На чужом пиру

Серик Асылбекулы

В эту книгу известного казахского писателя, драматурга, лауреата премии Союза писателей Казахстана им. Б. Майлина и международного литературного конкурса «Рух» С. Асылбекулы вошли избранные художественные произведения. Некоторые из них (пьесы «Осенний романс», «Ночь прозрения», «Отвести душу… по-казахски») в разные времена завоевали Гран-при республиканских театральных фестивалей и литературных конкурсов.

Есеке

У подножья кургана, среди бескрайних совхозных полей, сидят двое: юноша с доверчивыми глазами, с простодушным улыбчивым лицом, выпускник пединститута Лукпан Мырзабеков и учитель казахского языка Ешмурат Аманкулов, попросту Есеке, — мужчина преклонного возраста. Когда-то покойный отец, спасая сына от мясорубки Отечетвенной войны, занизил в метрике его возраст, и вот одногодки Есеке уже давно на заслуженном отдыхе, а он до сих пор по милости папаши вынужден возиться с детворой.

— Вы еще молоды, дорогой мой, — говорит старый учитель, нервно дергая головой и с неприязнью посматривая то на незнойное осеннее солнце, словно застывшее в небе, то на учеников, которые вместо того, чтобы аккуратно собирать остатки колосьев, валяются в копне соломы, бегают по рисовым ячейкам. — И все же, раньше жизнь была спокойней, народ благонравней… Пасмотрика, — вдруг вскрикивает он, снова сбиваясь с темы намечавшегося разговора.

Но юноша то ли по натуре слишком сдержан, то ли слов знает, куда гнет старик: не задает вопросов, не проявляет интереса к сказанному, только кивает головой, поигрывая стеблем курая.

— Посмотри-ка! — опять вскривает старый учитель, раздраженно тыча пальцем в сторону резвящихся детей. Голос звучит резче и злей, чем в первый раз. Со стороны непонятно, на что он злится: на играбщих детей или на тупость собеседника, не умеющего ценить сказанного.

— Нет, ты смотри! — говорит он уже спокойней. — Отчего еще такое может быть, если не от сытости и беззаботности? Раньше люди делали глупости по пьянке, а теперь безделия. Разве эти сорванцы не понимают, что помогают собирать урожай, которым страна будет кормиться весь год? Разумеется, понимают! Да что там они… Взять хотя бы нас: зачем мы здесь сидим, как два сыча на кладбище?

На этот раз старый учитель заставил-таки юного коллегу поднять голову, склонившуюся было к самой траве. Честно говоря, юноша даже растерялся, потому что до сих пор слушал из вежливости или делал вид, будто слушает. На самом деле его мысли были о молоденькой жене и грудом ребенке, оставленных в областном центре.

Мечтательная улыбка мгновенно слетела с юного лица, оно приняло глубокомысленный вид, будто в голове шла серьезная аналитическая работа над сказанным. И он вяло произнес:

— Есеке, что в этом страшного, ведь это солома?!

Лицо Есеке еще больше багровеет: «В таком возрасте у них уже ледяное сердце и пустая душа» — думает он зло о современной молодежи.

— Ну и пусть солома, — говорит чуть заикаясь, — это не значит, что ее можно разбрасывать… Попробуй-ка объясни это бригадиру… Ведь он как-то перед уполномоченным из райкома ругал нас за то, что вернулись с работы на десять минут раньше. Этот недоделанный начальник упрекал учителей в том, что они недисциплинированны… Попробуй определи, к чему он придерется на этот раз. У него хватит наглости отправить нас двоих к уполномоченному.

Дорогой мой, для учителей наступили тяжелые дни, — успокаиваясь, вздыхает Есеке: — На что нам надеяться в жизни, если даже захудалый бригадир распоряжается нами как хочет. А попробуй пожаловаться?! Любой начальник горой будет стоять за своего, потому что всем нужно одно — план!

Будто назло старшему молодой человек никак не реагирует на его слова. Есеке это очень не по душ. «О, боже, — думает он, злясь еще больше, — одарил меня добросовестным слушателем». Злится он и на директора школы, подарившего ему в напарники этого молчаливого юнца и отправившего старика с учениками к черту на кулички. При этом директор сыпал похвалой и лестью: «Тарторгай — самый далекий и ответсвенный совхоз, — говорил. — Туда надо послать опытного кадрового учителя, такого как Есеке, кто понимает что к чему. Не простое дело уследить за гурьбой детворы, организовать работу…».

Есеке вспомнил слова директора. «Ну и пройдоха!» — подумал, вздохнув. Ни с того ни с сего ему вдруг стало душно, и капли пота выступили на лбу.

— Работа учителя вся на нервах, будь она проклята, — бурчит он себе под нос, достает огромный носовой платок, вытирает красный затылок, затем, не спеша, остальные части лица. Но характер и прывычки не дают ему сидеть спокойно. Стоит помолчать минуту и страшная скука сжимает сердце. Он поворачивается к спутнику и, убедившись, что рядом какой ни есть, но живой человек, а не огородное пугало, благодарит бога уже за это и снова говорит:

— Вы молоды, дорогой мой, — опять начинает издалека. — Все мы были когда-то молодыми. Но у каждого поколения свое предначение… Вот вы смотрите на нас, стариков, и вамвсегда кажется, мы всегда были такими. Но представьте себе, что не так: мы многое пережили и многое увидели, прежде чем состариться. Мы помним лучшие времена. — Есеке вздыхает о чем-то. — Когда-то и народ был благонравней, и начальство добрей… — лицо Есеке смягчается, на нем появлятся полуулыбка, показывая, что и этот человек способен смеяться и по-настоящему радоваться: — Кстати, о бастыках, с покойным председателем Досакпаем я не раз за одним столом сиживал… Земля ему пухом. То был настоящий старообрядный казах, не терявший ни при каких обстоятельствах ни присутствия духа, ни достоинства, ни вкуса к жизни… Что настоящие бастыки?! Разоряются из-за всякого пустяка. А благословенный Досакпай был щедр, как джайляу, для всех, кого считал за своих близких людей.

Помнится, бегу я в школу с тетрадями под мышкой, а он стоит перед конторой, улыбается, приветствует меня: «Есеке, как ты твои дела? Надеюсь, идешь на выпас целым и здоровым?!».

Как ни лениво осеннее солнце, но к этому времени и оно сползло порядочно к горизонту, уже не слепило как в полдень, а добродушно сияло, как некогда лоснящееся лицо покойного председателя Досакпая. Шумела детвора в поле, которому нет и конца, ни края, и куда ни глянь — везде только оно. Но Есеке уже уже ничего не отвлекает от воспоминаний, ничто не раздражает, невидящими глазами, или, вернее, глазами, устремленными в себя, старик завелся, и его рассказу не будет конца.

–…Была первая послевоенная весна. Из конторы в школу прибежал человек и сказал, что Досеке зовет меня. Кто же может медлить, если зовет сам председатель?! Я тут же отпустил детей по домам и пулей помчался в контору.

Досеке сидел за своим огромным столом, и лицо его было задумчивым. Это было удивительное лицо: оно всегда было таким, какого было отношение председателя к собеседнику. Едва завидев меня, Досеке заулыбался. После взаимного приветствия сказал: «Не хочешь ли, юноша, на время стать моим телохранителем и секретарем? Поедем в одно место, до утра, там и у тебя будет возможность поразвлекаться».

Какие были мои годы, чтобы задумываться над подобными предложениями. Я тут же согласился, — голос старого учителя зазвучал громче и торжественней. Кажется, старик распалился воспоминаниями. Видимо, он говорил о самом важном и значительном в прожитой жизни.

— В сумерках на легкой председательской кошевке, запряженной парой сытых коней, мы выехали за село. Был март, похрустывала корочка подтаявшего было за день снега. К вечеру приморозило. Но Досеке не обращал внимания ни на холод, ни на тьму, поглядывал на звездное небо, что-то тихо напевал. Мне тоже хотелось неть, но это было бы невежливо по отношению к старшему, и я погонял кнутом лошадей, застоявшихся в конюшне, откормленных сухим овсом. Прядали они ушами, чуть не отрываясь от земли, как пушинку несли легкую кошевку.

Вижу, Досеке не против, что я погоняю коней. Лишь пробурчал тихо, словно по голове погладил: «Поосторожней, юноша!». Вскоре мы были в городе. Правлю я улочками и переулками, куда укажет председатель. Вот он сделал знак, и я остановил упряжку, выскочил из кошевки, постучал в тяжелые ворота. Где-то во дворе залаяла собака, скрипнула дверь, пес затих. Женский голос настороженно спросил, кто стучит. Досеке крякнул на вопрос хозяйки, ворота мигом распахнулись, и мы въехали в просторный двор. Встретившая нас женщина заперла ворота и молча повела нас в дом.

Только-только закончилась война. Кругом разруха, голод, нищета. Но беда будто и не коснулась дома, в который мы вошли: стены увешаны коврами, на полу мягкие паласы, кошмы с орнаментом, посреди комнаты накрыт дастархан, будто нас здесь поджидали или в этом доме стол всегда готов к приему гостей.

Не успел я осмотреться, как — уже внесли кипящий самовар. В тот же миг, блестя глазами как фурия, из соседней комнаты выскочила молоденькая женщина, она была одета еще красивей, чем встретившая нас, и тут же начала кокетничать, бросать завлекающие взгляды, как кошка напрашиваясь, чтобы ее погладили.

Я сидел, раскрыв рот. Но Досеке ничуть не растерялся: приподнялся с подушек и сказал улыбаясь:

— А, Катшажан, здравствуй!

Катша, непринужденно как артистка, легла рядом с председателем, шаловливо зашептала ему на ухо:

— Досеке, вы заставляете нас ждать, это никак не вяжется с вашими прежними привычками?! — и выговорто у этой бестии был какой-то особый — лопочет, как избалованный ребенок…

В сущности я — простой казах, родившийся и выросший в степи. И хотя меня, конечно же, радовали и убранство комнат и непринужденные манеры женщин, но некоторое время смущало шаловливое нахальство маленькой женщины в присутствии мужщин. Они с предсадателем, кажется, меня и за мужщину не принимали — жались друг к дружке, обнимались, смеялись, были заняты только сабой.

Я выпил водки — полегчало, стал привыкать и к дому и к застолью. Но возня этих двоих раздражала. Я стал поглядывать на ту, что впустила нас в дом. Она же будто и не чувствовала моих взглядов — красиво и спокойно разливала чай по пиалам, подливала водку в рюмки. Это была молодая красивая смуглянка. Наконец наши глаза встретились. Она улыбнулась, и у меня даже дух перехватило: я вдруг понял, что могу без слов сесть ближе и обнять ее…

Да, это была ночь, которую невозможно забыть, пока живешь на белом свете. Мы веселились и развлекались, пока не заалел восток, а потом отправились в свой аул.…Бастыки тех времен кроме законных жен имели по нескольку наложниц, с которыми умели развлечься и отдохнуть от забот…

Вот так-то, мой милый! И у нас была молодость. Мы повидали такое, что и не снилось современным начальникам. Куда им?! Чуть жена прикрикнет, у них уже колени трясутся. Это только с виду они такие важные, смелые. Присмотришься, баба бабой…

Рассерженный мягкотелостью нынешнего начальства Есеке снова раздраженно нахмурился. Некоторое время он сидит молча, задумавшись о былом, пережитом, будто оплакивает улетевшие веселые деньки. Затем опять подает голос.

— И у учителя был другой авторитет. В какой дом не зайдешь, для хозяев — уважение. Сразу тебя на почетное место усадят, а уж ученики… Те, едва завидев учителя, бросались врассыпную наутек, на глаза боялись попасться. И это благонравие, этот порядок — все благодаря дисциплине, только ей одной…

Есеке с неприязнью посматривает на непутевых своих учеников, шалящих и хохочущих в поле, косится на своего недоразвитого молодого коллегу, представителя нового поколения. Тот сидит понуро, будто уши водой залиты, не переспросит, не поспорит, не удивится.

— Да, пока вы молоды, — снова говорит он, цедя слова сквозь зубы. — Мы тоже были молодыми. Но то были иные времена: спокойные и народ был благонравней.