Славгород

Софа Вернер (2024)

Закрытый город, где советские устои до сих пор живы, таит внутри границ большую тайну. Его населяют гибриды — не-люди, чья природа исходит от животного начала. Они различны по повадкам и по внешним особенностям, но главное — ими правят инстинкты. Гриша Рыкова провела всю жизнь на собачьей милицейской службе. Она отказалась стать матерью, и по закону ее ждет добровольная эвтаназия. Готовясь покорно принять свою судьбу, она знакомится с революционеркой Ильяной Зильберман, которая не привыкла сдаваться так просто. Теперь целью Ильяны становится спасение Гриши от смерти, которой нельзя избежать — в городе, о котором нельзя говорить.

Глава шестнадцатая

В Славгороде денег нет. Кажется, кончились еще в девяностых — после развала Союза. Герасим лично застал страну, которая нуждалась в них — в гибридах. То для строительства аркуд припрячь, то для пахоты в Целинограде — выносливых к жаре керастов. Некоторые из них могли похвастаться знаниями о внешнем мире — редкие, многие давно погибшие, гибриды сами становились деньгами Славгорода, которыми город платил своему государству. Союз давал дотации и требовал проценты. Зачем еще дан гибридам животный дар, если нельзя запрячь их для дела?

Кто-то во время холодной войны вынюхивал в аэропортах незаконное, кто-то — ублажал министров и послов в банях. Знали ли китайцы, что их узкоглазые товарищи из Славгорода с чешуйками на бедрах обладают особым строением глотки просто по природе и поэтому так громко поют? Знали ли прибалты, что сокровища из недр моря им поднимают почти что потомки русалок? Знали ли тогдашние люди, что рано или поздно Славгород станет принадлежать сам себе?

Железная стена рухнула, и постсоветское правительство раскололось, обезумев в своей паранойе. Вот и закрыли их одних в итоге наглухо. Герасим смирился и откусил свой кусок, потому особо не высовывается — ругать власть в Славгороде не каждый горазд (только те, кто знавал жизнь получше). Он все-таки главный для города поставщик — именно Стая гоняет по городу кровь контрабандных товаров.

Гришка-то эта аккурат под девяностые и родилась, когда славгородская граница закрылась раз и навсегда. Герасим не сразу понял, что та смертница. Его интересовала лишь ее связь с кошкой Зильберманов. Стайные пацаны все для Вожака разузнали: мол, дорога́ она ей, за жизнь ее борется. А если Герасим попробует ускорить законный приговор, прибежит ли кто-нибудь — это легко проверить. Стая проверит.

— Успокойся ты! — Герасим одергивает руку, мимо которой Гриша с характерным звуком клацает зубами. — Выходи. — Тут же толкает ее в плечо к лестнице, на выход. — Давай-давай, пока не передумал.

Герасим, в отличие от Гриши, ее силу под сомнение не ставил. Он взъерошивает лишь для того, чтобы образумить: Стая слушается его, но не мгновенно. Как это бывает с собаками, иногда команды нужно повторять два-три раза, а недостаточно громкое «Нельзя!» не возымеет никакого эффекта.

Запах мокрой псины и затхлого пота загонщиков, разлитого пива, сушеного хлеба и свежей краски для стен — все, что Гриша осознает в первую секунду. Герасим отталкивает ее с прохода и сверкает в свете лампочки товарищам кастетом — без угрозы, но с предупреждением:

— Не трожь ее, иначе хуже будет.

Среди мужчин и женщин рассыпалось рычащее ворчание. Он имеет на них влияние, и не малое, потому никто не спорит. За его широкой спиной в кожаной куртке Гриша чувствует себя в безопасности — возможно, впервые со дня смерти своего наставника, — и расплывается в легкой уставшей улыбке, на секунду позволяя себе забыть, что он недавно ее похитил. Бдительность лишняя, когда душа тянется к защите и умиротворению. «Поскорее бы забыться, — думается ей, — и выпасть навсегда из этого жестокого мира постоянных угроз, грубостей, погонь и проблем».

В дверь настойчиво стучат. Герасим оборачивается на Гришу со взглядом «сидеть и не рыпаться» и разваленной, чуть покореженной походкой следует в коридор, к двери. Стая же, будто ничего не случилось, возвращается к своим делам — кто к игре, кто к лобызаниям. За это Герасим и ценит их — за послушание и покорность его словам, да, — но еще и за умение жить каждую секунду. Им всем отмеряно мало — пусть многие и будут бежать от смерти, рано или поздно она их догонит — не хочется провести последние дни в сожалениях, как это делает Гриша. Герасима тянет по-отечески стукнуть ее и обнять тут же, а потом пообещать, что покажет ей мир за жалкий остаток отведенного ей времени и купит мороженого, лишь бы не плакала. Только вот Гриша не плачет, и отец ей не нужен — она потупилась в пол и молча сидит.

Герасим всегда хотел дочь. Природа не даровала ему шанса возыметь ее естественным путем, с женщинами, но он лелеял надежду обрести семейное счастье как-то иначе. Сначала подбирал щенков — лечил и отпускал или иногда пристраивал в хорошие руки — себе оставить не мог, служебная каморка в военной общаге не позволяла. Потом уж завел красивую большую собаку Степу (думал, мальчик, оказалась девчонка) и души в ней не чаял. Кормил субпродуктами (считай, мясом!) как себя самого и делился последним куском суррогатного хлеба из обойного клея и травы, если денег не было совсем. Крал для нее и даже охотился на голубей в самое голодное время. Радовался, когда она, умная до невозможности, схватывала на лету команды и даже не просила ничего взамен — только утыкалась, пыхтящая, в широко раскрытую ладонь и жарко дышала мокрым носом, таким простым языком объясняясь в любви. Герасим любил ее как собственно рожденную и даже смастерил коляску, когда ее задние лапы несправедливо рано ослабли из-за болезни. Она ушла мирно и добровольно, не борясь, — и с тех пор Герасим ненавидит смерть и терпеть не может ей покорных.

Вожак с размаху открывает дверь, и Ильяна, стоящая на пороге, усмехается. Решимости в ней больше, чем страха — Волков не более пугающий, чем Славгород сам по себе. Он не темный закоулок с жаждущими легкого секса и не дешевые доступные наркотики из кошачьей мяты и синтетики. Всего лишь давно оскорбленный мужчина, никак не сумевший пережить подставу, — какую опасность он для нее представляет? Если бы горе было способно удушить и затопить, никто бы не выжил. Но вот они стоят, смотрят друг на друга: пытаются завершить истории, в которых даже не смыслят.

— Давай поговорим, Герасим, — предельно деловито произносит Илля, переходя в наступление. — Тебе уже пора перерасти эти дурацкие игры и перестать турсу́чить мою семью.

Перед ней — мужчина средних лет, слишком взрослый для дурачеств, ровесник отца. Борода седая, под шею укутан в черный свитер, ворот прячет трофейный ошейник, а ошейник — шрам. Волосы острижены коротко, «под троечку». Глаза, как у Гриши — разноцветные. Среди хортов не редкость, но особенность красивая. Это как у самой Ильяны — словно болезнь, выраженная белыми прядями ото лба и круглыми пятнами по коже. Видя трехцветных кошек, она подсознательно представляет их на своем вместе — береги себя и бегай от собак — ничего не поменяется.

Вэл никогда Ильяне не рассказывал, откуда взялась «ежегодина». Дочерям не доверяют такие знания, только сыновьям, но их не случилось. Передать свой бизнес Вэлу тоже некому, поэтому рано или поздно Стая его отожмет. Наверное, это просто бандитские разборки. Может, они и вовсе были хорошими друзьями, близкими и надежными друг для друга товарищами, может, всегда были врагами и соперниками. История не любит личных уточнений.

«Ежегодина» случается ровно в тот день, когда двадцать лет назад Вэл истерзал Герасима по собачьим правилам и стал единоличным владельцем какого-то общего дела. Волков остался ни с чем и новое дело создал себе сам: со своими хортами, со своими законами и со своими порядками. «Ежегодина» — это напоминание для Вэла Зильбермана, что он все еще обыкновенный пес, и как ни брыкайся, это напоминание срабатывает. Герасиму нравится делать акценты: он поздравляет с «ежегодиной» именными ошейниками и кусками мяса, преследованиями и похищениями, жестокостью и клацаньем зубов над ухом.

— Ну надо же! Даже куртку его себе присвоила и слова выбираешь такие же. Ну, сказано: яблочко от яблоньки…

— А что поделать? Папа хорошо воспитал меня, по-человечески. (Волкова передергивает, как от ругательства.) Отдай мне Гришу, и разойдемся по-хорошему.

Герасим заливается искренним смехом и делает шаг от двери, уходя от своей гостьи вглубь коридора. Ей ничего не остается, кроме как броситься следом — в самую гущу Стаи. Смелая, думает, что справится.

Каждый встречный скалится ей, реагируя на кошачье нутро — они рычат, она шипит. Никто не нападает, но кулаки сжимаются сами собой. Ильяна по привычке сама готова бить первой, лишь бы не «спровоцировать» и не «напроситься самой». Агрессоров, как водится, склонны оправдывать, вот и она, растерявшаяся среди враждебной толпы, щетинится в ярости. Герасим на то и рассчитывает, ставит на место, допуская в свою обитель наглую девушку. От природных инстинктов никуда не денешься: может, собаки кошку разорвут, а может, кошка морды собакам исполосует.

Теплые тяжелые лапы ложатся на плечи, и лишь чудом Ильяна не успевает отбиться. Ее нежно обнимают, успокаивая, и прижимают к себе. Спиной она чувствует мягкое сильное тело, и жмется поближе, хоть и доверяет своим ощущениям только на ощупь, подсознательно.

Ясный Гришин голос заглушает шум в голове. Она говорит, что здесь никто не сделает ей плохо — слишком страшатся ее саму, пришедшую за справедливостью и правдой. «Спасибо, что пришла за мной», — говорит. Врет, что папина Илюша храбра и сильна и что легко ей удается забить даже самых злых в углы — выть и скулить. Может, это ложь, может, сказка, но Ильяна верит в слова Гриши, словно дурочка, и всхлипывает, ослабевая в ее руках. Та лишь целует макушку, продолжая успокаивать, и говорит тихонько: «Сильная, сильная девочка, сильная, сильная…»