Славгород

Софа Вернер (2024)

Закрытый город, где советские устои до сих пор живы, таит внутри границ большую тайну. Его населяют гибриды — не-люди, чья природа исходит от животного начала. Они различны по повадкам и по внешним особенностям, но главное — ими правят инстинкты. Гриша Рыкова провела всю жизнь на собачьей милицейской службе. Она отказалась стать матерью, и по закону ее ждет добровольная эвтаназия. Готовясь покорно принять свою судьбу, она знакомится с революционеркой Ильяной Зильберман, которая не привыкла сдаваться так просто. Теперь целью Ильяны становится спасение Гриши от смерти, которой нельзя избежать — в городе, о котором нельзя говорить.

Глава седьмая

Гриша, очевидно, переоценила и РЁВ, и себя. Она настолько выше головы еще не прыгала. Папки, которые ей вручают, — не больше двух листов толщиной и покрыты пылью. Никто не вкладывал сюда материалы года с пятнадцатого. Ни улик, ни зацепок, ни действующего следователя.

— Кому они на хер сдались, — раздраженно пробубнила бабка-архивариус, не согласная соприкасаться с Гришей без платочка в руках.

Ей не хотелось рыться в документах, чтобы услужить собаке, — так бабка и сказала, только очень тихо. Они — люди — думают, что если понизить громкость у неприязни, то она перестает быть явной. Но все, от взгляда до мельчайшего тремора, выдает их с потрохами. Особенно таких, как эта Лидия Васильевна — не слишком-то много народу стоит ниже ее статусом — уборщики служебных помещений да такие, как Гриша, — и потому она так явно отрывается на них. Подмети здесь, нет, вот тут, и хорошенько протри полы. Но как хорошо ни выполняй свою работу, все равно она кому-нибудь расскажет, что у тебя руки растут далеко не из плеч.

На ненависть Гриша уже не реагирует. К смирению приучают быстро, едва учишься ходить и говорить. Не осталось уже таких обидных слов, которых она не слышала. О положении хортов в обществе мало треплются. В нужный момент их вовремя задавили, пугаясь прыти и силы, и вынудили их всю свою жизнь посвящать службе. Их много — так много, что не жалко, если не станет одного или двух. Хорты пользуются плохой репутацией из-за повышенной агрессивности и грубости, несмотря на все старания: пьют, воруют, подсаживаются на наркотики, слепнут еще в молодости от драк и вредного шоколада, а потом убивают кого вздумается, если доведены до ручки. Гриша не лучший рассказчик хортовских историй. Она выросла в странной, но относительно благополучной семье. Правда, в таком районе, что ни одного друга-хорта уже в живых не осталось. Один в тюрьме, вторую убили, третий не вылезал с границы, пока не пустил пулю себе в лоб из оружия сослуживца. Или, может, сослуживец его застрелил. Даже если и так, никто бы не стал расследовать его гибель.

Для Лидии Васильевны они все — вот такие, как в худших рассказах. «Я вашего брата повидала, я вашу породу знаю, я ваш вид видывала» — так она ответит на любое оправдание честного гражданина. Старая советская закалка дает о себе знать.

Здесь, в Славгороде, Советский Союз жив до сих пор. Ни о каких внешних политических распрях они и не знают. Все давно пущено на самотек — названия секретариатов прежние, вместо банков Сберкасса, депутаты съезжаются на созывы. В пользовании советские рубли, техника старая, иногда, в богатых семьях, благодаря контрабанде, можно встретить и плазму, и стиральную машину немецкого производства. Даже какие-то вышки с языками проводов себе поставили, только Гриша эти вредные излучения не одобряет. Газеты просят стороной все незнакомое обходить. Здесь не было перестройки — на это требуются силы и время, а все подыхают на работе от темна до темна.

Застойная вода превращается в болото. Наверное, поэтому Лидия Васильевна так похожа на жабу. Удивительно, как не додумались сделать еще один вид гибридов из таких недовольных старух.

Гриша улыбается ей натянуто, хотя про себя желает скорейшей смерти. Для облегчения. В Славгороде особой жизни все равно нет. Гриша сама не знает, с чего все началось и как продолжилось, но итог-то один — все брошены и недовольны. Менять? «Вон, уже вызвались смельчаки». — Она вспоминает РЁВ с усмешкой. Три глупые буквы.

Это случилось до ее рождения — век хортов короток, они природой научены быстро вставать на ноги, работать, размножаться и умирать. Прабабки и прадеды Гриши были кем-то сотворены, но сама она никогда не задавалась этим вопросом. Кем-кем? Богом, природой, фашистами — всеми сразу и одновременно. Правильного ответа все равно нет. Не издано книжек, не снято документалок, не ходит молва. Есть они и есть — страна будет только рада, если они все вымрут, но они все держатся — с мизерными зарплатами и без хорошего будущего. Живут совсем рядом с остальными людьми, в соседнем городе, в одном мире — и никто о них никогда не узнает. Грише от этого даже спокойно: меняться ей боязно.

— Вот тут пиши номер удостоверения, — шепеляво указывает ей бабка костлявым, шершавым пальцем, — а тут свою фамилию и имя.

Почерк у Гриши идеальный, каллиграфический — нужно было чем-то выделяться. Хортам дозволено окончить только восемь классов, и нужно было брать от этого все возможные знания, ведь книги так запросто им не достать. Каждый проходит распределение и получает свою категорию. Их всего три — служебные, чтобы служить; хранители, чтобы прислуживать; и запасные — те, кто совсем безнадежен для службы и за которыми требуется особый контроль. Конкуренция бешеная: всем нужна хорошая работа. Хорты быстро загибаются от бедности — остальные виды, конечно, тоже, но их почти не метят пригодными или непригодными. Хорты выносливы, преданны, сильны — что требуется для службы в полиции или охраны границы. Больше ничего от них не нужно.

Гриша потому в свое время была совершенной отличницей. Везде первая: быстрее, выше, сильнее. Почти не драчливая, хоть и многое приходилось выгрызать зубами. Мама поднимала ее одна и даже говорила: «Я так тебя хотела, так тебя ждала»; а Гриша про себя все винила ее: «Могла бы хоть мальчиком меня родить». «Кто знает, — отвечала мама, — твой папа не справился ни с чем». Об отце Гриша слушать не хотела, и разговор затихал. Она его не знала и знать не желала.

Славгород для Гриши является домом, в который не хочется возвращаться после работы.

Входная дверь общежития обтянута искусственной кожей, прикрепленной на канцелярские кнопки — сами жильцы старались. Стены обшарпанные, пахнет кислой мочой, и где-то в углу спит отравившийся водкой сосед. Длинный коридор и, кажется, бесконечное количество дверей вдоль стен. Все они пестрые — относительно новые, старые, железные, деревянные, проломленные ногами, окрашенные в не-коричневый. Жуткое, жалкое зрелище, почти ненавистное каждому, кто сюда возвращается. Рыкова уже не поднимает головы — ни здесь, ни перед зеркалом в тесной прихожей перед общей кухней. Она идет в самый конец, словно надеется найти там выход или белый спасительный свет. Но нет: хрустит старый замок, с трудом поддается ручка, и ключ нужно вытаскивать рывком. Будка впускает хозяйку.

Грише полагается комната в улучшенном и недавно построенном милицейском общежитии — но она попросила оставить ей комнату, которая раньше полагалась ее маме. С детства здесь ничего не изменилось, ремонт ей не давался. Перебираешь одно — ломается другое. Оставлять эту комнату все равно некому, и поэтому Гриша давно отчаялась что-то чинить.

Десять квадратных метров. Повидавший многое двуспальный диван-кровать, вечно собранный, потому что не хватает сил разбирать. Завешанное трюмо с зеркалом, чуть покосившийся шкаф, в котором съедается молью накрахмаленный пылью парадный китель. Старенький телевизор, над которым полка с маминым книжным наследством, к которому Гриша не прикасается уже давно. Обои желто-серого цвета с уродливым узором и красный настенный ковер, который можно рассматривать бессонными ночами.

Гриша включает телевизор не глядя, лишь бы на фоне был шум. Им показывают пару разрешенных каналов — с сериалами, музыкой и новостями Алтайского края, из которых ничего толком не понятно. Информационный вакуум создается намеренно, и виртуальная связь для славгородчан — тоже контрабанда, которую передают вместе с простенькими сенсорными телефонами через забор. Иные способы распространения информации, кроме контролируемого властями кабельного телевидения и газеты на дешевой бумаге, запрещены. Кому от этого хуже? Гриша только рада, что ее от лишнего шума оградили. Она переодевается долго, слушая глупые признания в любви с экрана и под окном, и сама ухмыляется. Любовь — вот что здесь держит. Всех, но не ее саму, — у нее в сердце пусто.

И в животе, кстати, тоже.

На общей кухне — никого. Гриша чуть ли не крадется к нужному холодильнику, словно там нет еды, которую покупала она. Уже сотню раз пригоревшая кастрюля, поставленная на огонь, распространила характерный запах по всему коридору. Может, эта ситуация и осталась бы незамеченной, но, когда живешь в доме, где полно чутких носов, надеяться на одиночество бесполезно. Неподалеку тихонько отворилась дверь. Пара ловких шагов — и на кухне появляется Сережа. Вот оно, само значение любви во плоти.

Иногда он зовет себя Анис, с арабского «товарищ», — в те дни, когда переодевается в разные костюмы и платья на потеху публике единственного в городе ресторана «Интурист». Гриша раздражалась его инфантильностью, но принимала единственного адекватного соседа как друга. Сережа — мужчина, с которым обычной женщине нельзя переспать просто так; к нему ходят заскучавшие, кто по связям прознал, где в Славгороде отыскать настоящую восточную сказку. Он, подобно истинной змее, обвивается вокруг шеи, сбрасывает шкурку, поблескивает чешуей в свете луны. Рахимов один из немногих керастов, которые не привыкли прятаться в тени. Его, в некоторых местах прозрачный, черный шелковый халат осторожно приоткрывал все, что могло заинтересовать покупателя. Продавал ли он себя по своей воле? Нет, но никогда не позволит себе этого стесняться. Он предпочитает шелк и носит свои длинные каштановые волосы распущенными. Сейчас они собраны в пучок заколками-палочками, на китайский манер. Гриша сделала вид, что озарение кухни его красотой ее не задело.

Внимательные узкие зелено-карие глаза непонимающе моргают вертикальными мембранами. Рыкова все так же молча отскребает от кастрюли перловку, смешанную с тушенкой из говядины (хочется верить), едва теплую кашу пробует с ложки. Текстура липкая, вязкая, но она покорно жует — и похуже ела.

— Именно из-за плохого питания твоя фигура поплыла, — фыркает Сережа, не сдерживая отвращения к Гришиному ужину.

— Нормальная еда. Мясо как мясо.

Это собачья еда, конечно. Но Грише нравится — готовить она не мастерица, а питаться в придорожных кафешках не хватит зарплаты. Хлеб с майонезом — отличный завтрак, кусок сала с позавчерашними макаронами — хороший ужин. Сережа прав, и Гриша осознанно, старательно портит свою красоту.

Она не расчесывает вьющиеся пушистые русые волосы, нестриженная годами длина которых либо заплетена в косу, либо убрана в хвост. Быстрорастущие когти укорачивает под корень (или обгрызает до крови безжалостно). Позволяет бровям лежать в разные стороны, веснушки на лице скребет хозяйственным мылом. Единственное, что ей уже не подвластно, — цепляющая прохожих гетерохромия. Правый глаз наполовину голубой, левый полностью карий.

— Как твои дела? — сладко интересуется Сережа, бесшумно проползая между Гришей и плитой. — Я по тебе соскучился.

Отвязаться от него не получится, потому что он вездесущий. Сережа танцует восточные танцы перед разными толстыми кошельками, и всегда стремится добиться своего, но вряд ли получает заслуженное — раз по-прежнему обивает обшарпанные углы общаги. И все же скромности ему не занимать, чем разительно отличается от других керастов. У него миндалевидные глаза, высокие скулы, чешуйки на локтях и коленях — и больше ничего со скромным тихим видом его не роднит.

— Нормально, — сухо отвечает Гриша. — Твои как?

— Тоже славно. — Сережа радостно подается ближе и присаживается прямо на стол, несмотря на Гришину трапезу. — Слышала, что «Коммунист» опять открылся?

— Мне-то какое дело до незаконных подпольных ночных клубов для наркоманов и проституток?

— Ауч, не рычи! Я думал, ты, наоборот, заинтересованное лицо. Его же открыл РЁВ. Преступники-радикалы, нет? По твоей части.

Ложка с грохотом ударяет по тарелке. Гриша рассеянно покачивает головой и тянется за своим кнопочным телефоном, словно он даст ей какую-то подсказку. Она понимает — между теми, кто подкладывается под начальников той или иной масти, ходят определенные сплетни. Может, капитан сходил к проститутке, проболтался, и та сразу эту информацию по новостной цепочке передала. Через подружку — к подружке, и рано или поздно дошло до Сережи. Гришу осеняет — Сережа может быть с РЁВом заодно.

Уши инстинктивно дергаются от заветного слова, но виду она не подает. Сережа сам понимает и сразу применяет к соседке свои непрошеные, но полезные таланты: обвивает плечи руками, подойдя к ней сзади, и прикладывает щеку к макушке. Дожидается, пока Гриша перестанет утробно рычать, и шепчет:

— Моя девочка, я знаю, как тебе тяжело. Ты выведешь всех на чистую воду. Пойдем со мной.

Перед Сережей устоять не получится даже с Гришиной каменной выправкой. Проходит всего несколько мгновений, прежде чем она тает от массажа плеч. Волосы его теперь распущены и нежно щекочут кожу, когда он наклоняется. Нос заполняет запах приятных арабских масел. Гриша даже не задается вопросом: где он их взял, в нашей-то глуши? — только вдыхает поглубже, словно дым, и на секунду задерживает воздух в легких, чтобы окончательно опустошить голову.

Может, это были не масла, может, они вовсе не друзья; но Сережа спасает ее от ночи в рыданиях. Место плохого занимает хорошее: они долго хихикают, плетут друг другу косы, держатся за руки. Гриша не обнажает ему тело — они ведь несовместимы — но обнажает душу, и в какой-то момент выворачивает то, что никому не собиралась говорить. Они вместе посчитали — остался месяц, но месяц долгий, такой, как бывает зимой — пусть не самый радостный, зато морозный, насыщенный и, как кажется, нескончаемый.

— Перед смертью ведь не надышишься, — пугливо выпаливает Гриша, давно решившая, что менять что-то поздно и она свое уже отжила.

— Ерунда, — улыбается ей Сережа, сминая фольгу изящными пальцами. От каждого его движения позвякивают кольца и браслеты.

— Хотела бы я быть похожей на тебя хоть немножечко, — мечтает Гриша, — ты это каждый день, наверное, слышишь.

Он вдруг вспыхивает как спичка, и удивительно бледные щеки рдеют, словно никто и никогда не отмечал его красоту. Может, ему приятно, потому что Гриша скупа на комплименты? Ей пришлось стать бесчувственной, чтобы не ощущать боль и унижение, но вместе с тем она отбросила и приятное — доброту, дружбу, любовь.

— Эти ребята… РЁВ… за что они борются?

— За человечность, наверное. — Сережа поднимает плечи, опускает. Он как священная книга знаний. Гусеница для Алисы из старой потрепанной сказки. — Чтобы жизнь гибридов перестала быть похожа на кошмар. Хотят равноправия, единства, воли.

— Ты поддерживаешь их?

Гриша знала, что ей он врать не будет.

— Отчасти. Но не представляю, где мне искать место в их идеальной реальности. Моя жизнь не сахар и слаще она точно не станет. Пойти работать на тот же завод, что и другие, чтобы всю жить батрачить за копейки и не иметь шанса влиять на жизнь самому? Вроде бы равенство, но не то, какое хотелось. Моя судьба о другом.

Он сказал — за человечность. Что это такое, Гриша не знает. Но хотела бы узнать.

— Отведешь меня к ним, туда?

Сережа загадочно улыбается.

— Думал, ты уже не попросишь.