Если ты смеешься… Армейcкая повесть

Сергей Грачев

Повесть Сергея Грачева «Если ты смеешься…» дает возможность заглянуть в одну из казарм — армейскую «глубинку» эпохи начала перестройки, когда война в Афганистане заканчивалась, а о возможности других конфликтов никто всерьез не думал. Но уже в то время можно было увидеть, что Советская Армия больна, и не только по позорному факту посадки самолета немецкого пилота-любителя Матиаса Руста в центре Москвы. В этой повести о солдатах, есть и любовь, и разлука, и надежда на скорую встречу с любимой.

II

Недолго отдыхал Никита с молодой женой и сынишкой Илюшкой после защиты диплома. Всего неделю покрасовалась перед ним Анна в новом шерстяном джемпере, красном, с вывязанными зубчиками на груди.

Сидит рядовой Махнов на кирпичах рядом с полуразобранными стенами старого армейского клуба и пишет письмо, подложив под листок плоскую черепицу. Среда, банный день. Выдали ему совершенно новую майку салатового цвета, вручили семь рублей получки. Надо успеть что-нибудь купить в чайной — «чепке», пока их не стибрили.

Сидит Никита и думает, что бы такое Илюшке написать? Может, рассказать, что в папиной тумбочке, на нижней полке, живёт ма-аленькая собачка, по кличке Дембель, такая кроха, словно горошинка, но тоже продирает глазки по команде «Подъем!» в шесть утра… Наверное она и съела стержни от авторучки, сапожный крем и три почтовых конверта…

Служить за двести километров от дома — удача; на душе спокойней, даже мысли типа «близок локоток, да не укусишь» не лезут в голову.

Прижмет — не только локоток съешь.

«В армии хорошо», — говорил один приятель на проводах, Яков Качанкин, комсомольский вожак с резинового завода. Несмотря на то, что Качанкины жили в одной девятиэтажке с Махновыми, Никита познакомился с ними лишь после рождения сына Илюшки — жены в одном роддоме лежали. Что-то в этой фразе Якова есть, не ехидное и не глупое, нечто мужицкое, русское. Особый мир, грубоватый, подчас не очень веселый, но именно мужской. По крайней мере, дурак тут всегда дурак.…Только врёт секретарь комитета комсомола, сам-то не служил, кирзачи не стаптывал — отмазался.

— Мечтаешь?

Никита обернулся и увидел рядового Штапикова, тоже с весеннего призыва. Сергей Штапиков скуласт, угрюм и, по солдатской оценке, «тормозной» парень, запоздало соображающий; спит он на втором ярусе (как и положено новобранцу), рядом с Никитой. Каждую ночь «черпаки», рядовой Альтух или рядовой Митичев по кличке Митяй, заставляют его работать выключателем. По команде «Подъём — три секунды!» Штапиков должен спрыгнуть с койки, добежать до выключателя, зажечь свет и гориллой взмыть к себе — на второй ярус. Таким образом свет и выключался.

Слово «черпак» — видно от «черпать жизнь большой ложкой, вкушая радость привилегий, которые «духам» лишь снятся.

Никита скрежетал зубами в полудрёме, содрогаясь вместе с койкой — «эпицентром землетрясения». Ему не было жалко рядового Штапикова, и, наверное, причиной тому была столовая в соседней части, связистов-голубопогонников, — на обед рота Махнова ходила к ним. Никита сидел в столовой напротив Штапикова и поневоле наблюдал за процессом «приёма пищи»: ворочая скулами-жерновами с собакевическим всепожирающим устремлением, Штапиков словно собирался сожрать и тарелку.

— А ты гуляешь? — в свою очередь спросил его Никита.

— Митяй послал за сигаретами и хлебом.

Рядовой Штапиков поднял один из шлакоблоков, валявшихся возле стены клуба, и подобно метателю ядра, запустил далеко, очень далеко. Силен, бродяга; должно быть, вполне способен также отправить и Митяя, да вот беда — слаб характером. Никита однажды был свидетелем представления, когда Штапиков пятьдесят раз поднял тяжелую армейскую табуретку, держа ее за кончик ножки! Качок.

Воровато оглянувшись, рядовой Штапиков ловко расстегнул крючок на воротнике куртки «хэбэ» и растер бычью шею.

— Скажи, друг Сережа, как солдат солдату. Почему ты терпишь Митяя, позоришь свой родной Воскресенск?

— Ты еще армию не понял, — опустил глаза Штапиков.

А он, Штапиков, понимает. Дай срок, Сережа, и согласно неписанным, но устоявшимся законам, именно тебя будут бояться другие новобранцы. Митяй тебе и в подметки не сгодится!

Скоро построение, вечерняя поверка и — «отбой». А пока можно постоять на крылечке, покурить.

— Махно! Мах-но! — почти змеиное шипение со стороны штаба заставило Никиту насторожиться, а затем и встревожиться, потому что под одним из зарешеченных окон маячила тощая фигурка прапорщика Кольчужкина.

— Дзынь сюда!

Рядовой Махнов подошел.

— Глянь, — зашептал прапорщик, растягивая в полумраке свой тонкогубый рот в земноводную ухмылку. — Глянь, дылда. Да не на меня, в окно, в окно, на топчан! — и цепкие пальцы ухватили Никиту за локоть, грубо пихнули к темному окну медкабинета.

Никита не сразу привык к царящему за окном мраку, но вскоре различил на медицинской кушетке обнажённые тела. Отчётливо белели полные женские ноги с круглыми приподнятыми над мужским телом коленками.

— Это Ленин, — пояснил самодовольно Кольчужкин. — А на кого залез, не разберу. Может, ты признаешь? Я думал, опять латыш с Тонькой-учетчицей, но тот на жердь смахивает… Вон, вон, титьки светятся, признаешь?

Никита отпрянул от окна. Он уже понял, с кем слюбился «ветеран» Ульянов, по светлым длинным волосам женщины. Медсестра Наташа, голубоглазая и круглолицая девчушка, краснеющая маковым цветом по всякому пустяку. Не устояла, выходит, перед статным русым туляком-гренадером. А без одежды она куда полнее…

— Струсил ты, интеллигенция? — крикнул в спину Никите прапорщик, и тут же постучал в окошко, рявкнул: Боец, тебе помощь нужна? — его голос рассыпался старческим дребезжанием. — Куда? Стой! Держи свой штык… мозолистой рукой!

Не хватало еще, чтобы Ленин застал рядового Махнова за подглядыванием! К Никите «старички» относились пока спокойно, может, присматривались. Рыжий краснопогонник Дзюба, откомандированный к ним в хозчасть в качестве сварщика, было заявил:

— Подумаешь, — жена, дети, институт! Это никого не… «Дух» и есть «дух», а «духовенству» далеко до привилегий.

Но его никто не поддержал. Дзюба — чужой солдат. Он зол на весь белый свет. После первой же ночевки он обнаружил пропажу ремня — кожаного, расслоенного, с плоской маленькой бляхой, на которой лучики от звезды обточены, — стильного «черпаковского» ремня. Он хотел в отместку взять в оборот первого попавшегося под руку «духа» Махнова — койку заправлять, но младший сержант Хлюстов пресек поползновения залетного солдата: «Его не трогать». А вечером, когда рядовой Дзюба умывался после отбоя, кто-то умыкнул у него пилотку, отглаженную со всеми «стариковскими» премудростями.

— Что это за часть! — кипятился Дзюба, и круглое холеное личико его наливалось белой ненавистью. — Ничего без глаза не оставишь.

Отыгрался он на соседе сверху, «духе» Ткачуке: влил ему воды в ухо. Читинец Ткачук, рослый, незлобливый, замычал спросонок: «Ухо болеть будет. У меня уже было», — и тут же уснул богатырским сном. Дзюбе пришлось по сердцу добродушие Косолапого — не за походку и даже не за имя, а за медвежью силу, неторопливость и основательность, — так сразу окрестили рядового Ткачука, — и он сделал Мишке «велосипед», пихнув бумажку между пальцами ноги, и поджег. Ткачук со страшной силой задрыгал ногой.

В этот момент в помещение второго взвода вошел капитан Еремин.

— Откуда у нас клоун? — вежливо поинтересовался этот полный человек с непропорционально большой головой и круглым лицом. — Цирк в Москве, на Цветном бульваре. Дзюба, твои шуточки? — капитан подошел к притворившемуся спящим командировочному и схватил его за нос: — Сливу тебе за это, Дзюба. Сливу!

— Товарищ капитан, — загундосил Дзюба, — больно же!

— Сам ты «же»! Предупреждаю всех клоунов, — посерьезнел капитан. — Еще один фокус — и смените первый взвод на пакгаузе.

Тишина стала гробовой, ибо первый взвод разгружал вагоны с краской. Нижний ярус барабанов стоял на неочищенном от шлака дне вагона, и приковылявший с пакгауза рядовой Азингаров (в просторечье Зина) был черен и страшен. На ногтях проступали сине-красные пятна — отдавил в неосвещенном вагоне. Кому охота нести подобную боевую вахту?

…Рядовой Штапиков, который службу понимает, возвращается из самоволки. Не спешит. Атлетическая фигура слегка покачивается на ногах-тумбах. Подмышкой — батон белого хлеба. Голова у Штапикова даже в пилотке приплюснута, словно ему на голову когда-то упала плита.

— Эй, Штапиков! Кто, по-твоему, сильнее: Булгаков или Зощенко? — кричит ему ехидный липчанин, рядовой Турбин, очень умный парень, с высшим гуманитарным образованием.

— А кто вернее: Брюс или Шварценеггер?

Что ж, ответ достоин вопроса.

— А где второй батон?

— В лужу уронил.

Известно, что это за лужа такая. Наверняка съел по дороге, диплодок. Иначе бы и грязный хлеб принес. Зато он службу понимает!

Никита пока не понимал службу, потому что он только учится служить. Первые полгода в армии учишься, вторая половина года — служба, а дальше — подготовка к увольнению в запас. Главное, привыкнуть к мысли, что находишься на положении бессловесного животного, потерявшего гордость, заторможенно-трусливого, как Штапиков. Митяй отхлестал Штапикова пилоткой. Причем бил той стороной, где звездочка.

Махнов заметил за собой странную особенность: когда на него кричали, он ничего не понимал и делал все наоборот или вежливо переспрашивал — прямо отупение какое-то находит. Или врожденное упрямство? Тяжело представить нормальному человеку, считал Никита, и сугубо гражданскому тяготы армейской службы. Нет, ему не хотелось показаться слабым. Дожить бы вначале до осени: уйдут «дембеля», придут, на беду свою, новые «духи»… Но дни тянутся бесконечно, хоть Никита их не считает. Он даже не знает, какое сегодня число. Он служит в небольшой хозчасти. Говорят, это хорошо — попасть в такую часть. Никита не берется судить. Лучше всего — дома, с Анной и Илюшкой. Только до этого «лучше» — целая вечность.

За обедом рядовой Ткачук, помрачневший за время, пока в казарме живет командировочный Дзюба, отчитал Штапикова:

— Ты руки когда-нибудь моешь? Смотреть противно.

— Да ладно.

Штапикову плевать на гигиену. Ему грязь в жилу: не заставят пайки тащить для дежуривших в наряде. Рядовой Вовченко — тощий, почти прозрачный украинец с костистым лицом жертвы Освенцима, объявил за столом новость: у Ткачука день рождения. Рядовой Вовченко с Ткачуком друзья — один призыв, оба водители автопогрузчиков.

За обедом и поздравили. Махнов подарил Мишелю два почтовых конверта, а ребята угостили сахаром. Ткачук засмущался.

После обеда — свободные пятнадцать минут, можно черкануть письмо домой. Только быстро, потому что необходимо до развода на работы успеть напялить поверх «хэбэ» чёрный комбинезон.

— Ник, знаешь, что мне прапорщик Кольчужкин предложил? — внезапно доверительно шепнул Мишка. — Говорит, подцепи вилами погрузчика каркас со стеклами. Там лишние, списать надо. Инвентаризация!

— А ты что?

— Не знаю. Обещал в увольнение отпустить.

Кольчужкина солдаты не терпели. В душе старого остроклювого прапора было столько темного и ядовитого, что от него старались держаться подальше. Ясно, чего он добивался от Ткачука. Сбагрить налево стекло, списав его на разгильдяйство водилы.

— Плюнь на Кольчужкина, — посоветовал Никита. — Не связывайся.

В черных комбинезонах, скрывающих знаки различия, солдаты меняются. Недаром этот цвет называют цветом агрессивности. И подобно футболистам английской национальной лиги, играющим в черной форме, солдаты чаще получают наказание.

Славу Богу, Дзюбы не видно, это его на время командировки назначили командиром отделения новобранцев — «духов». Дзюба лежит на койке. Поутру он обнаружил пропажу брюк хэбэ и объявил, что будет болеть до тех пор, пока не принесут все его пропавшие вещи. Офицерам сказал, что наловился «зайчиков» во время сварочных работ. Рядовой Ткачук принес его пайку: три куска белого хлеба с салатом из свежей капусты, кусочек сала.

Рядом с Дзюбой спит сержант Васька Грицко из Афгана. Поступал в военное училище, но провалился и теперь дослуживал здесь. А, может, училище было зацепкой, чтобы вырваться на Родину? Не нам судить. Зубы у него ослепительные, сам загорелый, веселый. Об Афгане — молчок.

Всю ночь Грицко руководил разгрузкой на пакгаузе, и ему разрешено днем поспать. Больше всех злится из-за этого обстоятельства рядовой Штапиков: шипит в строю в затылок Никите:

— Только командовал, а теперь вылеживается, сволочь!

— Да ладно тебе, — отмахивается Вовченко. — Когда работаешь, служба быстрее идёт!

— Когда спишь, тоже, — не унимался Штапиков. У него под глазом фингал.

— Откуда сие? — интересуется прапорщик Кольчужкин, едва не касаясь своим остреньким носом массивного подбородка Штапикова.

— Не знаю, темно было. Поэтому не в тот глаз дали.

То есть не в левый. Значит, бил левша. Прапорщику ясно: Митяя работа. Понятно и солдатам…

— Ну, это дело поправимо, — говорит рядовой Митичев, то есть Митяй, и зловеще скалит свои измученные кариесом, выщербленные зубы. — Правда, Штапиков?

Ошеломленный таким поворотом дела Сергей идет в строю, как заведенный, даже Никите на пятки не наступает… Стукач! А ещё службу понимает.

Через час Никита узнал: прапорщик Кольчужкин отвел Ткачука в соседнюю часть, на «губу».

— За что?

— Погрузчиком переехал короб стекла. Ни одного целого!

Не удалось, выходит, Кольчужкину стекла сплавить. Рядовой Ткачук должен был лишь задеть каркас, но «не рассчитал» «косолапый» боец, отутюжил все пятьдесят стекол!