Душа-потемки

Татьяна Степанова, 2011

Капитан милиции Екатерина Петровская быстро спускалась по лестнице. Ржавые перила, ржавые ступеньки… Только теперь она поняла, что сделала ужасную, непростительную ошибку: не сказала полковнику Гущину, где она и что собирается предпринять. А что она собирается предпринять? Проникнуть в закрытый, сданный на охрану универмаг, полный товаров, ночью, негласно, уже после того, как убийца пойман, изобличен уликами и сам признался в содеянном. Но как же тогда быть с тем призывом о помощи? «Ее еще можно спасти!» Кате было очень страшно. Одна, в огромном магазине, где произошло столько убийств… Катя продвигалась тихо и осторожно. Она должна выяснить: какое зло таится здесь с тех самых пор, как оно осталось безнаказанным и неудовлетворенным…

Глава 6

СТРАННЫЕ ОЧЕВИДЦЫ

Вы стоите на развилке, и перед вами сразу несколько путей… Какую дорогу выбрать?

И сколько раз можно ошибаться при выборе? Или ошибаться нельзя совсем? Но это в идеале, когда ваш выбор зависит только от вас одной… И вроде как вам решать все. А на самом-то деле…

Катя Петровская — криминальный обозреватель Пресс-центра ГУВД Московской области, капитан милиции — стояла, маялась на развилке. Но это так, образно, конечно… Она сидела на стуле в коридоре паспортного стола ОВД Центрального округа и ждала начальника. Приехала она в паспортный стол за новым загранпаспортом — «биометрией», коллега из Центрального сделал документ быстро, за три дня по старой дружбе.

Катя сидела и разглядывала свои ногти — что бы ни случилось в вашей жизни, а маникюр идеален. Кто это сказал? Во всяком случае, не душка Сережка Мещерский, который примчался в паспортный стол без звонка и без зова и теперь сидел рядом и капал Кате на мозги.

— Это бесчеловечно. Ты его совсем не жалеешь.

— Я же еду к нему, как он просил.

— Катя… ну пожалуйста… обдумай еще раз все спокойно.

Мещерский встал, потом сел. Катя наблюдала за ним отрешенно — а что, собственно, друг детства… кстати, друг детства мужа Вадима Андреевича Кравченко, именуемого на домашнем жаргоне «Драгоценным В.А.»… что это он так переполошился? Ну да, она, кажется, выбрала один из путей на этой чертовой жизненной развилке — подала документы на развод.

«Драгоценный» выслушал эту новость спокойно… бесстрастно… ну, скажем, без особых эмоций… На том конце телефона где-то в тихом курортном Баден-Бадене. Вот уже несколько месяцев он в качестве начальника личной охраны сопровождал уехавшего на лечение за границу своего работодателя Чугунова — старого и больного, страдавшего всеми недугами в мире. «Я самый больной в мире…»

— Я сделала, как он просил, — беру загранпаспорт, визу в немецком посольстве и еду, мы поговорим, объяснимся, — Катя утешала Мещерского и потому говорила мягко, но тоже бесстрастно… без особых эмоций. Кому нужны ваши эмоции? Ваши переживания в коридоре у двери начальника паспортного стола? — Он… Вадик хочет жить за границей. Хорошо. А я хочу жить здесь. И буду жить здесь. Он говорит, что Чугунов ему сейчас как отец. Возможно, он надеется, что именно ему старик завещает все свое состояние? Тогда все понятно, но при чем тут я?

— Ты его жена, и он тебя любит!

— Он живет в Германии, а до этого они с Чугуновым ездили в Австрию, в Тибет лечиться и куда-то еще… Ты же знаешь, ты сам все эти поездки в своей туристической фирме организовал.

— Чугунов очень плох. Это не отговорка Вадика, это правда.

— Я желаю ему самого крепкого здоровья. Но я тоже… я тоже больше не могу… так, вот так, — Катя выпрямилась. — Он хочет жить там, при Чугунове, и ждать наследства… дождется ли вот только… А я живу здесь. И пора это как-то закончить.

— Забери документы, к черту ваш развод! Я не позволю, — Мещерский встал.

Маленький, раскрасневшийся в пылу спора, он навис над Катей.

— Слышишь, Катя? Я не позволю. Я не для этого столько лет… все эти годы… черт, вот черт…

— Не ори так, тут люди делом заняты.

— Я не для этого столько лет… любил вас обоих… его и тебя… тебя, тебя любил. И ты думаешь, что вот так спокойно можешь наплевать на все? Развестись? Бросить его? Может, ты думаешь, что я на тебе женюсь?

Катя снизу, со своего стула посмотрела на бешеного Мещерского. Боже мой… а мы и не знали, какие вы…

— Так вот, я на тебе не женюсь! — Мещерский рубанул воздух ладонью, словно отсекал что-то от себя. — Мечтал об этом все годы, может, и ждал… да, надеялся, так мечтал… Но после того, как ты с Вадькой поступила, — нет!

— Да как я поступила? Это же он уехал со своим Чугуновым, он ему дороже всех, выходит. Дороже меня.

Катя тоже встала. Пора и тут заканчивать. Хватит истерик, хватит объяснений и уговоров.

— Ты думаешь, что можешь вот так с ним… с нами поступать, потому что красивая? Красивым все позволено, да?

Посреди истерики еще и комплименты выплывают. А народ, кажется, уже прислушиваться начинает — что там за скандал. Вон в конце коридора люди на лестнице — шли мимо, остановились, удивленные. Один сюда смотрит, высокий.

Катя достала из сумки бумажный носовой платок и протянула Мещерскому.

— Вытри слезы и успокойся.

Мещерский отвернулся к стене.

Тогда она пошла по коридору. Начальник паспортного где-то задерживается, вот досада, как не вовремя… К кому бы тут в ОВД Центрального округа зайти из знакомых? Переждать бурю в стакане воды.

Двое мужчин — те самые, что с любопытством наблюдали за скандалом, теперь спускались по лестнице на второй этаж, где располагался отдел вневедомственной охраны. Один — уже в годах, полный и лысый, в отличном сером костюме, отливавшем стальным блеском. Второй — на полшага сзади — высокий, немного сутулый, средних лет, в черном дорогом костюме и белой рубашке, дресс-код, в котором ходят телохранители весьма состоятельных господ. Катя за годы жизни с «Драгоценным В.А.» в этих тонкостях досконально разбиралась.

Высокий оглянулся.

Катя пошла в отдел вневедомственной охраны, вспомнив, что там сейчас на дежурстве должен быть майор Бурлаков. Вот тут, в 23-м кабинете, можно зайти к нему поболтать — он дядька простецкий и добрый. До обеда трезв как стеклышко, после обеда… в сейфе всегда у него имеется, и порой к нему кореши заглядывают из других отделов — вроде по делам, а там и на «семь капель».

А Мещерский пока что в себя придет, образумится. А может, уедет, смоется. Не станет же он по всему зданию разыскивать ее по кабинетам. А объясняться еще и с ним по поводу Вадьки… по поводу развода у нее сейчас просто нет сил. После того, как она заберет загранпаспорт и обратится в посольство за визой, пройдет дней десять — шенген в меньший срок не уложится, а может, даже две недели. И это станет для нее отсрочкой.

По сути, ведь она все еще стоит на этой чертовой развилке.

И наверное, решит все сама.

Но потом, не сейчас.

Катя решительно постучала в дверь двадцать третьего кабинета и вошла. Майор Бурлаков восседал за столом, а напротив него сидели двое патрульных. Лица у всех троих какие-то кислые — так показалось Кате в тот момент.

Она и представить себе не могла, на пороге каких событий оказалась вот так — по чистой случайности, открыв дверь двадцать третьего кабинета вневедомственной охраны.

— Какие люди! Екатерина, привет.

— Здравствуйте, я не помешала?

— Присядь, мы вот сейчас только с рапортами закончим, — Бурлаков при виде Кати приосанился и оживился.

И Катя села, решив поболтать с майором Бурлаковым, как только он отпустит своих подчиненных. Но то, что она услышала в последующие полчаса, заставило ее забыть обо всем — о паспорте с «биометрией», о расстроенном Мещерском и даже о том выборе, который…

Одним словом, все подождет — тут вот тут дела интереснее.

— И что я читаю в этой вашей бумаге, так называемом рапорте руководству, — майор Бурлаков взял со стола два листа, мелко и убористо исписанных. — Подъехали, как обычно, в три часа ночи, цель — контроль и профилактика…

— Машина ЧОПа прибыла несколькими минутами позже. Там вон Морозов в двадцатом кабинете ждет, тоже побеседовать с вами желает, — один из патрульных говорил, а другой помалкивал.

Катя вдруг поняла, что она лишняя тут, и хотела было встать.

— Ни, ни, ты, Екатерина, сиди. Вот, — майор Бурлаков кивнул на нее, — вот коллега из областного Главка, из Пресс-центра, вот при ней все и излагайте. А потом решим сообща — могло такое случиться или… Нет, это ж курам на смех! Что там, по-вашему, привидение, что ли, в универмаге завелось?

Кате стало любопытно.

— Мы оба написали все как было, — нехотя ответил патрульный. — А там уж… Морозов вон из ЧОПа подтвердит. Он и ту бабку с собой специально привез. Она тоже с ним в двадцатом — вас дожидаются.

— А о чем мне с ними говорить? — хмыкнул Бурлаков. — Я с вас объяснения требую, потому как вы мои сотрудники и находились в ту ночь на дежурстве при исполнении служебных обязанностей. А сами наклюкались так, что черти мерещиться вам обоим начали!

— Да не пили мы в тот вечер! — воскликнул до этого молчавший патрульный.

— А какого хрена тогда в официальном рапорте пишете… вот: «Проходя по периметру здания универмага, услышали неустановленные звуки потустороннего происхождения», — Бурлаков процитировал рапорт.

Кате стало очень интересно. Согласитесь, не часто такое услышишь в отделе вневедомственной охраны.

— Ну а если я не знаю, как тот звук вам описать, — голос патрульного был скучным. — Конечно, ваше право не верить. Но мы слышали, и Морозов с дядей Мишей тоже слышали. И та старуха из дома напротив. Она проснулась.

— Может, какой пьяный вопил? Алкаш?

— Так люди не кричат. И вообще это не на крик было похоже… Не знаю, как описать. И не вопль… звери так иногда… ну, не знаю, тигр ревет… не знаю, тигров тоже не слыхал. Короче, что-то нечеловеческое.

— Морозов даже сдрейфил, побледнел, — буркнул второй патрульный. — А вы его знаете. Кого Морозов боится?

— Что-то «нечеловеческое»… Слыхала, Екатерина? — Бурлаков вздохнул. — Вот оно как у нас теперь все. Вот какие рапорта в папки подшиваем. А с сигнализацией там все оказалось нормально?

— Так точно. Все датчики работали и были исправны.

— Внутрь универмага вы не входили?

— Не положено, сами отлично знаете.

— Да я-то знаю, я вот не знаю, как такие рапорты на стол начальнику управления класть. Завтра же кадровики свою бумагу настрочат с проверкой, на тесты еще находитесь потом насчет алкогольной и наркозависимости!

— Не пили мы в тот вечер, — упрямо повторил патрульный. — А звук тот слышали. Шел он изнутри здания… Старуха вон говорит…

— Да умолкните вы со своей старухой… дойдет и до нее очередь, — Бурлаков отмахнулся. — И с Морозовым буду говорить. Я как эту вашу писанину сегодня утром прочел… батюшки-светы… это ж вы под увольнение себя подставляете, мужики. Глюки мерещатся на суточном дежурстве! Вот что кадровики скажут. И будут сто раз правы. Чтобы вот такие рапорты ваши чудесатые прикрыть, сто бумаг надо исписать. И все мне, вашему непосредственному руководителю. Потому что жалко вас, дураков… если уволят сгоряча…

— Простите, а о каком универмаге речь? — спросила Катя.

— «Замоскворецкий». Бывший мосторг, — ответил патрульный. — Мы все понимаем, только… изложили мы всю правду, все как было.

— Я владельца здания вызвал, у нас с ним договор на охрану. Возьму и с него объяснения, — Бурлаков покачал головой. — И все ради вас, дурней, стараюсь. Это ж надо — «потустороннее происхождение»…

— По-другому не скажешь. Нечеловеческое что-то… Неприятно было это слышать, если не сказать жутко, — патрульный покосился на Катю, — Морозов с участковым разговаривал, а тот с кем-то из казарм, что напротив. Так вот вроде и там тоже слышали — караульные, дежурный офицер. Причем несколько раз и все ночами. А жильцы соседнего дома…

— Слушай, ты что, следователь или участковый? — Бурлаков разозлился. — Ты что мне тут канитель затеваешь? Сигнализация универмага в норме была?

— Так точно.

— Признаков проникновения в здание вы не зафиксировали?

— Так точно, не зафиксировали.

— И все. Вот это самое для нас главное. Для нас — вневедомственной охраны. А если желаешь в эти, как их… охотники за паранормальщиной податься, то вот бумага, вот ручка — рапорт на увольнение, и адъю. Я понятно изложил?

— Так точно, товарищ майор, понятно.

— Все свободны. С Морозовым вашим я потом сам разберусь. Он как уволился, как в ЧОП перешел работать, так с хорошей-то зарплаты, видно, на коньяк стал налегать.

— Да не пил он в тот вечер! Трезвый, только из отпуска.

— Тем более что из отпуска… с бодуна хорошего… Все сво-бо-дны, — Бурлаков стукнул по столу. — С владельцем здания сейчас переговорю. Потом съездим все там в этом универмаге осмотрим для порядка — в целях профилактики… А рапорты перепишите. Чтобы этого слова поганого «потустороннее» я там больше не видел.

Патрульные забрали рапорты и молча вышли.

— А что случилось-то? — спросила Катя.

— Да вот курьез на ночном дежурстве. Патрулировали объекты в районе Александровской улицы. Возле Замоскворецкого универмага остановились показания датчиков считать. А потом… вот понаписали всякую хрень. Странно. Ну одно дело новички, но они-то давно уже работают. И парни вроде неплохие, неглупые. Звуки, видите ли, они ночью услышали… перепугались… Кому сказать… С меня же первого потом спросят — что у тебя с личным составом творится в отделе.

— Замоскворецкий универмаг… знаю, — Катя кивнула. — Давно я там не была. Старое такое здание.

— Да, развалина, но памятник архитектуры, в федеральном списке состоит, а то бы счистили. В Замоскворечье-то нашем сейчас одни фасады от купеческих особняков остались, а начинка вся новодел. Универмаг же все стоит.

— А может, туда и правда кто-то залез внутрь? Надо пленки с камер посмотреть, — Катя давала советы с видом знатока.

— Нет там камер. Хозяин — некто Шеин — наотрез отказался от установки. И не дежурит там никто ночами-то… внутри здания. Ни сторожа, никого. ЧОП только снаружи вместе с нашими объезжает. На сигнализацию хозяин надеется, хорошая система, японская. Мы аналоги только сейчас внедряем у себя. Прямой вывод — на наш пульт охраны.

— Вашим сотрудникам надо было все там сразу проверить, открыть и войти… — сказала Катя.

— Как вошли бы туда, так там бы и остались. Ночью там делать нечего. Врагу злейшему не пожелаю ночью там оказаться. Внутри.

Голос, перебивший Катю, старчески дребезжал.

— Я все жду, жду, когда вы меня вызовете. И вот решила сама. Уж извините — без стука — в одной руке сумка у меня, в другой палка, клюшка моя.

Они оглянулись. В дверях возникла маленькая, похожая на сверчка старушка, одетая, несмотря на июльскую жару, в теплый шерстяной костюм болотного цвета. На голове у нее красовалась панама цвета хаки, в руках — палка с затейливой резной ручкой из янтаря.

Бурлаков встал, вышел из-за стола и подвинул посетительнице стул.

— Прошу вас. Извините, бабушка, что пришлось подождать.

— Я Искра Тимофеевна Сорокина, молодой человек, — объявила старуха. — Мне без малого девяносто, а я каждое утро йогой занимаюсь на балконе. И в таких учреждениях, как эта ваша ментура, столько за свою жизнь побывала… И на Лубянке посидеть сподобилась в свое время в незабвенном сорок восьмом году… так что бабушкой зови своих старух, внучек, дома, когда они тебе блинков к самогонке напекут. Усек?

Пожилая дама произнесла последнее слово с таким лихим задором и так веско, что Бурлаков…

— Так точно. И какое же дело у вас ко мне, уважаемая?

— Ребятки сейчас отсюда вот вышли расстроенные, милиционерики, — Искра Тимофеевна села напротив Бурлакова, посмотрела на Катю. — Не поверили вы им. А они правду сказали.

— Они оставили рапорта. Если вы по поводу ночного инцидента возле «Замоскворецкого», то будем проверять, — тон Бурлакова изменился — вежливый и сухой, чрезвычайно деловитый. Что, мол, тебе, бабуся, еще нужно?

— Не возле это, не на улице. А там, внутри.

— Хорошо, хорошо, мы все проверим и примем меры. Не волнуйтесь.

— Да я-то не волнуюсь. Меня-то что же не расспрашиваете? Я, между прочим, тоже слышала. И не только этой ночью.

— Вы в доме напротив универмага проживаете, как я понял?

— Да, квартира сороковая у меня на пятом этаже.

— Давно вы там живете?

— В доме-то… да как построили его и заселили, с тридцать второго года там наша семья жила.

— Неужели так давно? — удивилась Катя.

— Отец мой… если историю в школе учили, то встречали наверняка фамилию: отец мой Сорокин Тимофей Григорьевич, герой Гражданской войны.

Пожилая дама произнесла это с гордостью.

— Это что, маршал Сорокин? — спросил Бурлаков. — Тот, кого с Тухачевским и Блюхером Сталин…

— Папу расстреляли в тридцать восьмом. А до этого в тридцать втором получили мы роскошную квартиру на Александровской в «генеральском» доме, тогда он назывался дом красных командиров. На третьем в бельэтаже — семь комнат с лоджиями, солярием, не хуже, чем Тухачевский получил в сером доме. Когда отца арестовали, все забрали, а нас с мамой пихнули туда, где я сейчас живу, — эта квартирка сороковая, она для обслуги предназначалась, вообще вся эта наша сторона, потому что вида из окон никакого — стена универмага и окна его. И уже отсюда меня в сорок восьмом году забрало МГБ, доучиться в университете даже не дали. Тюрьма, потом опять тюрьма на Лубянке, допросы, затем десять лет лагерей. Некому хлопотать обо мне было, так что до пятьдесят шестого года дела моего не пересматривали. Сначала Читинский лагерь, потом перевели под Красноярск. А после съезд нас освободил, и вернулась я домой в Москву. Знаете, что первым делом тогда сделала? Пошла в Замоскворецкий наш мосторг и купила себе красную губную помаду. Такой ужас, а мне нравилось…

Катя почувствовала, что дочь красного маршала Сорокина может сидеть вот так очень долго и предаваться былому и думам. Есть такая категория старушек — спозаранку они встают и отправляются кто в собес, кто в поликлинику, и особенных дел-то там у них нет, зато это выход «в люди», возможность с кем-то потолковать. Вот эта старушка пришла в милицию, благо повод появился…

Но нет, подумала Катя, она не сама сюда явилась. Ее кто-то из чоповцев привез, как дополнительного свидетеля.

— Вам скучно меня слушать, я понимаю. И у вас дела, работа, — Сорокина словно угадала их мысли. — Я к тому это все рассказала, чтобы вы поняли — я многое чего повидала в жизни и с карательной системой… то есть с правоохранительной знакома достаточно. Понимаю, что на слово у вас тут никто не верит. И тем не менее. Я не выжила из ума. А ваши ребята сказали чистую правду. Мы все это слышали. На что эти звуки похожи, я не знаю и описать затрудняюсь. Но они громкие. В нашем доме сейчас почти все на дачах, но, если хотите, я поговорю с соседями, которые остались.

— Ой, нет, не утруждайте себя, — испугался Бурлаков.

— И еще я кое-что заметила. Они все очень быстро уходят вечером, никто не задерживается там.

— О ком вы говорите?

— О персонале. О продавщицах, о подсобных. Охранник закрывает, запечатывает здание в девять вечера. Сейчас еще светло совсем, лето. А там никто никогда не задерживается ни на минуту лишнюю.

— Такова инструкция, мы здание ставим на пульт охраны здесь.

— Но хотя бы сторожа оставляли! Так нет, никто там внутри ночью сидеть не хочет. А почему? Да потому что тоже знают, слышали. Может, и вам ничего не скажут, начнут темнить. Но в курсе они — я голову даю на отсечение.

— Ну а может, вы что-то видели? — Бурлаков особо выделил последнее слово.

— Нет, врать не стану. Ничего я не видела. Просыпалась несколько раз среди ночи, будило меня это, пугало.

— И когда все это началось?

— Недавно относительно… но вообще-то и давно. Знаете, с этим нашим мосторгом связана одна история…

— Так, хорошо, я вас понял, — Бурлаков совсем испугался: сейчас старуха выдаст еще одно «воспоминание» часика на полтора-два. — Сигнал ваш мы приняли к сведению, бумаги какие-то писать сейчас, поверьте, надобности нет — заявления там и тому подобное, вы время потеряете, а мы и так этот случай ставим на контроль, патрулирование в ночное время территории прилегающей усилим и вообще все проверим досконально, так что…

— Поняла, так что ноги уноси домой, бабка, — Искра Тимофеевна Сорокина поднялась — легко для своих почтенных лет. — Я не стучать сюда к вам пришла. Меня ребята ваши подтвердить попросили. Одним словом — помочь. А если меня просят помочь, я всегда помогаю. Так меня отец мой учил. Быть отзывчивой. Даже… — она посмотрела на Катю, — даже с риском прослыть выжившей из ума.