«Откровения о…». Книга 1. Порочная невинность

Стася Андриевская, 2019

Лихие 90-е – мутное время, тут каждый крутится, как умеет, мечтая сорвать свой джек-пот. Вот только Людмиле, студентке технаря, не то что джек-пот, а хотя бы зимние сапоги купить! Безбашенная подруга советует лёгкий способ подзаработать, Люда соглашается… Но разовое знакомство с обеспеченным «папиком» оборачивается вдруг опасными отношениями с местным авторитетом – Батей. Он завораживающий, пугающий, щедрый… И всё же это не история про Золушку, потому что та подруга успела втянуть Люду в другую, ещё более отвязную авантюру, которая ой, как не понравилась Бате… ___________ Цикл "Откровения о…" – это четыре тома эмоций на разрыв, сложных характеров и предельной откровенности. Это любовь и предательство, роковые ошибки и искупление. Взлёты, падения и тернистый путь к счастью длиною в пятнадцать лет. Просто начните его читать, и вы не сможете оторваться. Содержит нецензурную брань.

Глава 5

Мать сидела на табуретке, шагах в пяти от двери и теребила в руках хворостину. У меня внутри сразу всё оборвалось. Я запахнула куртку, пряча Ленкину водолазку.

— Явилась, проститутка!

— Мам, ты чего? Время-то полдесятого всего…

— Ну, расскажи, расскажи матери, как стала блядью!

— Мам…

Она убивала меня взглядом — ох, как хорошо у неё это получалось! — и на глазах багровела.

— Проститутка!

Хворостина, резко свистнув, хлестнула меня по плечу. Благо осень, куртки, и всё такое… Я, защищая лицо, машинально вскинула руки, вжалась спиной в дверь.

— Мам… Да что случилось-то?

— Шалава!

Хворостина скользнула по кисти, оставив быстро распухающий рубец, и тут же прилетела снова — на этот раз по ногам. Ощутимо, но можно стерпеть. Когда я была младше, она лупила меня проводом от утюга, вот это было реально больно…

— Позорище! Тварюга! Блядь малолетняя!

Хворостина засвистела без остановки, я осела на корточки, уткнулась лицом в колени и просто ждала…

Когда хворостина наконец сломалась, мать швырнула в меня табуретом и зарыдала. В принципе всё. На этот раз, не считая сильно ушибленного плеча, я легко отделалась.

Теперь погнобит день-другой, выест мозг тем, что я ей всю жизнь испортила, потом уйдёт в запой, а мне придётся ходить в сельхозпродукты — рано утром перед технарём, в обед и поздно вечером — мыть за неё полы, чтобы не выгнали, пока не придёт в себя. Сейчас же, по правилам невесть кем придуманной игры, я должна была кинуться утешать её, просить прощения непонятно за что и каяться во всех грехах…

Но я не играла в эти игры уже года три, с тех пор как поняла, что матери с каждым разом становится всё меньше моего испуга, боли и вины, и если не прекратить поддаваться — однажды она меня просто убьёт.

Оставив её рыдать, я подхватила сумку с учебниками и ушла на кухню. Там, как обычно в это время, заваривала манную кашку для братишки Наташка Барбашина. Раньше мы учились с ней в одной школе. Правда она, как нормальная, пошла в техникум после девятого, а я после одиннадцатого — как дура. И получилось, что теперь мы попали в одну группу.

Вообще, тот факт, что человек живёт в общаге, пусть даже самой убогой, не делает его по умолчанию асоциальным. Например, семье Барбашиных принадлежали две комнаты — чистенькие, светлые, уютные — и отдельный унитаз, отгороженный от остальных крепкими стенами из ДСП и дверью с висячим замком. Они приехали в наш ад всего года три назад и за это время успели до неузнаваемости преобразить конец коридора, в котором располагались их комнаты. Отремонтировали, покрасили-побелили, отгородились дверью, а возле неё выставили пальму в горшке. Тётя Маша, Наташкина мама, всегда пахла духами и была аккуратно подкрашена, несмотря на то, что на руках у неё был маленький ребёнок. Дядя Серёжа, отец, носил очки с прямоугольными линзами и новенький дипломат. Он был инженером, работал на заводе по вызову из другого города, и поговаривали, что в скором будущем Барбашины снова собираются переезжать. Соседи по общаге крутили пальцем у виска: «Ну не дураки? Приехали на несколько лет, а ремонт забабахали такой, словно навсегда здесь…» А я Наташке завидовала даже больше, чем Ленке. Да, денег у папы-инженера на отдельную квартиру не хватило, а после девяносто второго года дела вообще пошли туго — но они жили дружно, спокойно, основательно. И Наташка, в отличие от той же Ленки, родителей очень любила и уважала.

— Привет, — она улыбнулась мне и поспешила убрать пакет с манкой со стола. — Я тебе не помешаю?

Я хмуро кивнула, пряча стоящие в глазах слёзы, и села к ней спиной. Меня тошнило от голода, но ещё больше — от мыслей о еде. И всё же кашка пахла божественно — сладким уютом, заботой и детством. А ещё — летними каникулами, когда можно было вырваться на три месяца из этого ада и поселиться в бабушкином деревенском раю.

— Сегодня к тебе парень приходил, этот, из физкультурного. Лёша Савченко.

— И?

— Да ничего, просто ждал тебя весь день — часов с двенадцати, наверное, а ушёл только с полчаса назад.

— Ушёл и ушёл. Надо будет — ещё придёт.

Я машинально раскрыла историю и стала бегать глазами по строчкам параграфа, хотя в голове — пустота…

— Ну, он вообще-то завтра с утра на срочные сборы уезжает. Кто-то заболел, и его послали на замену — большая удача! Аж на две недели.

Я напряглась.

— А ты, смотрю, в курсе всех дел…

— Ещё бы! — Наташка рассмеялась. — Я ж его тут развлекала, обедом кормила, чаем поила. Он даже успел помочь моему отцу душ доделать. Теперь можно каждый день мыться! Приходи, думаю, мама не будет против. — Помолчала. — Лёшка классный, повезло тебе с ним.

— Не поняла, он тебе нравится, что ли?

— Конечно! Мама говорит, такие сейчас редкость, — она вдруг коснулась моего плеча. — Люд, да я не в этом смысле, даже не думай! Он просто сидел тут на ступеньках, как сирота…

— Угу. А ты пригрела. Понятно, чё… — Я захлопнула учебник. В груди уже бушевал ураган, мозги отключились. — Наташ, у него маленький, не советую даже пробовать!

Она отдёрнула руку.

— Люд, ты чего? Я… у меня и в мыслях не было!

Чёрт. Пожалуй, действительно перегнула. Бывает так — ляпнешь сдуру, а потом клянёшь себя почём зря.

— Блин, извини, Наташ… Я дура, — я закрыла глаза, осознав вдруг, как сильно устала. — Такой день сегодня дебильный…

— Хочешь вафлю?

— Чего?..

— Вафлю! Ты сейчас чаю попей, и сразу легче станет! Будешь?

Ещё, помимо дружности и основательности, семейство Барбашиных восхищало меня приветливостью и щедростью. Даже их мелкий, которому было около полутора лет, при встрече широко и доверчиво улыбался и протягивал свою соску. От этого даже тётя Зина-самогонщица таяла. А когда дяде Серёже выдавали в счёт зарплаты растительное масло или консервы, они почему-то обязательно угощали всех соседей по крылу. А нам с матерью так вообще этой осенью ни с того ни с сего подарили два больших мешка картошки. Это было не жизненно важно, учитывая, что мать регулярно подворовывала её у себя на работе, но чертовски приятно! Барбашины напоминали мне живительный источник из доброй сказки — всё, к чему они прикасались, оживало, преображалось к лучшему. И Наташка пошла в родителей — тоже живая вода. Если честно, я даже не знала, как себя с ней вести.

— Нет, спасибо, я после шести не ем.

— Серьёзно? Но у тебя и так очень хорошая фигура, Люд! Очень хорошая! А вот мне надо завязывать со сладким, на физру уже стыдно ходить…

Я встала, закинула сумку на плечо.

— Стыдно — не ходи!

— Подожди, там Лёша тебе записку оставил, видела?

— Где — там?

— Тёте Тане отдал.

В груди у меня ёкнуло: может, это он написал что-то такое, отчего мать взбесилась?

— Кстати, ты случайно не помнишь темы докладов по бухучёту?

Я остановилась уже на пороге. Спокойно, Кобыркова. Оставайся человеком!

— Сейчас гляну…

Зачитала ей список, но Наташка, помешивая кашку, ничего не запомнила. Пришлось оторвать кусок полей от чьей-то забытой газеты, лезть за ручкой… Во внутреннем кармашке сумки, там, где обычно лежали мои пишущие принадлежности и всякие заначки, не оказалось Денисовых денег. Вот тут уж в груди не просто ёкнуло — сердце оборвалось!

— У меня… ручки…

— А, точно! Лёшка ею писал, тётя Таня ему давала. Ну ладно тогда. Завтра скажешь.

— Угу…

Я ещё пару раз перерыла всю сумку, перетряхнула учебники и тетради. Денег не было.

Мать уже прорыдалась и теперь смотрела телевизор. По комнате витал запах сивухи. Отлично, начались запойные денёчки…

— Мам, где записка, которую Лёшка оставил?

Она молча вынула из кармана мятый листочек и швырнула в мою сторону.

Лёха писал, что срочно уезжает на две недели, что как только приедет — сразу зайдёт. Дежурные фразы, ничего личного. И уж точно ничего такого, отчего можно было бы так взбеситься.

— Мам, и ещё… У меня в сумке деньги лежали, двести тридцать с небольшим, ты не видела, случайно?

— Откуда? — она, казалось, только этого и ждала, мгновенно сорвалась на крик. — Откуда у тебя такие деньги?!

— Заняла.

— У кого? Какой дурак занял тебе, нищебродке, такие деньги? С чего ты отдавать собираешься? Или, думаешь, я буду за тебя отдавать?!

— Я летом собираюсь снова на поля ездить и хочу ещё подработку какую-нибудь вечернюю найти… Мам, мне сапоги на зиму нужны, помнишь? Где деньги?

— У кого ты заняла, кто там у тебя такой богатенький?

Я упрямо потупилась. Сказать ей сейчас хоть на кого угодно — не слезет потом, будет постоянно посылать к ним, чтобы занять.

— Матери брешешь, зараза, и не краснеешь! Блядью подрабатываешь — думаешь, я не понимаю? Позорище… Ой, Господи-и-и… — и она завыла, закрыв руками лицо. — Люди добрые, дожилась я! Всю жизнь себе ради этой дряни испоганила, а она блядью стала! Вот такая благодарность за всё, что я сделала!

Как объяснить ту боль, что разъедала меня в тот момент? Мать орала на всё крыло, а если учитывать, что у нас и простой-то разговор через стену слышен так, словно в одной комнате говорят…

— Мам, я правда заняла! У Ленки Машковой.

Она вздрогнула.

— Этого ещё не хватало! Да лучше сдохнуть от голода, чем у этих что-то брать! Ты что, не помнишь, как её мамаша хотела, чтобы меня выгнали из магазина? Что я тебе сделала-то? Господи, да за что мне такое наказание?

Она встала и, бесцеремонно отодвинув меня плечом, залезла в шифоньер. За открытой дверцей я не видела, что она делает, но прекрасно слышала, как булькает жидкость в бутылке, и как кряхтит после каждого глотка мать.

— Вообще-то ты сама виновата… Это ещё хорошо, что она в милицию на тебя не подала за воровство.

— Какое воровство? Откуда я знала, что это её кошелёк? Я его нашла под прилавком!

Мать вылезла наконец из шифоньера, прижалась к нему спиной. Красные от слёз и алкоголя глаза суетливо бегали, избегая моего взгляда. Загнанная, жалкая, словно побитая шавка… А ведь молодая — всего тридцать четыре года — и довольно красивая, хоть и без переднего зуба. Опустившаяся. Удивительно, как у моей бабушки могла вырасти такая дочь?

— Так что, мам? Где деньги?

— Нету денег! — она суетливо поправила халат. — Долги я раздала! Всё! Думаешь, нам ничего больше не надо, кроме сапог твоих? Жратва не нужна, думаешь? Коммуналка?

— В девять вечера? Коммуналка?!

— А ты что думаешь! Пока ты шляешься я… вон… ты думаешь… — она принялась размахивать руками, перекладывать с место на место вещи, оттирать чернильное пятно на письменном столе. — Одним только Петровым полтинник! Ещё тётке Кате. Потом этим, как их… Им два раза по сорокету. Ну и по мелочи знаешь сколько! Да у меня… у меня каждая сотня на счету! Я ж рук не чую уже от хлорки! Каждая сотенка… Ну, чего ты смотришь? И тёте Зине я отдала весь долг сразу!

Я даже не помню, как мне пришла в голову эта догадка — очнулась уже, когда, распахнув шифоньер, выуживала из ящика с бельём бутылку за бутылкой и швыряла их об стену. Мать выла, хваталась за сердце, висла на мне и снова рыдала, обзывала меня неблагодарной тварью и шалавой…

Утром, когда я проснулась, её не было. Явилась только после обеда, притащила откуда-то стоптанные войлочные сапоги.

— Люд, смотри, какие бурки хорошенькие! Тут замок заедает, но я его свечкой натру, и ещё на целую зиму хватит! Ну-ка, примерь!

— Мам, ты их на помойке нашла или у бабки какой-нибудь украла?

— Да прям, украла! Силуанова баба Шура с тридцать второго квартала умерла в конце сентября. Мне Светка её сразу сказала — приходи, посмотри, может, вещички какие себе заберёшь… Там у неё ещё свитерочек есть хороший и шапка, вязанная крупными косами. Это я потом ещё схожу… Ну, давай примерь!

— Ма-а-а-м…

— Не мамкай! Примерь, говорю. Не босиком же тебе по снегу-то…