Инглубагла

Сергей Платон, 2015

Хлипкое сообщество арбатских коммуналов, населяющее старую квартиру, абсолютно не ведало, как скоро перелицуется преобразится время. Никто и не догадывался, как легко сотрутся алые лозунги с крыш и купеческих фасадов наших городов, уступая место красочным рекламам, как быстро пропадет из жизни всё советское, как некогда пропало всё купеческое. Московские фасады поменялись махом, но за многими их них доживали свой век коммунальные квартиры. Об этом-то «периоде дожития» и речь.

8

В центре гостиной за белым столом, хорошо освещенные кухонным солнцем, сидели соседи.

— Привет родимой коммунальной трясине и всем ее почтенным обитателям! Как же вы красивы! Чаевничаете? — восхищенно проорал Парамошка.

— Добрый день, Александр Ильич. Присоединяйтесь.

— Ох, люблю я вас, Евгения Петровна. Только вы меня Ильичем-то и величаете, — ответил тот с церемонным поклоном, — А вообще-то, люблю-то, не за это. И присоединюсь с удовольствием, только вот двери наши гуттаперчевые закрою. Вот.

Чуть повозившись с замком, он оглушительно продолжил:

— Тем более, что повод к торжественному обеду есть преизряднейший. Взяли статью, взяли! Редактор, конечно, фуфло, но правок наковырял минимум. И аванс выписал. А значит — публикуемся. А значит, не зря всё, не зря!

— Поздравляем, — громко обрадовалась Тетьшура.

— Спасибо, Шура, дорогая, спасибо! Доставай свои снасти! Ой, нет. Сласти, или как там, страсти-мордасти. В общем, всю снедь давай на стол мечи. Во! — оживленно тараторил неуклюжий великан, вынимая из кармана и ставя на стол, конечно же, большую бутылку коньяка, ноль-семь, как минимум.

При этом всё же несколько неловко он себя чувствовал даже в этой просторной гостиной, поскольку был крупнее всех присутствующих чуть ли не вдвое. Впрочем, у него по жизни было очень мало мест, где бы он не был скован или чуточку зажат. Со своей неповоротливой несуразностью он давно свыкся, с самого детства научившись ее перекрикивать.

— Ух ты, — выкрикнула Шура от такой приятной неожиданности.

— А вы как думали? Праздник, так уж праздник!

Тетьшура, как говорится, мигом метнулась на кухню.

— Какой прекрасный день! Какой прекрасный пень! Какой прекрасный я! И песенка моя! — по дороге спела она, и уже с кухни спросила, — Так чо, нести уже?

— Неси, Шура, неси. Да только слушай меня внимательно. Я вам щас такую рассказку расскажу, Гоголю и не снилось, — смеялся Парамошка, садясь к столу, — Только что лично пронаблюдал. Представляете, вываливаюсь из троллейбуса, а слева — дядька. Ну, выперся уже. И что он делает? Сморкнуть собирается. Ноздрю большим пальцем зажал, воздуха побольше набрал, да как дунет. И все, что выдул, у него на пальце и повисло. Он, не долго думая — вах! — это дело за спину себе широким жестом. А там полковник солидный идет, краснорожий. И ему эта сопля прям на китель — бац!

Рассказчик сам уже задыхался от хохота. Смех его перемешивался со смехом соседей. Хорошо они смеялись, дружно. Увидев благодарную реакцию сраженной наповал аудитории, он уже не мог спокойно усидеть на месте, выскочил из-за стола и принялся показывать всё то, о чем рассказывал.

— Полковник, естественно, бу-бу-бу. Чо, мол, такое? Чо, мол, за фигня? Дядька, естественно, извиняться. И представляете, чо делает? Достает из кармана чистейший носовой платок! И начинает китель этот оттирать. Вот так-то, блин. Культура у нас всегда есть, всегда при себе, полные карманы, только мы ей нифига не пользуемся! Чо бы этому идиоту в платок-то сразу? А? Обязательно напишу, обязательно! Может, даже пьесу какую сподоблю. И назову ее «Сопля», комедия в двух действиях. А?

— Действительно, смешно и очень символично, — еле перевела дух Евгения Петровна.

— Да. Я — символист.

— Ой, ладно сочинять-то. Никто тебе спектакль «соплей» назвать не даст, — приветливо возразила Тетьшура.

— А я ни у кого и не спрошу. Я — автор. Буду я каждую соплю спрашивать. Я, может быть, сатирик гениальный. Назову ее «Сопля в петлице». Это очень даже на Салтыкова-Щедрина смахивает. Во. А я — великий продолжатель сатирической традиции.

— Болтун ты великий, Парамоша, — крикнула Шура, убегая на кухню.

— Понял, щас налью, — таким же острым криком попытался ее остановить Парамошка, потрясая в пространстве открытой бутылкой.

— Да я не в этом смысле, — кротко мурлыкнула Шура, вынося из кухни рюмки.

— Долой все смыслы! Великий драматург современности и классик живой, Александр Ильич Парамонов, гулять изволят! Давай-ка, Саня, подставляй бокал!

— Нельзя ему сегодня. Учится, — сообщила Шура, успевшая опять убежать на кухню, и выносящая оттуда тарелки с закусками.

— Зачет у меня, — подтвердил Саня.

— Понимаю. Настаивать не стану. Тебе еще в пьесах моих играть, а там мастерство понадобится. Ладно. Евгения Петровна?

— Да что вы? — пугливо замахала руками бабушка.

— Ладно. Понимаю. Настаивать не стану, а предложить даме коньяку, как воспитанный человек, был обязан. Мы же все культурные люди. А, Шур? Давай-ка за культуру и за нас. Хорошие мы все-таки, добрые. Правда? Вот и аминь.

Шура и Парамошка хлопнули по полной рюмке «с горкой». Выпили они с каким-то истинно счастливым, просто невообразимым удовольствием, способным вызвать зависть даже у самых неистовых борцов с алкоголизмом.

— Люблю я вас, добрые мои соседи! Слышите? Люблю!!!

На финальный Парамошин крик резко среагировала Нинкина дверь. Чуть не слетев с петель, она распахнулась и с грохотом ударилась ручкой о стену, вызвав небольшой обвал всякой ерунды с коридорных полок. По полу покатилась совершенно парчовая от ржавчины рыжая кружка с обломанной ручкой. Жестяная в девичестве, бархатная в старости, кружечка рассыпалась на глазах. Из нее вывалились заспанные тараканы. Юные рыжие прусаки тут же затырились по паркетным щелям, задержался один, явно пожилой тараканище. Этот не спешил. Укоризненно покачав головой, он спокойно уполз, запинаясь, куда-то к часам. На пороге стояла разгневанная хозяйка двери.

— Можно потише? — прошипела Нина.

— Можно, — испуганно проблеял съежившийся Парамошка.

Неприятная, даже противная, то есть — абсолютно противоположная предыдущей симфонии смеха, пауза продолжалась недолго. С тем же резким грохотом, Нинкина дверь захлопнулась.

— И тебя люблю! — зачем-то прошептал Парамошка ей вслед.