Проклятый берег

Татьяна Кадулина, 2023

В Низовке Тверской губернии стали пропадать мужики. Их находят по молодой луне у реки недалеко от ветхого дома бабы Нины и нелюдимой молодой падчерицы. Спины мужиков изодраны будто диким зверем, которого никто никогда не видел, а душегубца, несмотря на облавы, за три года так и не нашли. Прознав о том, городская полиция, ведавшая порядком в деревне, отправляет разбираться с «неведомой силой» своего лучшего унтер-офицера.

14.

Удушающий зной на Ильин день отступил. Теперь к обеду перестало тянуть горячим сухим ветром и только едва обдавало теплом разгоряченные плечи. Сено убрали зеленое, душистое, в самом цвету, ароматное настолько, что не хватало полной груди собрать весь его густой мед. Накрывая стога сырой осокой, чтобы сено не промокло, простояло до зимы, и уже потом его можно было по снегу привезти домой, мужики, не стесняясь друг друга, жмурились от удовольствия. К вечеру улицу протягивало непривычной свежестью, но уже не скошенного луга, а будто заблудившегося осеннего ветра. Он петлял растерянно по улицам, путался в женских юбках, хлопал ставнями, пугал засидевшихся птиц, поднимал пыль и наконец, будто вспомнив дорогу, уносился к реке.

У воды к вечеру без накидки стоять было зябко. Из деревни доносилось едва различимое в гомоне голосов блеяние: крестьяне гнали к церкви свою скотину, чтобы в молебен перед иконой Ильи Пророка священник окропил их бока святой водой. Она не могла выудить из детской и отроческой памяти подобный обычай. «На Ильин день и камень прозябает», — сказала как-то старенькая нянюшка (она ещё, глупенькая, над ней посмеялась, уж больно смешно та шевелила иссохшимися губами), и через пару дней померла. Так и остался этот летний день на всю жизнь — горьким, как пиво, которое сейчас варили крестьянки, не поспевая таскать расписные братины, да дымящиеся пироги на расставленные уличные столы. Значение этих слов она поняла, только перебравшись в эти края: конец июля был холоднее марта.

Будто опомнившись, резко пригнулась: молодежь в нетерпении начать празднества по случаю уборки сенокоса выглядывала отцов, самые бойкие, окрикивая друг дружку уже сбивались в кучки во дворах. Возбужденная ребятня рассыпалась по деревне, как горох, зазывая балалаечников, и все эти голоса струйками просачивались к реке. Она опасалась зря: на последнем дворе у берега было тихо. Легкий плес волн заглушил бы для случайного прохожего торопливый аккуратный шаг, а ветер будто намеренно заметал едва различимые следы на сером песке. Плотные стебли рогоза, тяжелея под плотной коричневой головкой, едва качнулись и снова замерли, ограждая свершающееся у кромки воды. Доносившийся с берега голос он рассеял на множество звуков, смешал с пронзительными криками хищницы-пустельги и разнес по самым темным уголкам земли.

«…растворятся седьмые небеса, сокатятся златые колеса, золотые, еще огненные…».

В доме Дрожжиных, как и в любом другом сегодня, стояло большое нетерпение. Молодицы, освободившись от приготовлений, давно наряженные и вспотевшие, измаявшись дождаться отца семейства из церкви, ежеминутно хлопали дверьми:

— Идет?

— Не видать.

— Опоздаем! — Вскрикивали женские голоса, шуршали, шикали друг на друга, давая недолгой разряженной остывающим блинным духом тишине минуту, не больше, и снова кричали в такт скрипящих петель.

— Ну? Идёт?

— Нету.

— Опоздаем же!

Богомолов не вытерпел и переместился на задний двор. С церковной службы он безо всяких церемоний сбежал, как только перед ним сомкнулась толпа крестьян, страждующих испросить у иконы Ильи Пророка отёла да урожая. По дороге домой контуженное бедро принялось премерзко ныть. «К дождю видать, смотри-ка, не подвел святой» — подумал он, смущаясь своего невольного богохульства в праздничный день, и одновременно радуясь впитанной в семье прогрессивности мышления. «Не идти на поводу ни у Бога, ни у черта — вот каким должен быть глава семейства. За каждую мелочь ответ держать. Не просить урожая, а боронить и сеять. Меньше говорить, а больше делать». — Любил повторять ему отец, выходя ночью, в Ильин день, на раннюю жатву вместо гуляний. Детей у Богомоловых больше не было, работать приходилось от зари до зари: остановить колесо земледельческих работ хотя бы на день означало голодную смерть. Илье не было и пяти, когда он, прежде покрутив в крошечных пальчиках красное гладкое зернышко озимых, определял будущий урожай и несся к отцу через всё поле: «Успели! Ужо, батя, иней не возьмет зерна! Ужо не повредит!».

Офицер обогнул бледно-зеленые капустные гряды, ток — небольшую площадку, где веяли зерно, и на самом краю огорода опустился на лавку, предназначенную, как говаривал Дрожжин, набивая трубку едким до невозможности «Жуковым», «для табака и уединенного размышления». Медленно размял бедро, пока из — под шрама не начала разливаться приятная боль. Потом разложил на коленях тряпичный сверток и в третий раз с Вариного исчезновения принялся всматриваться в узор оставленного пояса. Его концы украшали зеленые шерстяные помпоны, а узор повторял тканую роспись воротника Остафьевой один в один. Те же молочные гладкие капельки речного жемчуга, те же красные нити вышивки, лодка, женский силуэт в длинной юбке и идущие от её рук лучики прямо в пасти не то рыб, ни то хищных животных. Ошибиться невозможно: эта вышивка сделана рукой одной мастерицы.

Внутри неприятно сжалось сердце. Солнце пятилось на запад, оставляя размытые лужицы розовых следов. Он почувствовал, что такие же точно оставила Варя в его душе. Богомолов поднял глаза на внезапно оживившийся вдалеке двор, видимо из церкви вернулись, и, негромко цокнув: «Вот Остафьева, вот шельма», резко обернулся. Высунувшись по пояс из-за бани, его разглядывала Катерина — старшая из сестёр Дрожжина.

— Я, Илья Иваныч, вам сказать хотела, — сбрасывая с щек невидимый румянец, тряхнула она убранной головой, — брат вернулся и говорит, что отправляться пора.

— Слышу. Спасибо.

Будто подтверждая сказанное, со стороны дома разнесся громкий мужской окрик: «Катя!» и девушка, бросив в ответ: «Иду!», скрылась.