На чужом пиру

Серик Асылбекулы

В эту книгу известного казахского писателя, драматурга, лауреата премии Союза писателей Казахстана им. Б. Майлина и международного литературного конкурса «Рух» С. Асылбекулы вошли избранные художественные произведения. Некоторые из них (пьесы «Осенний романс», «Ночь прозрения», «Отвести душу… по-казахски») в разные времена завоевали Гран-при республиканских театральных фестивалей и литературных конкурсов.

Семя

Ох, и крепко же огорчился старый Айдарбай.

Старший сын его Корганбек перед отъездом обещал:

— Вот устрою свою дела, тогда и накошу сена. Подумаешь, одна корова да дюжина коз! Через недельку обернусь обязательно.

А на самом же деле припелся из Алма-Аты ровно через два месяца.

Айдарбай вначале нисколько не сомневался, что обещание старшой сдержит, и места себе не находил от радости. Ходил довольный и прикидываль: «Сено ребятки накосят, годы мои подошли, отдохну теперь от забот, хватит уже маяться. Пора старым косточком и на покой».

Но недолго тешился своей надеждой старик. Промчалась-пролетела неделя. Некоторые и сена накосили, и в сараи его выгрузила. А кто пошустрее да половчее, как Альдебай, умудрились понавезти по три-четыре машины сена и накидать в своих дворах огромные скирды.

Славный нынче камыш уродился в Тентексае. Высокий да дремучий. Старик хозяйским взглядом окидывал это добро, пожираемый нетерпением, и, потирая свои заскорузлые, шершавые ладони, успокаивал себя: «Наши ребятки тоже не лыком шиты, не подведут!». Но от горе-косаря ни слуху ни духу. Пробовал старик разузнать о нем от ребят, что на каникулы с учебы приехали. Но они только плечами пожимали: «Дедусь, Алма-Ата-то большая»…

Теперь ждать старику стало невмоготу, он от души и вволю выругался, словно сын его блудный сидел перед ним: «Надо же, тридцать скоро, а тяги к хозяйству никакой. И что в городе этом потерял, будь он неладен? Ну побыл денек-два, уладил дела и возвращайся — так нет же! Камыш проклятый весь уже пожух: глядишь и высохнет». Но что проку разоряться, вот вернулся, наконец сын. Мало того, что оставил старика в дураках, так сидит как ни в чем не бывало и глаза бесстыжие таращит. И дела ему нет до того, что опоздал, так еще недоволен чем-то:

— Отец, поговорил я там с начальником. Согласился в редакцию взять. Глядишь — и сынок твой непутевый в писатели выбьется, — говорит, а ноздри так и раздуваюся. Похоже, решил твердо и окончательно.

— Айдарбай нахмурился. Не думал, не гладал он, что все так обернется. Отец все еще выжидающе, с надеждой поглядывал на сына, еле-еле сдерживая свой гнев: «Что это он мелет?». Но того, видно, совсем не волновало, что родители на это скажут. Похоже, все решил сам и оставалось только согласиться.

Вены на висках старика вздулись синими змейками; так с ним бывало, когда он страшно сердился. Его загнутый орлиный нос еще более заострился, торчавшие ежиком над верхней губой жиденькие усы ощетинились. Но он сдержался, видимо, понял; чему быть — того не миновать. Поэтому молча проглотил обиду и примирительно сказал:

— Не торопись, сынок, подумай. Дай отдых спине, голове, а там посмотрим. А город твой никуда не денется. Вот потолкуем с родней и решим.

Но сын упрямо стоял на своем:

— Да что ты, отец! Я у начальника еле как на два-три дня отпросился. Работа же не ждет. А отпустил, потому что отказать неудобно было, но сказал, чтобы я мигом туда и обратно. Нехорошо получается, обещал всетаки.

Зол был на сына Айдарбай, а тут взъярился не на шутку.

— Крылышки, значит, расправил. Вижу, шибко грамотным стал. А кто тебя эти пятнадцать лет кормил, пока ты учился! Мочи моей нету терпеть твои выкрутасы, пес паршивый! Коли так — вон с глаз моих!.. И чтоб ноги твоей здесь больше не было! Уходи! Уходи отсюда!.. — и схватился за тросточку, прислоненную в углу у порога. — Ишь, начальник ему не позволяет! Оказывается, начальник ближе отца родного?!

Совсем взбеленился старик. Забежал в гостиную и стал вышвыривать прямо на пол вещи невестки и сына. Глаза были выпучены. Козлиная бородка подрагивала, как в лихорадке, лицо исказила безумная ярость. Сын, видимо, уразумел, что хватил через край, и, пытаясь утихомирить его, растерянно забормотал:

— Отец прости! Ну, прости же!.. — на что старик измерил его лишь презрительным взглядом.

— Ата, ата родненький!.. Не уедем мы никуда! Корганбеку надо, пусть и уезжает, — запищала и невестка, схватив свекра за рукав, но он только глянул, сверкнув раскосыми глазами.

Покончив с «ревизией» имущества сына и невестки, старик поумерил было свой гнев, но как на беду увидел старуху, причитавшую в передней комнате, и снова распалился. Нет чтобы ей пристыдить своего сына-баламута, так нет, она все его слова втоптала в грязь:

— Совсем свихнулся этот выживший из ума! На старости лет перед людьми на посмешище себя выставляет…

Ну и разошелся же вновь буйный старик!..

Обычно стоило ему рассердиться на что-то, так весь свой гнев вымещал на старухе. И на этот раз старик не изменил своей привычке. Готовый лопнуть от обиды и ярости, с бранью набросился он на безвинную старуху.

— Ах, ты, старая карга! Верно, Бога позабыла. Покажу я тебе его сейчас! — крикнул он и что есть силы запустил в нее плоским медным подносом для самовара. Но, к счастью, поднос со свистом пролетел мимо и угодил в стойку сарая и, упав на землю, громыхая, прокатился по кругу. У пугливой старухи душа в пятки ушла, и она со всех ног припустила к соседям. Разъярившийся старик, не найдя ничего подходящего для метания, понурил голову и долго еще растерянно топтался на месте…

И в самый полдень звенящего июльского зноя, невестка и сын Айдарбая, навьючив на себя пару чемоданов и дюжину узелков, поплелись к шоссе, ведущему в райцентр. Корганбек характером был под стать отцу: такой же упрямый, своевольный и вспыльчивый. Тогда и пополз слушок по аулу, да по всем дврорам, что, мол, он, оскорбившись на своего родителя, сказал в сердцах:

— Если и приеду сюда когда-нибудь, так только на его похороны! — и все охотно поверили в это, и, покачивая головами, говорили друг другу:

— Верно, от него можно ожидать…

С тех пор прошло три-четыре года. Но так и не помирились отец и сын. Хотя сын не успокаивался: «Все же я младше, щенок перед ним». И старик мучился: «Пора забыть обиду, все же сын он мне».

Но нашелся посредник-примиритель. Это была невестка. Та самая, чего греха таить, что так не понравилась когда-то Айдарбаю. Тогда еще, поглядывая на ее выщипанные брови и стриженые волосы, он тяжело сокрушался про себя: «Да, не помощница она старухе». И о чем только нынешние дети думают — непонятно: непутевый сынок и тогда застал стариков врасплох…

Случилось это так: откуда ни возьмись, нежданно-негаданно где-то под утро, к дому с шумом и грохотом, будто нечистая следом гналась, подъехала машина. Прямо в ворота уткнулась капотом, как собака носом к косточке. Еще чуть-чуть и всю ограду бы протаранил. С перепугу старики словно ошпаренные выбежали во двор. Из кабины выпрыгнули трое или четверо парней и девчат, столько же стояло в кузове, вытянув шеи, словно птенчики из гнездышка. Шум-гам стоял невообразимый, светопреставление да и только. Особенно больше всех усердствовал один из них, только и слышен был его голос. Это оказался не кто иной, как их собственный сын-пустобрех. Пока старики в недоумении таращили глаза, разинув рты, он подбежал к ним и разом выпалил.

— Отец, мать! Вот ваша невестка! — и не успели они даже переглянуться между собой, как тот силком подтащил к ним птичьеголовое существо с коротко подстриженными, как у мальчишки, волосами: так только гриву и хвост кобыле корнают. Похоже, стесняется, все отбрыкивается, ровно не объезженный строптивый скакун с норовом.

Сколько живет на свете Айдарбай, но, чтобы собственный сын невестску со свекром знакомил, видит впервые. Мало того, стоит и скалится в довольной ухмылке. Ни стыда, ни совести!..

Невестка, видать, того же поля ягодка:

— Здравствуйте! — говорит и глаз с них не сводит, нет, чтобы взгляд в сторонку отвести.

Айдарбай, не ожидая такого непочтения к себе, повернулся и пошел назад. Кажется, и он непроизвольно шевельнул губами в ответ что-то неразборчивое, да и то не из вежливости, а скорее всего из-за внезапной растерянности. А эта его пустоголовая старуха возьми да и ляпни в ответ:

— Здравствуем, светик, здравствуем… — и так рьяно облобызала голоногое создание, что у той сухого места на лице не осталось.

— Душенька, солнышко, светик мой!.. — завелась старуха, задыхаясь от полноты чувств, будто век ее знала.

Рассерженный Айдарбай не заметил, как, сам того неведая, невольно ухмыльнулся. «Ох, несчастная, а ей-то чего?». Кому какое дело до ее здоровья. Ну и рассмешила же кикимора старая!» — без всякой желчи и злобы усмехнулся он про себя.

Хотя на душе проклятой не было особой радости, ничего не пожалел для свадьбы. Устроил той как подобает по обычаю, удовлетворив самых взыскательных гостей. Все, что он успел скопить за столько лет, собирая по ложечке, выплескивал в тот день ковшами. По-разному восприняли родственники такую чрезмерную щедрость — всяк по-своему толковал ее. Все это было подвергнуто широчайшему обсуждению и вызвало множество очень неожиданных и противоречивых догадок. Так щедро разбрасываться деньгами и разбазаривать имущество мог только богач. Кто-кто, а Айдарбай никогда им не был. Вот это и не понравилось самым завистливым. Такие недовольно трепали языком: ««Ишь, как разошелся! Прославиться захотелось. Напрасно тужится — не за тот гуж взялся. Вот примчатся завтра целой сворой, с приданным да с тряпками сваты, тогда и поглядим, как этот красноглазый выкручиваться будет», — и принялись выискивать грязь под ногтями. А доброжелатели взахлеб расхваливали соседа: «Молодец, старик. Как-никак первая настоящая радость. Правильно, уважил народ. Да воздаст ему Бог за все это…».

Айдарбай еще днем раньше прикнул, кто рот разинет, кто нос поморщит, а кто и брови нахмурит, поэтому ничего близко к сердцу не принимал и махнул рукой на пустые разговоры: «Пусть болтают. Что мне теперь, рты им позатыкать?».

Мало-помалу он привыкал и легче сносил чудные ужимки невестки, воспитанной отнюдь не по-аульски. Говаривали же: «Если время твое лисой плутает, то ты гончей ее нагоняй», может, и они хотят идти в ногу со своим временем, чтобы не отстать от своих, — так утешал он себя. И вправду, если не считать того, что она носила коротковатое платьице, волосы свои завивала, да так, что они походили на мохнатый борик из длинной вьющейся козлиной шерсти, и вместо поклона звонко отчеканивала: — «Здравствуйте!» — Айдарбаю невестка стала понемногу нравиться. Слова лишнего не скажет. Понятливая, смышленая, все вмиг исполнит с неизменным «сейчас ата». И рассердить, и обрадовать ее — раз плюнуть, но отходчива, быстро может разгорячиться и тут же успокоиться. Правда, ей еще сметки и сноровки не хватает в хозяйственных делах, но желания и старания ей не занимать; куда ни пошлешь, чего ни поручишь — все исполнит.

Пораскинул своим умом Айдарбай и, похоже, понял: незачем ему брюзжать, ведь воспитана она не по старинке. Со временем привыкая к ней, сходился на том, что надо благодарить судьбу и за это, и думал про себя: «Нет того тулпара, чтоб без изъяна был — конь о четырех ногах и тот спотыкается. Не подобает мне, седому, придираться к мелочам и нос во все дыры совать».

А теперь, когда непутевый сын бежал от него, чураясь родного своего гнезда, как кулан, которому опротивело пить из своего гнезда, как кулан, которому опротивело пить из своего дождевого озера — гака, в нем оборвалась хрупкая, еле теплившаяся надежда. «Видно, в тягость ему кормить своих родителей». Вот чем объяснял себе Айдарбай поведение сына. Больше всего это и огорчало его.

И вдруг, в один прекрасный день пришло письмо от невестки. Его тайно прочитали старуха и младший сын — Тойбазар и ни слова не сказали о нем старику. В прошлый раз, когда Айдарбаю попало в руки такое письмо, он тотчас разорвал конверт и выбросил в печку. Старик догадывался и о втором, но на этот раз промолчал и прикинулся, что ничего и не подозревает. К таким уловкаам он прибегал не раз. Когда к старухе забегала соседка посудачить да посплетничать, то Айдарбай садился, прислонившись к стене дома поближе к двери, коврялся палкой в земле, как ни в чем не бывало, и спокойно подслушивал — хоть бы глазом моргнул. И частенько слышал про себя самое неожиданное…

…Судя по словам старухи, сын и сноха, по видимому живы-здоровы. Оба устроились на работу. Только, похоже, пока угла своего не имеют. Сняли у какого-то старикашки одинокого две комнаты, да тот бирюк проклятый оказался не дурак выпить. И теперь Корганбек каждый вечер после работы ходит на пятачок, где сдают квартиры.

Когда сердобольная старуха рассказывала про это, из глаз ее в три ручья лились слезы.

— Касатик, ну чем мне помочь тебе! Сами же пустили тебя по миру, словно сиротинушку. Братик единственный — и тот еще молод, — причитала она и, не в состоянии говорить дальше, хлюпала носом и пальцами смахивала слезы.

Айдарбай, сидевший в тени, все это слышал и снова сам по себе вспылил, пролиная старуху: «Ох, эта выжившая из ума! Ишь ты как завелась-заголосила, и по ком, — по этому бесстыднику поганому. Так ему и надо, этому болвану!». Но это только на словах он разносил ее. Годы ведь не те, да и на что его силы сейчас сгодятся. На старости лет сдержанней стал, с тех пор как борода стала седеть, все реже буйствует, уже неловка по каждому поводу шум поднимать.

Вот поэтому отделывался все больше ворчанием.

Говаривали ведь умные люди когда то о том, что «человек и к своей дряхлости привыкает». Воистину так. Айдарбай мало-помалу смирился и с этим. К счастью, не одинок он. Бог с ним со старшим — ушел так ушел, зато у него младший сын есть — Тойбазар. Вот кто будет хозяином дома. Нынче окончил десятилетку. Слава богу, хоть этот без блажи и прихоти: не стал, как Корганбек, ерепениться «Поеду учиться, поступать в институт» — и словом не обмолвился. Как говорится — «кто губы хоть раз обжег и тот уже знаток» — так и страик — заранее поговорил по душам с младшим, откровенно и без утайки:

— Ты теперь с этим учением-мучением голову мне не морочь. Неученые тоже без хлеба не сидят, на худой конец трактор водить будешь. Да и проку-то от учебы, вон брат твой старший ученый, а ходит по домам, в первую попавшуюся дверь стучится, как побитая собака… — вот так основательно он взялся просвещать и перевоспитывать свое чадо. И все пошло так, как он хотел. Тойбазар все лето сено косил, а к осени и на трактор сел. С детства он рос капризным и шаловливым малым, особой охоты к учебе не имел, может быть, поэтому, или же слова старика крепко запали ему в душу, словом, в то время, когда все суматошно собирались ехать на учебу, Тойбазар, покорившись воле отца, остался в ауле.

Теперь с утра пораньше перед домом Айдарбая тарахтел синий «Беларусь». Старик со старухой избавились от беготни с поллитровкой к каждому встречному и поперечному трактористу с просьбой то дрова выгрузить, то воды натаскать.

В прошлое воскресенье младший двух-трех дружков с собой прихватил да целую тележку саксаула привез и не какого-нибудь, а самого отборного, крупного, как валуны. А как мать обрадовалась, точно заново его родила. Ведь еще недавно сокрушенно вздыхала, сетуя на то, что хвороста ни щепки не осталось. И не одна мать, и старик чуть с ума от радости не сошел. Оба выбежали навстречу сыну — тот остановил трактор возле сарая и только-только слез, а они уже засуетились, и заголосили:

— Бог ты мой! Не проголодались? Еды-то хватило?

Тойбазар с видом смущенного человека, в ответ только посмеиваясь, пробормотал:

— Да не проголодались мы, апа!

Бедная мать места себе от радости не находила, приняв это за Бог весть какое знамение, и растроганная прошептала:

— Курносенький ты мой, глазастенький…

Пуще прежнего смутился Тойбазар, сам вспотел и румянец во всю щеку горит. Видимо, понял, что мать теперь просто так не отстанет от него, и сказал:

— Ту-ух, мама! Ну, хватит тебе… — в голосе его звучала нарочитая обида, и он деловито подошел к прицепу, чтобы отсоединить его от трактора.

Айдарбай своевременно понял, что любоваться уже лишне. Неуклюже взобравшись на борт тележки, великодушно заявил:

— Мать, довольно тебе! Ребят заведи домой. Разожги огонь и приготовь чего-нибудь. Видать, озябли они. А дрова я уж как-нибудь сам выгружу!

Теперь все разговоры у старухи только о Тойбазаре. Стоит ей только встретиться со старушками подружками, что на лавочке по вечерам собираются, как затягивает хвалебную песню про ненаглядное свое дитя, про каждый его шаг: «Наш Тойбазар сделал то, наш Тойбазар сделал это». Айдарбай тоже в душе благодарил Бога. Но не одобрял поведение старухи. Опасался, как бы у этого вертопраха голова кругом от легковесных слов не пошла. Вот недавно и бригадир похвалил его чересчур уж громко: «Аксакал, вот увидите, ваш сын скоро передовиком станет. План никогда ниже ста поцентов не выполняет».

Айдарбай был на седьмом небе от счатья, но виду не подал, словно не придавая этому особого значения, сказал: «Ну и хорошо. Для себя же работает, да и что еще делать молодому человеку».

Теперь старик решил приготовить своему негоднику крепкие путы. И сразу же приступил к разведке: заходил в каждый дом, якобы по делам, и тайно выведывал, есть ли там девушка, которая бы осчастливила их дом. А вечером, за чаем, он намеками, оброненными как бы невзначай, обрабатывал своего сына, если сумел приметить такую, которая была ему по душе. Да и то не напрямик, а будто рассказывая старухе:

— Доч такого-то до того уважительная, скромная, не то что другие, да и платье на ней длинное.

Однако сын его негодный, то ли сразу почуяв, к чему клонит старик, прикидывался дурачком, то ли дейстивительно ничего такого и близко у него в мыслях не было, в общем, не проявлял к этим разговорам особого интереса, смотрел свой телевизор или же шуршал газетой. Да как назло и болтливая старуха, обычно не дающая и рта раскрыть, в такие подходящие моменты словно дара речи лишилась. Вот и приходится Айдарбаю откладывать в душе на лучшие времена свою сокровенную мечту: «А пропади оно пропадом, жив-здоров был бы мальчик, а это успеется еще». И седлал в грезах голубого коня своей надежды в счет будущих дней.

К старости человек оглядывается назад оттого, что радости прошедших дней близки его сердцу, и несмело всматривается вперед потому, что пока бьет в человеке неутомимая жажда жизни, он не теряет надежды на будущее. Айдарбай в этом уже убедился. Хоть и казалось вначале, что обида на старшего сына не забудется, но столо ему вспомнить о старости, горизонт которой становился ближе и ближе, как затянувшаяся болячка старой размолвки начинала ныть и часто беспокоить его. Временами он сам того не замечая оказывался в плену невеселых чувств. В последнее время старший стал чаще сниться ему. Что ни говори, жить в размолвке с собственным чадом старому человеку отказывается нелегко.

«Повадки коня известны хозяину». Так и Айдарбаю характер сына знаком. Еще совсем крошкой негодник был страшно упрямым. Отец частенько беззлобно отшлепывал его как следует.

Как-то даже покойный Молыбай, увидев дерзкого шалуна, был весьма удивлен. Тогда он, Айдарбай, стеганул по заднице Корганбека восьмиплетной камчой, да так сильно, что мальчишка упал на землю, но даже не пикнул. Нет, чтобы как-то разжалобить родителя, так он, обиженный и злой, взял увесистый камень и что есть силы пульнул в отца. К счастью, только сшиб с головы борик. Случайно оказавшийся невольным свидетелем этой сцены растерянный старичок, сам не ведая того, схватился за ворот:

— Айдарбай-ай! Брось-ка ты камчу! Вот неверный, смотри-ка, сам с кулачок, а ишь какой отчаянный. Боюсь я: или он батыром храбрым станет, или же кровопийцей-разбойником — одно из двух. Тьфа-тьфа!.. — так и не слезая с коня, поспешил удалиться.

Сейчас, когда он вспоминает это, ему кажется, что слова рассеянного и неприметного, но уважаемого старика, похоже, сбываются. Хотя иногда милые капризы, которые вытворял его сын еще крохой, умиляли его, задевая трогательной теплотой отцовские чувства. Но то, что он исчез с глаз долой и ни разу не вспомнил о родителе, больно вынести. «Интересно, может, думает, что этим скосит меня. Так уж и даст будто себя повалить старик. Да я как старый дуб встану перед табой, гниль трухлявая, — говорил он себе наедине, крепясь. — И с чего это он так, а?!…».

Взять к примеру точило — уж на что прочная штука и то стирается, крошится. Но это ведь камень, не человек…

Айдарбай в последнее время стал все сильнее ощущать, что начинает терять всякое терпение. Наверное, все же придется смириться. Сын молод, полон сил, а ему уже пора подумывать о смерти. Да еще и эта старуха ревет да ревет, как недоенная верблюдица. Прямо заела, в ушах шумит.

А тем временем от невестки пришла телеграмма: «Получили квартиру, собираемся отпраздновать новоселье». И тут искавшие малейшего повода для поездки к сыну мать м младшой засуетились, заторопились. Шут с ней со старухой, а этому чего? Прямо заладил и не отстает:

— Коке, а что, если и я поеду с мамой? Интересно же, столица все-таки. Почему бы и нам по случаю не прогуляться…

Ну и пришлось волей-неволей дать согласие.

Но старуха не угомонлась и на этом: «Наверняка и там братья-родичи отыщутся, станут присматриваться да приглядываться, а мы с пустыми руками, как темные какие-то…» — и прихватила с собой мяса забитой на зиму кобылы, сливочного масла, взбитого из молока буренки; курта и иримшика, которые все лето варила-сушила, одним словом, собрали все имевшиеся в доме яства. Так эти важные особы, вместо того, чтобы вернуться, как обещали, через пять-шесть дней, соизволили еле-еле притащиться через две недели. Явились как ни в чем не бывало, похоже, что им и вовсе нет дела до бедного старика, что остался в ауле дом сторожить. Оба так и светятся от удовольствия. На старухе новенькое и иголочки шерстяное пальто, на голове красуется белая шаль. На сыне костюм с модным воротником и широкие брюки, да к тому же длиннющие — впору пыль дорожную подметать. Точь-в точь, как две капли воды, смахивают на исподние штаны из пестрого сатина, которые покойный Молдабай любил надевать летом. «Ладно, уж Бог с ним с пацаном-то, ветроген еще, падок до всякой чепухи. А вот что этой выжившей из ума на старости лет приспичило? Чего же она красоваться, словно девушка, вздумала?». Айдарбай взглянул на нее косо, но промолчал, однако старуха и внимания на это не обратила. Он и опомниться не успел, как она прямо с порога и застрочила-замолотила языком, рта раскрыть не дала:

— Ойбай, а какую квартиру Корганбекжан получил. Все что пожелаешь: хочешь — холодная, хочешь — горячая вода течет. Невестка и руки свои в саже не пачкает, чтобы печь разжечь. Включит газ — и еда готова. Прямо под домом — магазин. Бери чего хочешь! Даже тесто готовое продают. Старый, а старый, оказывается, ничего-то мы с тобой и не знаем, никуда не выезжали. Если есть деньги, то самое диво это Алма-Ата.

Сама аж помолодела-похорошела, так и захлебывается от удовольствия.

Айдарбай не стал перебивать ее. Выслушал до конца старуху и сказал с обидой и упреком:

— Ну, добились своего. Нравится — так езжай в свой рай. Мне и здесь хорошо.

Старуха искренне удивилась:

— Да что мы тебе плохого сделали, старый? Скоро и рта раскрыть не дашь, наверно.

В это время вмешался и младшой:

— Коке, недавно в издательстве книгу его выпустили. Мне дал одну почитать — интересная.

На слова «книгу выпустил» старик недоверчиво покосился:

— Ну и что он там пишет? Что это за книга?

— «Люди нашего аула»… Так и называется.

— Хмм. «Люди нашего аула»… — недовольно поморшился Айдарбай.

Тойбазар всерьез обиделся, что он, грамотный всетаки человек, не смог убедить темного старика.

— Да нет же! Редактор сам лично похвалил — «правдиво изобразил жизнь аула. Написана хорошим языком, интересная».

Старик не стал выяснять подробности.

— Кто знает, может, и интересная, — и постарался побыстрее замять на этом разговор.

Старуха намекнула, что из этой поездки она привезла искорку еще одной радостни вести. Айдарбай более всего ей и обрадовался. Стоило той сказать, что невестка, кажись, в положений, что к новому году разрешится, — как у него засосало под ложечкой и приятное тепло разлилось по всему телу: «Давно бы и сказала это, чем языком попусту молоть!». Все-таки это была долгожданная, самая заветная мечта Айдарбая…

Последние два года он уже с сомнением поглядывал на невестку. А что ему было делать? Вон, Альдебаева невестка позже ее переступила порог мужниного дома, а уже двух-трех пострелят выкатила своим старикам в утеху. Айдарбай так рассуждал и сяк рассуждал и, наконец, выложил перед своей Богом данной, как на духу, свою догадку, не скрывая сомнений, тревоживших его.

Ну, узнала, что-нибудь? Невестушка-то наша что думает? А то слыхал я, мода, говорят, такая ходит,… дите… ну, вытравляют, что ли?

Старуха тут же оскалилась на него:

— Да что ты чушь такую несешь? Даст Бог, будут и у нас внуки. Молодые еще, успеют…

Больше он насчет внука своего будущего вслух не заикался. Надежду свою теперь он тайно лелеял в душе и все чаще наедине с самим собой погружался в сладкие грезы и перед мысленным взором его возникало пухленькое личико младенца и явственно слышал он его запах, похожий на аромат иримшика, какой обычно исходит от ребенка…

И вот теперь это долгожданное «невестка в положении» всколыхнуло в нем стариковские чувства, подхватило и вынесло его радость на гребень волны неизмеримого восторга. На глаза невольно навернулись слезы, и старческое его тело пронизала щемящая сладостная дрожь. Он и не заметил, как вся ядовитая желчь размолвки и отчуждения, долгое время сковывавшая, знобившая его, незаметно растаяла, как снег в оттепель.

Спустя некоторое время эта весть подтвердилась. Перед самым Новом годом пришло пиьсмо из далекого города в маленький аул, затерянный в просторах степи. В нем и была эта весть-суюнши: «У вас родился внук!».

Теперь перед глазами старика неотвязно стоял смутный образ крохотного и незнакомого, но до боли родного младенца. И ложится, и встает с одной лишь мыслью о нем. Даже сниться стал ему малыш. Айдарбай так не радовался даже появлению на свет своих собственных сыновей, как рождению внука. Одна лишь мечта — взять этого человечка, посадить перед собой, вдохнуть его запах прижать к сердцу. Однако все это кажется несбыточной мечтой.

Как попало письмо старухе, так она, бедная, не знала, куда деть себя, и собралась было тут же поехать, да не нашлось попутчика, который бы отвез ее. Тойбазар на работе, даже передохнуть некогда — рано уходит, поздно приходит. Таким образом, проблема эта оставалась нерешенной.

Прошло три месяца. От невестки снова пришло письмо. Вначале интересовалась житьем-бытьем да здоровьем старика-старухи, родных и близких. По всему видно, что знает теперь, что к чему и как, да и слова говорят сами за себя — повзрослела. Не как прежде, и язык понятнее стал, без всяких там чудных словечек. Айдарбай и этому обрадовался в душе. А в конце письма она написала: «Апа, внучок ваш неспокойный. Ну прямо непоседа какой-то. Думала оставить работу на год, да вот никак не получается. Начальник говорит: «Выходи на работу, а не то другую на твое место возьмем». Туговато приходится.

Прочитав письмо, они расселись у медного самовара за вечерним чаем и долгое время молчали. Как мокрый кизяк, который трудно разжечь, так же трудно завязалась обычная застольная беседа. Каждый из них погрузился в свои мысли, неторопливо попивая чай. Только тогда, когда начали прибирать дастархан, Айдарбай, не в силах больше молчать, перевернул свою пиалку и дал волю своим чувствам:

— Ишь, грамотей выискался!.. Мальчонка, наверно, надрывается, плачет, а он сидит себе да черкает… Щенок проклятый… Совсем уж невестку замучил. Ну, каким же ему еще быть, коль чрево, из которого он вылупился, такое.

Видимо, на этот раз ядовитый язык отчаянного старика задел, да крепко, надо думать, самое щекотливое место байбише, и смирная, уступчивая старуха, обычно мимо ушей пропускавшая шальные слова своего супруга, на этот раз вдруг взяла да взъелась:

— Опять ты за свое, старый. Хоть бы постыдился об этом при сыне. Завелся: чрево да чрево. А сам-то! Где же ты был, куда смотрел, если такой хороший! Я его, что ли, по миру пустила? Не твоих ли рук это дело? Вспомни, как ты сам когда-то свекра покойного изводил. Вот и наказал тебя Бог! Он ведь сын твой. Кровь-то, поди, у вас одна!..

Сказанное слово резвее выпущенной стрелы. Сорвавшиеся со строптивого языка неосторожные слова задели Айдарбая за живое, и он, не зная, что сказать в ответ, разом осекся, притих и растерялся, как вор, пойманный с поличным. Да что там говорить, на этот раз старуха была права. В роду Айдарбая все такие упрямые. Когда-то и он так же обошелся со своим отцом. И двадцати ему не было беспутному, когда он, не считаясь с волей своих родителей, заранее засватавших ему девушку, взял да и умыкнул в одну ночь смуглянку с лукавыми глазамииз соседного аула. Это по понятием того времени считалось преступлением более тяжким, чем ограбить золотую казну. Как бежал Айдарбай, так нигде не оставливался по пути. И очутился наконец далеко-далеко от родных мест, там, где только-только была организована артель «Новый путь» — «Жана жол». Так он стал хлеборобом, бросив чабанство — исконное занятие своих предков. Только спустя три-четыре года, когда он встал на ноги, вернулись они уже втроем в родной аул, с первенцем — дочерью, которая позже умерла от кори. Тяжко пришлось тогда Айдарбаю — отец его покойный был человеком набожным и упрямым. Но однако, суровый старик, встретивший поначалу своего беглого, блудного сына и незнакомую бесстыжую невестку сдержанно и холодно, услышав вдруг крик краснощекого создания в деревянной люльке — бесике, привязанной между верблюжьими горбами, вдруг невольно вздрогнул, и взгляд его потеплел…

Айдарбай в глубоком раздумье. В мыслях его мелькает множество картинок прошлого и настоящего, уносивших его в заоблачную высь…

«…Эх, шайтан!.. Смахивает же на меня нравом, окаянный… Смахивает… Что ни говори, семя, семя ведь мое».

А этот малыш, вот постреленок, еще пупок не затянулся, а уже покоя невестке не дает. Ишь, и он, видимо, не хочет своих предков обижать…

А старуха, черт бы ее побрал, нашла что сказать. Дыня — и та походит на ту, из которого она семенем в землю упала. А что же тут зазорного, если дитя человеческое на предка, деда своего походит…

Ничего, пусть пока поплачет, покапризничае. Вырастет, поумнеет, исправится. Да, конечно, исправится — куда денется! Красноглазый Айдарбай ничем не хуже других не был. Люди уважали, братья почитали. Даст Бог и они в стороне не останутся…».

Старик в эту ночь не спал. Ворочался с боку на бок, угомониться не мог. Так и не сомкнул глаз, словно веки подперли чем-то. В конце концов надоело ему ерзать в постели, и он пересчитал все поперечные балки под крыщей. Вспомил попутно, какую из них откуда привез. Помянул и беднягу Тинали, который помогал ему строить этот дом. Золотые были руки у покойного ровесника Айдарбая. Бывало, сидит Айдарбай чем-то недовольный, а тот ему: «Ох, боже праведный. Хоть стар ты, а все никак не перебесишься», — и как захохочет! Ох, были ведь времена!

Долго еще он лежал с открытыми глазами и только задремал под утро. Когда проснулся, то солнце успело подняться на длину вытянутого аркана. Открыв глаза, он резво вскочил с постели, натянул второпях с грехом пополам ичиги на босу ногу и выскочил во двор.

Старуха успела, оказывается, подоить корову и собиралась кипятить молоко в казане. Тойбазар лежал под трактором, а отца замечать не хочет. Айдарбай постоял, потоптался немного и, когда иссякло терпение, старым беркутом налетел на него:

— Эй, чего ты там потерял?

Сын его вывернул козырек промасленной насквозь истрепанной кепки и резко приподнял голову.

— Да вот блок вконец замучил — масло протекает. Ну и решил я его это самое, чтоб…

Старик понял, что ничего вразумительного тот ему не ответит, и сразу перешел к делу:

— Эй, когда я тебе сказал, чтобы ты братцу своему непутевому письмо написал? — говорил он, хотя сам точно не помнил, говорил или не говорил ему про это.

Тойбазару не понравилось, что старик ни с того, ни с сего набросился на него. Он сердито усмехнулся про себя, и что это с утра напало на своенравного родителя, обычно разрывавшего в клочья попавший в руки конверт. И чтобы еще пуще досадить тому, как ни в чем не бывало продолжал возиться с железками.

— Эй, кому я говорю?

На этот раз голос Айдарбая вышел намного солиднее. Но разбалованный сын, кажется, решил окончательно вывести его из себя.

— Да напишем же, успеется. Вчера ведь только получили. Сейчас некогда, на ферму надо… — резко отрезал негодный.

— Вот говорил же я, что они скоро друг друга в лицо узнавать перестанут… Да что это такое, лежит себе да железякой никчемной ковыряется.

Строптивый сын только сейчас начал понимать, что вчерашнее письмо основательно встряхнуло отца. И весь этот распетушенный вид его показался ему вдруг близким, милым и понятным.

Сын хитро улыбнулся:

— Отец, ну чего ты от меня хочешь?..

Сердитое лицо Айдарбая невольно потеплело.

— Письмо напиши этому, говорю. Пусть не мучают, не изводят малыша, а привезут сюда. Была бы цела буренка, а там старуха свое дело знает, — и собрался было уходить, как вдруг, словно вспомнив о чем-то важном, резко обернулся назад:

— И еще… напиши этому недоумку, пусть заедет повидаться к родному отцу, мол, болеет он и не сегодня-завтра дух испустит, да поскорее! Так и напиши. Уяснил? — строго заключил он.

— Отец, ты же не болеешь? Что, и так написать?

То ли Айдарбай почувствовал, что хитрющий сын нарочно прикидывается простачком, то ли решил сгладить свою слабость, но вдруг ни с того, ни с сего, набросился на него:

— Вот пакостники! Нужен вам отец, как же! Взрастил-вскормил. Зачем теперь вам жалкий беззубый старик? Хотите, как куропатка, «поживился и с глаз долой?». И дела вам нет до того, что я всю ночь проворочался? Спите себе спокойно и в ус не дуете! — и будто торопясь избавиться от насмешливого взгляда сына, не оглядываясь назад, быстро зашлепал в своих полуразвалившихся галошах к дому.

Спустя некоторое время он вышел с кумганом в руке. Да, с утренней молитвой и омовением на этот раз он опоздал. Но старик и вовсе не думал торопиться, идет себе степенно, важно. Только подол его чекменя едва заметно развевался под порывами утреннего прохладного ветерка. Обычно чуть сгорбленная его спина в этот миг распрямилась-расправилась как будто…