хотя так хочет верить, так этого хочет, такой глупый… А ведь он же такой умный, такой богатый и такой глупый, все сомневается, сомневается… Как можно сомневаться, когда я это ему говорю, когда я вижу. И Августа тоже видит. Правда, Августа?

— Правда, ты молодец, девочка.

— Такой трудный, даже голова заболела.

— Тебе нехорошо? — тревожно спросила Руфина.

— Хочу малины.

Ника — тридцатилетнее дитя, нисколько не стесняясь дизайнера, раздвинула стройные свои ножки, продемонстрировав отсутствие белья, и почесала промежность. Встала, потянулась и сказала вроде бы без сякой связи:

— Я видела, что он скоро умрет, но я не стала этого ему говорить. Вы же не разрешаете мне говорить такое.

Она исчезла так же бесшумно, как и появилась. Дизайнер кашлянул.

— Руфина, так мы определились с выбором? Цвет маренго для драпировок, обивки и штор и ковровое покрытие… я понял, что вы хотите.

— Да, дорогой, когда привезете и начнете делать?

— Закажу сегодня же, а привезут, наверное, на следующей неделе, как доставят. Я сразу вам позвоню.

Когда он ушел, Руфина снова машинально пролистала альбом с образцами тканей.

— Он показывал в ноутбуке, как все будет выглядеть, — сказала она сестре.

— Тебе понравилось?

— Да.

— Делай как считаешь нужным, — сказала Средняя Хозяйка — Августа.

— Что еще сказал Багдасаров?

— Ну, он в основном нас слушал… Впрочем, у него деловое предложение. Он хочет, чтобы мы открыли салон, и знаешь где? В ЦУМе. Сейчас, на волне кризиса, это модно, это актуально, вон в Лондоне, в универмаге «Селфридж», что-то такое есть… сеансы гадания, и тут же магазин.

— Мать этого бы не одобрила.

— Мать практически в подполье была большую часть своей жизни, — Августа обвела глазами зал, — а потом тут торчала безвылазно. Багдасаров серьезно предлагает нам подумать над его предложением о ЦУМе.

— Кто туда поедет?

— С Рублевки поедут.

— С Рублевки и сюда едут, а там ведь надо будет платить за аренду и что-то отдавать универмагу. Зачем нам это?

— Вообще-то да.

— Тут у нас не Лондон, — заметила Руфина.

Она швырнула альбом с образцами тканей на низкий столик, инкрустированный перламутром. Выпрямилась. Они с Августой были похожи, только облик Руфины — сорокавосьмилетней, старшей — казался мягче, она сильно была склонна к полноте, хотя и вечно сидела на диетах. И волосы ее светлые были собраны сзади и прихвачены заколкой. А наряд был тоже черным: длинное платье и роскошная накидка от Кензо.

По слухам, по сплетням, по статейкам в желтой прессе, по интервью вся Москва знала, что сестры Руфина, Августа и Ника — сестры-медиумы, знаменитые ясновидящие сестры-Парки вот уже одиннадцать лет одеваются преимущественно в черное, нося траур по брату, без вести пропавшему, и по матери — великой Саломее, которая не смогла перенести этой страшной утраты.

— Уходишь? — спросила сестру Руфина.

— У меня клиент на три тридцать. Секретарь записала его снова, ну того… ты помнишь…

— Опять этот урод? Еще один урод?

— Несчастное создание.

— А оно может платить, это создание?

— Ты же знаешь, Руфина, что нет. Чем платить с такой пенсии?

— Зачем ты с такими якшаешься?

— Ну, скажем, мне интересно. И потом, это ведь не один урод, а целых два урода…

— Все надо проветривать потом, весь дом, так воняет всегда после!

Августа — Средняя Хозяйка, средняя сестра-Парка — только махнула рукой: а, отстань.

Через пять минут внизу, в холле, раздались голоса — нет, точнее, шум странный и нечленораздельный, то ли мычание, то ли хриплые гортанные выкрики. Руфина вышла на лестницу, но спускаться не стала.

Там внизу, в холле, Августа лично встречала нового клиента, привезенного в дом к сестрам-Паркам пожилой матерью откуда-то то ли из Шатуры, то ли из Орехова-Зуева. Это был грузный парень, распространявший вокруг себя тяжелый смрад, но это Августу совершенно не шокировало. С жадным вниманием, с каким-то даже болезненным, алчным любопытством она взирала на это создание — по сути своей являющееся сросшимися сиамскими близнецами: две ноги, две руки, а вот дальше что-то невообразимое — голова, слепленная по прихоти природы, а может, из-за пьяного зачатия из двух человеческих голов, где все смещено, искорежено — нос, три глаза и огромный, похожий на пасть рот.

Создание мычало и жестикулировало, пытаясь что-то сказать. Но и так все было понятно — оно приехало (в который уж раз) к ясновидящий Августе узнать, что уготовила ему судьба. В надежде на грядущее счастье и хорошие перемены.