На чужом пиру

Серик Асылбекулы

В эту книгу известного казахского писателя, драматурга, лауреата премии Союза писателей Казахстана им. Б. Майлина и международного литературного конкурса «Рух» С. Асылбекулы вошли избранные художественные произведения. Некоторые из них (пьесы «Осенний романс», «Ночь прозрения», «Отвести душу… по-казахски») в разные времена завоевали Гран-при республиканских театральных фестивалей и литературных конкурсов.

На чужом пиру

Култай, опираясь на локти, растянулся на самой макушке ковыльного холма, возвышающевося посреди раздольной равнины. Время от времени, вытянув шею, юноша внимательно оглядывает рассыпавшуюся по степи отару. Часть овец уже ушла далеко до самой возвышенности Коспактюбе, туда, где темнеют ее верблюжьи очертания. Правда, неудержимо стремительные с утра овцы, утолив первый голод сочной, не тронутой копытами травой, теперь уже не двигались, а жадно паслись на одном месте.

«Пусть себе пасутся…» — Култай не спешил заворачивать отару.

У подножья холма пощипывал траву гнедой мерин под седлом. Судя по тому, что хозяин даже не спутал коню ноги, нрав у него должно быть смирный и покорный. С восходом солнца гнедой не успевал отмахиваться от донимавших его серых большеголовых слепней величиной с добрых жуков.

Позднее утро. Рябоватое июльское солнце, поднявшись над землей, повисло над гребнями белесых барханов и наполнило сонным теплом эти безлюдные пески. Вдали у кромки горизонта, как пенка добротного катыка, подрагивало легкое марево. Там и сям торчали редкие кусты саксаула. Среди выжженной суховеем и зноем травы ярко зеленел единственный куст тамариска. На его веточке уже давно сидела крохотная синичка, видимо, свившая гнездышко в густой тени. Издалека, со стороны железнодорожного разъезда, донесся лязг вздрогнувшего тяжелого грузового состава.

Култай, с непонятной ему самому грустью, захлопнул толстую книгу с истертой обложкой. Перестук тяжелого состава стал постепенно слабеть и гаснуть. Вскоре за горизонтом исчез и сам поезд, оставив после себя лишь облачко дыма, лохматое, как клок овечьей шерсти.

Култай ощутил себя совсем одиноким. Он привык провожать взглядом идущие мимо поезда. И этот удаляющийся состав тоже пронзил его сердце щемящей грустью.

В школьные годы Култай всегда с нетерпением ждал того момента, когда надо было возвращаться из надоевшего интерната в далекий чабанский аул. Особенно с приближением летних каникул сон покидал его, он тосковал по простору, усеянному весенними цветами, торопил минуты и худел прямо на глазах. Стоило ему вспомнить темные юрты, дремлющие под лунным небом, кисловатый запах овечьего пота и залежалого навоза, которым надолго наполнялся воздух после самого легкого дуновения со стороны отары, с хрустом и чмоканьем жующей свою жвачку, как мальчишеское сердце начинало бешено колотиться, словно ему становилось тесно в груди. И потом, уже после возвращения в аул, в Култае долго не гас этот огонь ожидания, и он ходил как в полусне, не в силах поверить в наступление этих счастливых и пьянящих дней.

На следующий же день после возвращения Култай нахлобучивал до самых ушей старую измятую киргизскую шапку отца и уходил с отарой. Только за одно это уже мальчик был несказанно благодарен своей судьбе.

Удивительно, но в ту пору Култай совершенно не ведал чувства одиночества или тоски, как это происходит теперь.

Глазастый, смуглый мальчонка всегда умел найти себя в безлюдной степи какую-нибудь забаву. Особенно любил он, завернув немного в сторону отару, ходить вдоль железнодорожного полотна, вытянувшегося по просторной степи, сияя рельсами, как двумя туго натянутыми струнами домбры.

«Наверное, нет в мире людей богаче пассажиров. Небось, и едят самые лучшие блюда, и курят самый лучший табак, — думал мальчик, с любопытством разглядывая щедро рассыпанные по обочине яркие консервные банки, блестящие коробки из-под конфет и сигарет. — Иначе откуда бы взяться у них таким чудесным вещам».

Жалко было выбрасывать эти разноцветные коробки, и Култай подолгу разгядывал их со всех сторон. Тщательно изучал он каждую надпись. Болгария, Венгрия… а на банках даже встречалось название далекой и сказочной страны Индии, где царит вечное лето.

«Удивително, как они сумели собрать вещи со всего света. Точно, в поездках ездят самые богатые и щедрые люди». Откуда было степному мальчонке знать о всемогуществе экспорта и импорта… Чего только он здесь не находил. Даже деньги один раз нашел. Шел он как-то по обочине, и вдруг увидел красневшую под кустиком десятирублевку. Вначале мальчик не поверил своим глазам. Такой необычной находки у него ни разу прежде не случалось. В тот день Култай еле дождался вечера. И пригнав отару в аул, радуясь так, словно обнаружил кусок золота с лошадиную голову, торжественно вручил матери свою необычную находку. Гордость так и распирала его.

— Душа моя, что же это? — ничего не поняла сначала мать. — Где же взял ты ее?

— Нашел! Прямо около железной дороги, — выпалил Култай, не в силах скрыть своей радости.

Матери это не понравилось.

— Ах, негодник! Что ты там потерял на рельсах? А если паровоз тебя задавит? — В это время, согнав овец в кучу, вошел в юрту и отец. Мать тут же обратилась к нему.

— Погляди, отец, на этого негодника. Оказывается, он по железной дороге шляется. А если случится, как в прошлом году с сыном Ермахана…

— Ладно, не причитай…, — и без того суровое лицо отца совсем потемнело. — Нет божьего платочка на твой роточек…

Хотя нашелся заступник, буйная радость и возбуждение Култая угасли, как пламя, залитое водой. Как бы там ни было, затих мальчонка затаив в душе еще одну грустинку.

Несмотря на запрет матери, Култай и после этого не переставал бродить по обочине железной дороги. Провожать проходящие мимо поезда теперь стало для него привычкой. Самыми счастливыми людьми в мире казались ему железнодорожные пассажиры. «Эх, сесть бы на один из них и проехать по всему белому свету», — мечтал мальчишка, глядя вслед зеленым вагонам, растворявшимся за линией горизонта.

Сейчас Култаю двадцать с лишным лет. Но тяга его к поездам не уменшилась. Правда, с тех пор ему приходилось и на поезде несколько раз ездить. Но не дальше областного центра. И то в пятом классе разболелись уши, местные врачи не смогли установить причины, и отец возил его на лечение. Из-за того, что время лечения просрочили, левое ухо и теперь слышит плохо. По словам врача, оно было простужено еще в младенчестве.

Областная больница лечила Култая долго. В тот год ему пришлось остаться в том же классе. Осенью, когда он пришел в школу, ребята уже досконально знали всю историю болезни его уха.

Не выдержав унизительного прозвища «глухой», Култай в осеннюю стужу за одну ночь сбежал в свой аул, расположенный в сорока километрах от совхозного центра. По дороге он плакал навзрыд.

В тот раз его на машине догнали воспитатели интерната и вернули с полпути. Но, сводя постоянно на нет труды воспитателей, Култай стал все чаще сбегать по ночам. Не слушался ни выговоров, ни уговоров, лишь молчал, насупясь. К тому же, если другие дети с каждым годом привыкали к интернату, сроднились с ним, Култай, чем старше он становился, тем сильнее тосковал по степи, по родителям, и тоска эта превратилась во внутреннее бунтарство, неподвластное никакой силе. В конце концов с этим смирились и воспитатели, и родители. В тринадцать лет Култай покинул школу, бросил учебу, оставил шумную поселковую жизнь и ушел с чабанским аулом в степь…

Позже из-за этого уха его не взяли в армию. Мечта о путешествии на поезде вокруг света на этом вроде и кончилась. После пятого класса он ни разу и в областной центр не ездил. Конечно, можно было бы съездить в гости. Там живет старший брат Култая. Давно уже семьей обзавелся. У него жена, трое детей. Сам работает механиком в автопарке. Но и к нему Култаю как-то не удается съездить.

Да и брат хорош. Мешками увозит мясо, когда забивают на зиму лошадей, которых растит Култай, а ни разу не догадался пригласить его в гости. Вообще, если не считать, что единокровные, оба они разные и по характеру, и по обличью. Один — шустрый, умеющий приспособиться к течению времени, другой — чистый, как вода, сбежавшая из русла весной и отделившаяся от реки в озерце. Старший брат щуплый, уши просвечиваются, и рыжий, младший — кряжистый и угловатый, как саксаул в песках, и смуглый. И младший братишка Култая, кончающий нынче десятилетку, тоже рыжий, похож на старшего брата. Он такой же шустренький, даже Култая, который старше его нас шесть лет, поучает.

«Он тоже, пожалуй, здесь не задержится, — с огорчением подумал Култай. — Говорит же: „Поступлю учиться, а не смогу, на завод пойду. Что здесь делать, тишь да глушь… и ничего больше. Култай, как ты до сих пор здесь не свихнулся?“. Да, он здесь никогда не останется, — Култай в душе разозлился на обоих братьев. — Ну, не останется, так скатертью дорожка, пусть убираются…».

Из родственников он теплей, чем к другим, относится к сестренке, живет она в совхозе, замужем. Култай часто навещает ее. Что ни говори, а надоедает порой однообразный чабанский быть. Молодое трепетное сердце иногда мечется, тоскуя по друзьям и подругам, с которыми рос когда-то, по веселым и радостным вечерам, уютному и теплому дому, а самое главное, по доброму отношению людей. В таких случаях он отправляется на гнедом из зимовья в центр совхоза. Тридцать-сорок километров дл резвого коня не бог весь какая даль: выедет пораньше и уже до полудня на гнедого лают поселковые собаки.

По приезде немедленно ставится чай и начинается долгая беседа с восклицаниями и расспросами до самого вечера.

Вечером же Култай приводит себя в порядок и переодевается. По настоянию сестры снимаются и валенки, и на неуклюжие ноги Култая натягиваются легкие хромовые ботинки. Из своего остается только пышный лисий малахай на голове. Против малахая не возражает и сестра.

К восьми часам Култай, нарядный и счастливый, отправляется в клуб. В клубе довольно холодно, поэтому и посетители редки: в основном школьники, взрослых раз, два и обчелся. В заднем ряду, рассыпавшись, как волосы на висках у плешивого, сидят пять-шесть парней и две-три девушки.

Култай сует стоявшей у входа кассирше трехрублевку, не считая сдачу, входит в темный зал, где идет кино, и опускается на стул. Раз идет кино, то как не порваться ленте. Пока механик ее клеит, загорается свет, т темный зал вдруг озаряется как днем. Зрители, щуря глаза, глядят по сторонам.

Порой Култай встречает в клубе и своих одноклассников…

На другой день Култай просыпается поздно. Долго лежит, блаженствуя, не решаясь покинуть чистую белоснежную постель, постланную сестрой на широкой кровати во внутренней комнате. Потом, нехотя поднявшись, с наслаждением умывается теплой водой. К этому времени, пыхтя, появляется и самовар. Оба опять долго пьют чай со сливками. А затем Култай некоторое время смотрит телевизор или возит на себе полуторагодовалого племянника. После обеда идет в баню.

Через два-три дня, проведенных у сестры, юноша начинает скучать. На душе становится неспокойно и он собирается возвращаться.

Перед отъездом заходит в совхозную кассу за зарплатой. Небрежно сунув в задний карман брюк пачку денег, шагает к магазину. Набивает обе сумы коржуна заказами матери и после обеда седлает гнедого. До сумерек уже добирается до одинокого зимовья в песках. Вечером выходит навстречу ушедшему с отарой отцу и помагает загнать овец. Отец, сначала делая вид, что не заметил его, молча идет с противоположного от Култая края отары. Не спешит поздороваться и Култай.

— Что так быстро вернулся? — говорит наконец невольно приблизившийся отец, очищая усы от намерзшего инея. Сын, не зная что ответить, опускает взгляд. Старик, молча оглядывая сына, некоторое время идет рядом, затем, отвернувшись незаметно для него, тихо вздыхает. «Ну, в следующий раз целых десять дней там проведу», — решает он, жалея, что вернулся быстро.

Отец через некоторое время снова заговаривает с ним. Но голос его звучит мягче, чем до этого.

— Как у Карлыгаш, все здоровы? Малыш как?.. вырос хоть? В тот раз, когда я ездил, был совсем с кулачок.

— Вырос.

Затем оба замолкают…

…Начало отары перевалило за Коспактюбе. Часть овец повернула на восток. Возглавила их всегда свое-нравная серая коза.

«Нет, пора заворачивать… И солнце, гляди, поднялось изрядно».

Култай, потягиваясь, поднялся, стряхнул широкой, как лопата, ладонью приставшие к одежде песчинки. Затем взял чуть не забытую книгу и засунул ее за пазуху.

Гнедой отошел не слишком далеко.

***

На вороте для воды урчал небольшой мотор, укрепленный на четырех лежачих бревнах. Начало измученной жарой отары давно уже дошло до аула. Отец наводил «порядок», отгоняя палкой отчаянно лезших в цементное корыто овец. Култай медленно сполз с гнедого и вынул удила изо рта нетерпеливо рвавшегося к воде коня. Распустил заднюю подпругу и затянул заново.

— О коне я сам позабочусь. Иди домой, попей чаю, — сказал старик, забирая повод гнедого. — Ескали на свадьбу пригласил.

Култай удивленно глянул на отца.

— Сверстник твой Али невесту привез, — сказал тот, поняв, что сын не вник в смысл его сообщения.

— Да-а, когда?

— Ночью. Тр-р! — гнедой, отшвыривая коленями овец, устремился к корыту. — Ах ты, невтерпеж!..

— На рассвете по дороге через Коспак какая-то машина проехала.

— Да, это они и были.

Култай обрадовался.

Али сын чабана Ескали, чья отара расположена отсюда на растоянии одного перегона ягнят. Они вместе учились. И ровесники. Только Али был не так равнодушен к учебе как Култай. Окончил школу с похвальной грамотой и поступил в лучшее учебное заведение столицы — университет. Теперь, вот, невесту привез.

Мать ждала уже со вскипевшим самоваром. Встретила сына по привычке, громко разговаривая.

— Сноха наша, что в доме Саржалака (губы Ескали всегда были потресканными) суетится, места себе не находит. Али невесту привез. Уффф! — пухленькая и маленькая старушка со скрежетом поставила на поднос похожий на нее же десятилитровый самовар.

— У других все-то по-людски. Ну, а мы вот все сами хлопочем…

Култай как будто ничего не слышал, повесил на кереге старенький выцветший от солнца пиджак и вышел умываться. Мысли матери ему были известны. В чей бы дом ни привезли невестку, она начинает дуться на Култая.

— Апа, где полотенце? — Култай не нашел чем вытереться.

— А откуда мне знать!.. Лежит, небось, где-нибудь… Как-будто в этом доме есть кому полотенце убирать да нам угождать.

— Да ну, хватит же вам…

— Не хватит!.. Хватит, он мне говорит. Лучше бы, даже если все девушки в этом мире стали святыми, привез бы одну, как это другие делают.

Он понял, что мать завелась надолго. Поэтому молча отыскал полотенце, затем принялся за еду. Вскоре пришел и сел за чай и отец.

— Гнедого я покормил. На нем поезжай.

Култай промолчал. Торопливо выпил пару пиал и стал собираться. С одной стороны торопился на свадьбу, а с другой, боялся, что мать опять начнет ворчать при старике.

— Апа, а где мои черные брюки?

— Какие, душа моя? — Мать, словно ничего не поняв, застыла удивленно, едва поднеся пиалу с чаем к губам.

— Что у Мырки в лавке купили.

— Ойбай, их же Нуртай забрал, на выпускной вечер наденет.

Полулежавший на торе старик вздернул голову и глянул на старуху пронизывающими глазами.

— Не знала же… — сказала мать, заметив взгляд старика. — Негодник Нуртай пристал как репей, я и отдала.

— Ах, окаянная! Эти брюки с Култая спадут, что ли? На днях же только дали Нуртаю девяносто рублей, чтоб костюм сшил.

Култай, нахмурив брови, буркнул под нос.

— Ладно, хватит вам…

Порывшись в черном чемодане, лежавшем под убранными одеялами, отыскал коричневые летние брюки из лавсана, которые купила ему сестра. Выбрал рубашку с короткими рукавами. Нашел и угольный утюг, ржавевший в старом сундуке.

Брюки оказались чуть коротковаты, штанины доставали лишь до лодыжек, зато рубашка в клетку была в самую пору. Спустя полчаса Култай, сияя, как только что сорванный с грядки огурец, воссел на гнедого.

Он невесело оглянулся вокруг. Белые барханы потемнели, как кисть кукурузы. Под редкими кустами вытягивали свои тонкие шеи ящерицы. На склонах барханов струились извилистые следы.

«Если разобраться, то и мать, конечно, права», — подумал Култай, вспомнив разговоры о женитьбе. Перед глазами его возник облик библиотекарши со станции. Он вспомнил ее блестящие, как смородина, глаза, кудрявую челку, шаловливо ниспадающую на высокий белый лоб.

Култай раза два в месяц заезжал в библиотеку, что находится на небольшой железнодорожной станции. Книга была не только его любимым развлечением, но стех пор, как он повзрослел, книги заменили ему все.

В последний раз на станции он был давненько. Прежней библиотекаршей была жена начальника станции, интеллигентная, вежливая женщина. Учитывая расстояние, она разрешала Култаю брать столько книг, сколько он хотел. И на этот раз прочитанные им книги наполнили обе сумы коржуна. По привычке привязал гнедого к телеграфному столбу, преспокойно вошел в библиотеку и увидел, что на месте библиотекарши сидит хорошенькая девушка с кудрявой челкой. Девушка иронично оглядела его обожженное солнцем лицо, набитый книгами коржун и усмехнулась.

Стала принимать книги по одной, тщательно их осматривая. Проверяя, поглядывала на него испытующе, словно спрашивая: «Неужто и в самом деле прочитал все это?».

— Что возьмете теперь? — спросила она, убедившись, что все книги в целости и сохранности.

Култай снова смутился. Прежняя библиотекарша так не спрашивала, каждый выбирал с полок, что хотел.

— Хорошо бы третий и четвертый том «Войны и мира», — сказал он, боясь не понравиться девушке.

Смородинные глаза девушки округлились.

— Толстого?

— Да!.. — ответил Култай, которому стала неприятна дотошность девушки. Он даже чуть не сказал: «Нет, не Толстого, а твоего покойного прадеда».

Кроме «Войны и мира» он взял еще несколько книг. Хотел взять еще, но новый библиотекарь с иронией попросила его оставить немного и на следущий раз. Девушка протянула ему карточку т тонюсенькую авторучку. Култай взял бумагу и, словно не заметив ее авторучки, достал грубоватый карандаш, которым вел учет целой отары овец, и расписался на карточке. Несколько букв его подписи заняли полстраницы.

Девушка улыбнулась.

— Вы, кажется, обиделись на меня…

Култай не ответил, подхватил суму и пошел к выходу. Едва вышел в коридор, ему вслед раздался звонкий голос девушки.

— А прощаться кто будет? Тоже мне джигит… Надулся как мальчишка из-за конфетки.

— До свидания… — пробормотал Култай под нос.

С тех пор он на станцию не ездил. Теперь он жалел об этом. ««И зачем мне дуться? Нет бы познакомиться с хорошенькой девушкой… Эх, не умею я с девушками говорить. Потому и отец вздыхает, когда я быстро возвращаюсь из центра».

Доехав до песчаного бугра, гнедой настороженно напрягся. Внизу показались четыре юрты. Вокруг аула было видимо-невидимо овец. Из очагов клубами валил дым. Вокруг белой юрты Ескали было полно народу. У входа стоял единственный водовоз фермы.

«Апырау, и когда успело собраться столько народу». Пораженный Култай дал гнедому шенкелей.

***

Cначала он поздоровался за руку с несколькими мужчинами, сидевшими в тени небольшой лачуги, игравшей роль сарая, где хранилось зерно для чабанских лошадей, шерсть от собственных овец, шкуры и другие мелкие вещи. Здесь сидели наиболее уважаемые люди из проживающих в этих окрестностях животноводов.

Култай некоторое время стоял озираясь высматривая, кому принести поздравления. И тут же заметил идущую со стороны очага мать Али — Мырзагуль. Следом за Мырзагуль, словно боясь что-то упустить, суетливо семенило несколько молодиц с большими чашами в руках.

— С радостью вас, апа!.. — сказала Култай, подимая руку статной хозяйки, до сих пор не потерявшей своей привлекательности, некогда известной на весь этот край красавицы, которая и в пятьдесят не смогла забыть прежней своей величавости, одевалась нарядно и чисто и поэтому своими сверстницами была прозвана «матьщеголиха».

— Спасибо, сыночек!.. Только приехал? Вот, привез курдас твой невесту, суетимся, бегаем.

— Правильно, — заулыбался во весь рот Култай. Тут же одна из шедших рядом набросилась на Култая.

— Матушка, мы возьмем плату за смотрины невесты.

— Ох вы, проказницы, — воскликнула Мырзагуль, с улыбкой глядя, как молодицы схватили Култая со всех сторон.

Конец ознакомительного фрагмента.