Славгород

Софа Вернер (2024)

Закрытый город, где советские устои до сих пор живы, таит внутри границ большую тайну. Его населяют гибриды — не-люди, чья природа исходит от животного начала. Они различны по повадкам и по внешним особенностям, но главное — ими правят инстинкты. Гриша Рыкова провела всю жизнь на собачьей милицейской службе. Она отказалась стать матерью, и по закону ее ждет добровольная эвтаназия. Готовясь покорно принять свою судьбу, она знакомится с революционеркой Ильяной Зильберман, которая не привыкла сдаваться так просто. Теперь целью Ильяны становится спасение Гриши от смерти, которой нельзя избежать — в городе, о котором нельзя говорить.

Глава одиннадцатая

Никому не будет больно. Гриша откладывает от себя записную книжку с похоронным бюро уже бесполезных контактов и вздыхает. Прощаться не с кем.

Дом, в котором она выросла, кипит страстями каждый день. Все заполнено эмоциями — перед каждой дверью стоят любовь и ненависть, страсть и безразличие, встреча и разлука. И лишь Гришин порог пустует — на него сунется только пьяный попросить сигарет или Сережа — за солью или со сплетнями. Ей странно вдруг быть одинокой: кругом только мебель и стены. Ни семьи, ни близких.

Каждый, кого Гриша считала бы своим, близким, родным, — либо погибает, либо исчезает бесследно. Она проклятая, с печатью — не трогай, убьет? Или ей просто предначертано потерять всех, чтобы никто не скучал?

Мальва — уж она-то в тюрьме не то что выживет — переродится. Петина служба пойдет в гору. За маминой могилой можно не ухаживать, удивительные кусты со съедобными красными ягодками растут там сами собой, не страшась алтайских зим и степных ветров. Отец не ищет Гришу, и скорее всего давно за предательство семьи усыплен — мама о нем всю жизнь ни слова. Некоторые бывшие и несбывшиеся помянут на какой-нибудь Юрьев день, опрокинув рюмочку, — на большее Гриша не рассчитывает.

Мокрые от слез ресницы слипаются в печальной дреме. Сегодня она не ужинает, и даже не помнит, что происходило на работе. Все дни сливаются в кучу. Гриша не пытается вести счет или насыщать остаток жизни событиями — иногда ест, иногда спит, гоняется за преступниками и хватается за дела-глухари; пару раз заходит на самодельный кальян к Сереже и помогает ему лечить синяки, оставленные нерадивыми клиентами, потому что общаться больше не с кем; в общем — доживает ровно так, как и живет.

Думает об Илле, но не решается вернуться в «Коммунист». Там ее не ждут, потому что в черно-белом Рыковском мире строгий отказ лишает тебя права просить помощи самой. Переваривая Мальвин яд, Гриша давится. Заслужила она, видимо. Пару раз допускает мысль: может, стоило бы согласиться на помощь? Но в чем бы ей помогли, и главное — от чего? Все же идет своим чередом. Родиться, пригодиться, убраться с глаз долой.

Слабачка! Гриша тихо всхлипывает, когда в дверь раздается ритмичный стук кулаком. Осталось меньше трех недель, и можно будет спокойно ложиться в больницу, и в палату войдет без всякого стука медсестра с инъекцией в руках.

Она лениво плетется открывать дверь и не смотрит в заляпанное потолочной краской зеркало — нет нужды. Вряд ли Гриша сильно изменилась на пороге своего тридцатипятилетия — все то же угрюмое лицо с веснушками.

Гриша ожидает увидеть на пороге Сережу, на крайний случай пьяного соседа или хотя бы Карпова, но по ту сторону тесной комнаты оказывается та, кого представить в таких условиях невозможно. На ее фоне обшарпанные стены приобретают вид особого заброшенного винтажа.

Рыкова оторопело смотрит на Ильяну и жадно изучает каждую деталь ее образа: плотно застегнутое пальто, растрепавшиеся от ветра волосы, носки ботинок, обращенные по-детски друг к другу, сцепленные за спиной строгие руки — все сейчас в ней одновременно странно и совершенно. Гриша ничего не смыслила в красоте, но нутром чувствовала, что женщину красивее Ильяны вряд ли можно найти.

Заспанная, заплаканная — ничего не укрылось от внимательного кошачьего взгляда в мутном свете коридора. И все же, несмотря на Гришину разбитость, Илля с пониманием улыбается и приподнимает пакет с едой. Ей тоже сегодня особенно паршиво — потому и пришла. Коты всегда смелее собак; если кто-то нравится — то лезут, а не просто ошиваются рядом. Гриша не приближалась к Ильяниному дому и офису, но взгляд ее особенных глаз как будто преследовал, внимательно упираясь в шею там, где она переходит в спину. Самое незащищенное место. Удачное для удара, чтобы сразу и наверняка ее переломать. Отчего-то принимать смерть из чьих-то рук изо дня в день становится все страшнее.

Гриша хочет спросить: «Что ты здесь делаешь?» — но не находит сил и молча пропускает свою новую не-подругу в комнату, плотно закрывает дверь на засов, неловко извиняясь за беспорядок вокруг. Ильяна лишь оглядывается, удивляясь армейской аккуратной пустоте и вещам, разложенным по полочкам, чуть припорошенным пылью — если в комнате и был хаос, то только в их головах.

— Я не знала, что ты любишь, поэтому захватила самое обычное, — неловко начинает Илля вместо приветствия — выкладывает на тумбочку хорошо упакованный салат и целую небольшую курицу. У Гриши автоматически выделяется слюна — хорошо сработал на запах рефлекс. — Как у тебя дела?

Дружить приятнее, чем враждовать. Гриша предлагает гостье сесть на сложенный диван (для себя ночами она его давно не раскладывает) и обещает принести чай, как только соседи освободят кухню. Привыкшая к хорошей жизни балия заметно смущается из-за таких коммунальных правил и аккуратно достает финальный аккорд предлагаемого ужина — особое вино, которое позволяет хмелеть даже быстро усваивающим алкоголь гибридам. Отцовская коллекция богата такими крепленными штуками, и обычно Ильяна не пьет. Но за день международной женской эмансипации… Можно и не чай.

Гриша от смущения вспыхивает и тут же вскакивает, обещая, что сейчас добудет им стаканы. Судя по решительному тону, ей предстоит чуть ли не бой за посуду, и настрой явно праздничный. Зачем пить за чью-то эмансипацию, она вряд ли понимает, но душой чувствует, что сегодня день примирения.

Оставшись наедине с комнатой, Ильяна проигрывает балийскому любопытству и, пока снимает пальто, умудряется разглядеть все, что уместилось на скромных квадратных метрах. Тут и старенький шкаф с потрескавшимся от времени лаком, и давно забытые, видимо, выставленные мамой, детские и юношеские фотографии на тумбе рядом. Благодаря старому изображению Ильяна с удивлением обнаруживает, что у Гриши красивая улыбка с ямочками.

— Ну, и куда тут умирать? — тихонько мурлычет она и осторожно касается кончиками пальцев пыльного слоя. — Еще жить и жить.

Рыкова возвращается чуть погодя — зачем-то задерживается, чтобы почистить зубы и умыться. Холодная вода чуть отрезвляет ее, еще сонную, но не разуверяет в том, что Ильяна собственной персоной пришла к ней сама, и притом совсем не для разборок. Гриша подозревала, что существуют такие дни, которые объединяют женщин без причин. Она никогда не праздновала мартовские праздники, потому что тонула в мужских коллективах и считала «других баб» какими-то совершенно непохожими на себя.

Ильяна умудрилась сделать из шатающейся тумбочки роскошный стол, из дивана — удобный уголок для расслабления, из оливье и курицы — чуть ли не настоящий праздничный ужин. Вдруг Гриша чувствует себя женщиной, словно Ильяна начинает смотреть на нее иначе: как на возможную соратницу, возможную подругу и — очевидно для нее — равную себе. Теперь Гриша улыбается ей по-настоящему: являет свои ямочки, морщинки в уголках глаз, острый крепкий ряд зубов.

— За женщин. — Ильяна поднимает жестяную эмалированную кружку. Гриша послушно стучит своей по ней в ответ. — И за твою терпеливую силу.

— И за твой напор, — вторит Гриша. — Не сдавайся ни перед чем.

Приятные слова дороги каждой. Может, ненадолго и не до конца, но они понимают друг друга. Этого хватит, чтобы разбежаться опять по разные стороны и глядеть издалека, но уже без ненависти и осуждения. Им — славгородским женщинам — лучше быть заодно.