Славгород

Софа Вернер (2024)

Закрытый город, где советские устои до сих пор живы, таит внутри границ большую тайну. Его населяют гибриды — не-люди, чья природа исходит от животного начала. Они различны по повадкам и по внешним особенностям, но главное — ими правят инстинкты. Гриша Рыкова провела всю жизнь на собачьей милицейской службе. Она отказалась стать матерью, и по закону ее ждет добровольная эвтаназия. Готовясь покорно принять свою судьбу, она знакомится с революционеркой Ильяной Зильберман, которая не привыкла сдаваться так просто. Теперь целью Ильяны становится спасение Гриши от смерти, которой нельзя избежать — в городе, о котором нельзя говорить.

Глава восьмая

В клуб их не пускают. Гриша пожелала остаться собой — хмурой на вид и грубой на ощупь. От всех предложенных платьев она отказалась — во-первых, стеснялась их надевать, во-вторых, боялась себя потерять. Ничто не мешает Грише магическим образом стать какой-то другой — потому что Сережина косметичка была наготове, — но в обитель революционеров ей хотелось войти собой. Своей, а не чужой кожей прочувствовать все, что они хотят донести. «Коммунист» — это храм равенства и свободы, но неверующая Гриша суется в него с непокрытой головой и красным удостоверением в кармане.

— Лапуля, я сейчас вернусь. Договорюсь с тем парнем и мигом все улажу.

Сережа кивает на хорта с дважды переломанным носом, и Гриша переводит взгляд на охрану.

— Учуял, что ты не из простых. — Сережа хихикает, будто это игра.

— Я им всем в матери гожусь, вот и перепугались.

РЁВ — или та его часть, которая дышала, курила или блевала в окрестностях перед входом в подвал — создавала впечатление крайне молодой организации. Клуб по интересам, секция, кружок. Рыкова опять вздумала соскочить — скорее всего, серьезность дела она сама же и преувеличила, чтобы придать существованию хоть какой-то смысл.

Рука сама собой потянулась к сигаретам в оставленной на хранение Сережиной сумочке. Она бросила где-то полгода назад — смертникам запрещены вредные привычки, чтобы здоровые органы можно было благополучно изъять. Ей уже показывали фотографии больных раком детей, страдающих от смертельных болезней стариков, несчастных многодетных матерей — но только людей — город маленький, автономный, и «запчастями» необходимо делиться. Удивительно, как слаженно работает система, — все всему покорны. Или только одна Гриша?

Взгляд невольно блуждает между телами и лицами. Тонкая коричневая сигарета со вкусом вишни обжигает пальцы, крепко ее сжавшие, когда к главному входу подъезжает черная машина. Таких машин Гриша не видывала за пределами государственных парковок — иностранные марки, а значит, и владеют ими очень влиятельные люди.

Из машины выходят трое — двое мужчин и одна девушка. Они суетливы, но темнота мешает Грише разглядеть их внимательнее. Идет явный спор, в котором девушка проигрывает. Ей всучивают небольшой ящик, чему она противится. Выглядит так, словно мужчины оказывают на спутницу влияние — негативное, и Гриша инстинктивно шагает вперед. Воображаемый ошейник впивается в шею — не ее это дело.

Дворняга игриво лижет Гришины пальцы. Перед собаками она устоять не может — сразу присаживается на корточки, принимая всю возможную любовь от пушистой морды. Пузо упитанное, шерсть пыльная и глаза почти что человеческие — неужели кто-то когда-то воспользовался этой самой верностью, чтобы создать чудовищ?

— Жучара, отстань от человека! — Вслед за собакой подскакивает потерявший ее из виду хозяин лет десяти на вид. — Теть, сигаретку стрельнете?

— Малой, бросал бы ты это. Не то будешь выглядеть как я.

— Так вам вон сколько!..

— Ну сколько? — Гриша смеется и назло пацану закуривает снова. Огонь мелькает в ее разноцветных глазах. — Двадцать всего, — шутит она.

И протягивает ему сигарету — сама же свою первую попробовала, как и все, за гаражами больше двадцати лет назад.

— Ты все скурить решила? — Недовольный Сережа выныривает из стайки светловолосых, бледных нав. Их серебристые волосы мерцают в темноте.

— Изымаю улику. Слышал, что бывает за контрабанду?

Она ловко прячет пачку в задний карман джинсов. Ей никогда бы не удалось иначе достать такие сигареты, Сережа прекрасно это знал. Словно вспомнив про скорую Гришину судьбу, он сочувственно вздыхает.

— Ну и что бывает? На кол сажают или сжигают на костре?

— Милиция тщательно ищет, по каким артериям запрещенка протекает в город. Пока не казнят, но времена грядут суровые. — И Гриша звучит почти гордо. Она верит, что ее коллеги по-прежнему важны и эффективны — не зря же почти весь хортовский народ хранит в городе порядок.

— Если, конечно, этим не сама милиция и занята.

ЭТИМ. Власти не хватило бы ума придумать, как прокормить свой город (их ведь не учили этому в институте Брюхоненко). Ей снисходительно улыбаются, будто говорят: служивая, какое найдут? Какое поймают? Всем же выгодно, всем же удобно. Самой тошно, что такая дурная. Она мотает головой, отказываясь воспринимать правду напрямую. Лучше как-нибудь завуалированно, как обычно докладывают гибридам: не уточняя, используя размытые формулировки и только лишь намекая.

— Короче, тебе нужно расслабиться. Не будь ментом, будь собой.

Гриша не уверена, что помнит себя настоящую. Она расстегивает куртку и распускает волосы — это все. То ли от никотина, то ли от разочарованного взгляда, щеки ее розовеют. Никто не назвал бы Гришу красивой — вот и Сережа молчит. Беда была лишь в том, что Гриша тайком нуждалась в комплименте. Она, как засохший цветок, который долго-долго не поливали, все ждала и ждала шанса расцвести. Хоть бы капельку воды в почву — и радовала бы еще долго, стоя на подоконнике в любое время года. Вот почему она задерживалась с Петей, хоть и едва терпела мужское тело, нутро и характер. Он разговаривал с ней, выпытывал всякое и веселил присказками. Звук его голоса, заполнявший их когда-то почти общую спальню, согревал сильнее, чем холодные рыбьи руки.

Гриша утрирует — никто из них не похож на животных внешне, однако внутри их разрывает между звериным и людским. От животных прародителей им достались особо сильные для человека черты — чуткий нюх собак, плечистая мощь медведей, изящность и пленительность кошек, водная адаптированность рыб, извилистость и гибкость змей, зоркость вороньего глаза и чистота ума — а все остальное, например, хортовскую преданность, балийскую распущенность или вирийскую высокомерность, гибриды почерпнули от пороков второй своей половины. Такое уж свойство человеческое: к низменному и инстинктивному приплетать возвышенное и духовное. Стандарты, которым Гриша старалась соответствовать, по сути, ничего не значили. И все же…

— Пойдем.

Она умело скрывает волнение в голосе и шагает к низкому входу в полуподвальное помещение. В толпе она вынуждена отстать от Сережи, который извилисто проскальзывает среди гибридов всех мастей и размеров.

Для протокола: место происшествия оказывается вовсе не таким, каким Гриша его успела себе нафантазировать. Она ожидает увидеть притон с влажными от осевшего пота стенами, затянутый дымом. По углам должны происходить грязные соития, всякие облегчения и прочие интимные события. Драки, песни, танцы и все возможные животные глупости. Но тогда бы это была привычная общага, в которой она влачит существование по жизни. А тут все же неизвестный до этого городу клуб.

Communa — с французского «социум» — гласит надпись на стене. Посетители клуба сбиваются в группки по интересам, делят большие тарелки со съестными закусками и потягивают из банок что-то санкционное, неправильное для обычного продуктового склада Славгорода. Кто-то приглушенно слушает музыку, кто-то оживленно спорит. На первый взгляд узкое вытянутое помещение заполнено людьми, но ни одного человека здесь нет.

Ее пропустили — не потому, что она не похожа на мента, а потому, что она хорт. Здесь она среди своих.

— Эй, красавица! — Парень за баром опирается локтями на гладко-лакированную стойку. Кажется, это умасленная дверь от шкафа-купе, перевернутая задней стороной. — Хочешь чего-нибудь заказать?

Кончики его усов подкручены, а уложенные назад волосы кажутся на вид такими мягкими, что хочется запустить в них пальцы. Скованная пристальным взглядом харизматичного красавца, Гриша старается сообразить, что могла бы здесь заказать. За спиной балии исписанные мелом таблички с наименованиями, знакомыми лишь смутно. Гриша открывает рот и тут же закрывает. «Ну и кто теперь нем как рыба?» — пошутила бы Мальва.

Ей бы здесь понравилось. Знала ли она об этой общине? Может, участвовала в создании? Вряд ли, под конец своей второй беременности она ударилась в спасительную секту, обещавшую свободу ей и ее детям.

— Дай угадаю! Колу?

— Отцепись от женщины, Шурка. — Сердитое клокотание доносится из-за спины. Так они, балии, усмиряли друг друга — словно щелкали маленькими клычками и языком, доказывая свою правоту.

— Ладно, налью кваса в кружку «50 лет КПСС».

Гриша закатывает глаза. Ладно, она старая. Это не так обидно, как могло бы быть.

— Хватит выделываться, тебе самому скоро пятьдесят.

— Мне сорок один! — Он задыхается от возмущения.

Гриша не дала бы этому Шуре больше тридцати. Это удивительно даже для балии — долгожительством отличаются только аркуды и вирии. У балий молодость пусть и не столь быстротечна, как у хортов, но все же рано или поздно увядает. Поэтому-то они живут на полную: пьют, гуляют, влюбляются. И так по кругу — и душой, и телом. Некоторые все же выглядят неугасающими и юными даже в сорок.

Наконец Гриша оборачивается на свою заступницу. В полумраке битых неоновых ламп ее лицо не кажется знакомым.

— А! Это ты! — Красивое лицо в ту же секунду искажается удивлением. Гриша вдыхает окружающий ее воздух поглубже. Чихнуть себе не позволяет, но чувство такое, словно насыпали перца в нос. — Извини, мы тут от ментов прячемся, поэтому собакам тяжко.

— Откуда ты…

— Знаю, что ты хорт. Думаешь, не видно?

Гриша хотела спросить: «Откуда ты взялась на мою голову?» — но промолчала. Светлые пятна в темных волосах, на бровях, ресницах — как бельмо на глазу. Рыкова пытается проморгаться, но кошка никуда не исчезает.

— Отцепись от женщины, Илля, — передразнивает подругу Шура и протягивает Грише коричневую шипучку в стакане с маленькой шоколадкой в придачу. Не в кружке и не квас: сжалился. — За счет заведения.

— То есть за мой? — сурово переспрашивает пятнистая девушка.

— За твой, Илля, за твой.

Гриша никак не может сообразить, как ее зовут — сказанное мягким голосом «Илля» звучит скорее как присказка.

— Ульяна?

— Ильяна. — Она делает акцент на «И» в ответ, совершенно недовольная тем, что ее имя рассекретили.

Вообразив вдруг себя интересной и соблазнительной, Гриша смело отхлебывает колу и упирает ладонь в бок, ведя бедром. Ильяна опускает взгляд на этот финт и совсем не смущается. Только улыбается.

— Мы тебя ждали. Пойдем в мой офис.

Офис — это о чем? Гриша молча кивает и шагает вперед, даже не удосужившись спросить причину интереса к ее персоне. Ильяна не выдерживает, и у самой двери с табличкой «Служебное помещение» оборачивается, и ее лицо оказывается на одном уровне с Гришиным. Оказывается, не так уж она и миниатюрна. Рыкова хмыкает, пряча шоколадку в задний карман брюк — оставит ее на потом, когда по-настоящему захочет приблизить свою смерть. Собакам сладкое нельзя, это ведет к слепоте, разрушению суставов или сахарной зависимости. Однако в течение жизни любой хорт так или иначе нарушает запреты — а после зовется «старым» уже в тридцать пять лет.

Революционеры обычно не ждут в своих логовах тех, кто способен испортить их планы. Грише совершенно не близко ощущение фальшивой свободы, которое в «Коммунисте» пытаются искусственно создать. Город выстоит, что бы РЁВ ни подготовил. Ильяна не создает впечатление опасной лидерши организованной группировки, и по привычке Гриша морально готовится к встрече с очередным мужчиной за дверью того самого «офиса». Разговор будет тяжелым — «мы тебя ждали», — и спина от подвальной тесноты у Гриши потеет. Хорошо было бы быть покрытой шерстью и не чувствовать ни липкой тревоги, ни тошноты от беспомощности.

Прошлая Гриша ни за что не дала бы слабину и точно не отступила бы назад. Но нынешняя же застывает на месте и не спешит укорачивать остаток своих дней одним махом чужого несогласия с законом.

— Что? — Не выдержав паузы, Гриша хмурится.

— Жду от тебя хоть какую-то реакцию.

— Ты сказала — я пошла.

— И? Ты каждого так будешь слушаться?

— Вопросы пришла задавать я.

Они нажимают друг на друга, сравнивая влияние. Грише думалось, что миниатюрная Ильяна — всего-то посыльная — совсем неопасна для нее, скорее выступает раздражающим мимолетным фактором. И, словно прочитав уничижительные собачьи мысли на свой великолепный кошачий счет, Ильяна сверкает глазами:

— Вертухайка, — ругается первая.

— М-мятежница, — не остается в долгу вторая, чуть заикнувшись. Они будто опять столкнулись плечами перед полуразваленной автобусной остановкой.

От общего к частному — кошка с собакой, они и есть кошка с собакой. Гриша хмурится и отворачивается.

Обменявшись любезностями, они отступают — достаточно всего пары слов, чтобы удовлетвориться упрямством друг друга. Им невыгодно ссориться, но Гриша думает, что Ильяна заводит ее в кабинет для разговора о подкупе или о шантаже. Ильяна же думает, что Гриша сама о ней не знает и просто пришла в клуб поразвлечься, что типично для любого уставшего от рутины гражданина. Про их стычку на остановке она совершенно не помнит (в то время как Рыкова не выпускает это воспоминание из головы), и, наверное, оттого совсем не боится удостоверения в нагрудном кармане износившейся курточки.

— Краем уха услышал ваш диалог за стеной — если хотите, можем обсудить возникший конфликт.