Инглубагла

Сергей Платон, 2015

Хлипкое сообщество арбатских коммуналов, населяющее старую квартиру, абсолютно не ведало, как скоро перелицуется преобразится время. Никто и не догадывался, как легко сотрутся алые лозунги с крыш и купеческих фасадов наших городов, уступая место красочным рекламам, как быстро пропадет из жизни всё советское, как некогда пропало всё купеческое. Московские фасады поменялись махом, но за многими их них доживали свой век коммунальные квартиры. Об этом-то «периоде дожития» и речь.

6

Тем временем Тетьшура, распаляясь, верещала через дверь:

— Нет, ну а все-таки, кто здесь дура-то? А?

Но Нина молчала, что бесило еще больше. Шура выдержала паузу, выглянула в коридор, и смело пошла на штурм соседской двери с песней:

— Я зеленый огуречик. Не боюсь широких речек. Не боюсь высоких крыш. А боюсь я только мышь.

Подойдя, она хорошенечко пнула ненавистную нинкину дверь. Кто знает, чем бы завершился этот коммунальный бой, когда б не распахнулась дверь входная.

На пороге возился с непослушным замком Саня, очень худенький, очень разноцветно одетый и очень молодой человек. С диким усилием закрыв дверь, он быстро сбросил куртку, прыгнул в тапки, но пошел не к себе в комнату, а к этажерке с телефоном.

— О… Санька приперся… Перся, перся, и приперся. А мы тут с Нинкой скандалим, — звонко спела Шура в его сторону, улыбаясь во весь рот, — Санюнька… Санюнька!

— Чо?

— Чо-чо… Это тебя так в театральном твоем что ли учат? Чо. На этой самой, как ее? На сценоречи.

— На сценречи.

— У… Во как… А завтракать вас там учат? Носился утром, — трусы-парусы. Так ведь и не поел.

— Не парусы, а паруса, — смутился Саня.

— Ага, труса-паруса. Чуть Тетьшуру с ног не свалил. Кстати говоря, паруса бы твои постирать бы пора, да пуговку бы пришить в одном месте, а то все самое интересное видать…

— Тетьшур!

— А чо Тетьшур? — опять запела Шура, — У таракана усики, у мальчугана трусики. Вы с Александром хоть и чистенькие, а всё равно замызгиваетесь. Девок-то не завели еще. Или завели? Да если и заведете — толку-то. Девка — это вам не мамка. Я же вижу. Стираетесь вон раз в месяц. Обедал хоть, голодайка?

— Да, — хмуро ответил Саня, продолжая накручивать телефонный диск, судорожно пробуя куда-то дозвониться. Разговор ему явно мешал.

— Не ври тетеньке!..

Тут открылась еще одна дверь (во всех коммуналках двери открываются-закрываются безостановочно и круглосуточно). Выпустив из своей комнаты проблеск солнечного света, мягко ступая по скрипящему паркету, на площадь вышла Евгения Петровна, аккуратная бабушка в стареньком опрятном платье и белом фартуке. Улыбка на ее лице была такой же сдержанной и аккуратной, такой же чистоплотной, как она сама. Поставив на стол жестяной поднос с мельхиоровым кофейным прибором, старушка церемонно присела на краешек венского стула.

— Здравствуйте, Саша, — прозвучала в композиции разговора чистая низкая нота глубокого грудного голоса, какой бывает только у старух.

— Здравствуйте, Евгения Петровна.

— А ведь Шура права. При ваших нагрузках вам действительно нужно хорошо завтракать. Шура нам сегодня изумительные расстегаи приготовила. А поскольку кофе и расстегаи — несколько купеческое сочетание вкусов, давайте-ка, я вам с Шурочкой чайку заварю.

— Спасибо, но я не хочу.

— Это потому, что отвык уже. А мы тебя и спрашивать не станем. Садись и ешь, худая жизнь. На-ка, расстегайчика возьми, — проговорила Шура, старательно выискивая плавные и чопорные интонации в собственном голосе.

— Поешьте, Саша, поешьте.

— Поешь уже, худая жизнь!

Обе сидели за накрытым столом, уютно сложив ручки-лодочки на передники, улыбались и призывно кивали, поглаживая взглядами фигурку голодайки. Саня был так худ, что у любого нормального человека первым делом возникало желание не только хорошенечко беднягу накормить, но еще и «завернуть с собой». Пришлось ему бросить трубку, покорно усесться к столу и взяться за еду.

— Спасибо.