Если ты смеешься… Армейcкая повесть

Сергей Грачев

Повесть Сергея Грачева «Если ты смеешься…» дает возможность заглянуть в одну из казарм — армейскую «глубинку» эпохи начала перестройки, когда война в Афганистане заканчивалась, а о возможности других конфликтов никто всерьез не думал. Но уже в то время можно было увидеть, что Советская Армия больна, и не только по позорному факту посадки самолета немецкого пилота-любителя Матиаса Руста в центре Москвы. В этой повести о солдатах, есть и любовь, и разлука, и надежда на скорую встречу с любимой.

III

После ужина они заливают бетоном крышу нового хранилища. Жарко. Мысли о зубных щетках: во время очередной проверки Махнов получил нагоняй за некомплект предметов личной гигиены. Смешно наблюдать, как во время проверки солдаты лихорадочно передают из рук в руки различные мелкие предметы: кусочек мыла или носовой платок — лишь бы отвязался юморной капитан Еремин.

— Рядовой Махно! — на подъёмнике вместо люлек с цементом стоит Ерёмин. — На машинке печатаешь?

В штабе много работы, понимает Никита. Но ведь там рядовой Альтухов, москвич, большой спец по пишущим машинкам. Ладно, разберёмся.

— Новая машинистка объявилась, — острит не без зависти Митяй, ковыряя, по своему обыкновению, спичкой в зубах.

Рядовой Альтухов косоглаз, даже смотреть на него тяжело. Очки с дорогими линзами канули в казарменном бедламе, так и ходит он с глазами в разные стороны.

В учётном отделе рядом с машбюро Никита видит узкую спину латыша Модриса. Фамилия у «деда» трудная, не сразу выговоришь. Ледускрац — в переводе нечто вроде «ледяного берега». Модрис — парень холодный, молчаливый. Согнулся дугой над картотекой, перебирает карточки, что-то пишет в нарядах. Не иначе, ответственность материальную несёт. Куртка «хэбэ» ему коротка, едва ниже пояса.

Рядом с ним, за соседними столами — учётчицы, местные девчата: худенькая коротышка Верочка и дебелая в боевой раскраске — Тонька, зазноба латыша. Если скромняга Верка в солдат исподтишка глазками постреливает, то Тонька без комплексов: она и в часть устроилась ради солдат. Однажды рано утром застал её командир части — заспанную, помятую — на территории, она и бухнула: на работу, мол, пришла устраиваться. Вот и трудится с тех пор.

Рядовой Ледускрац, понятно, на них ноль внимания. Лишь изредка, когда принесенный Тонькой магнитофон чересчур громко начинает призывать: «Не смотри на меня, братец Луи-Луи-Луи! Не нужны мне твои поцелуи-луи-луи!», он поднимает голову и вежливо просит:

— Потише, пожалуйста, Тонешка.

Однажды Махнов спросил Модриса, почему прибалты Россию недолюбливают?

— Россия, Махно, нам культуру испортила.

И весь сказ.

Поэтому, наверное, латыши в учебных ротах от души измываются над новобранцами.

В дверях машбюро — рядовой Альтух:

— Хеллоу, май френд!

Псевдоангличанин грязен, как, должно быть, биография прапорщика Кольчужкина. В гудроне и краске. На куртке комбинезона хлоркой — «Альтух». Сейчас он гудронит металлические баки на ГСМ, те потом будут закопаны в землю и заполнены горючим.

Ему, привыкшему сидеть в штабе, «подвезло» работать в паре с орловцем Мещерой, деревенским, убийственно исполнительным парнем. У Мещеры странная фигура: он худ, в строю кандыбает, загребая сапожищами грязь. Его хорошо сейчас видно Никите из окна: покуривает, развалившись в пыли на солнышке. Чадит «Казбеком» — и хоть бы хны. Загулящий кот Мурр да и только.

— За что тебя из штаба турнули?

— Разобрал одну машинку, «Ятрань», починить хотел, а там пружинка пропала, — выражение лица у Альтуха наивное: обижают, ни за понюшку убить готовы, а он, Альтух, доброе дело хотел сделать. Левый глаз его смотрит спелой черешней на Махнова, а правый — в окно, на рядового Мещеру: Ну ты, если чего, — Альтух достаёт из кармана рукавицы и поправляет пилотку, — зови. Помогу. Кстати, не пялься на медсестру. Не советую.

В дверях — рядовой Мещера. Никите легко представить его где-нибудь на выгоне, в качестве пастуха. Сидит себе в седле, пощелкивает кнутом…

— Ты же сказал: «Крокодил» принесешь? — делает он замечание напарнику.

— Нет его нигде, — разводит беспомощно руками Альтух и бочком продвигается к двери.

— Ладно, хватит дурака валять. Метнулся башню строить. — Зовёт Мещера работать; не просто трудиться на благо Отечества, внося свой скромный вклад в развитие оборонного комплекса, а вкалывать до седьмого пота. Наверное, если собрать всю силу, затраченную им на физическую работу, то ее хватило бы для восстановления Вавилонской башни.

На столе, под стеклом — бумажка с отпечатанными рядовым Альтухом строками: «Армия — большая и дружная семья! Но лучше навсегда остаться сиротой». Жаль, капитан Ерёмин не видел: ходить бы Альтуху с кличкой «наш сирота».

Штапиков сунул голову в дверь.

— Приве-ет! — заискивающе тянет, почти блеет он, шпыняя глазами по комнатухе. — Махно, отпечатай мне «Клятву шофёра», а? Митяй послал… Только не к спеху.

— Почему?

— С табуретки читать придётся. Каждый вечер перед сном.

Это Штапикову кара за диалог с Кольчужкиным. Митяй после него на три дня кряду в наряд заступил дневальным. О Штапикове уже пошли анекдоты по поводу его аппетита и нежелания трудиться, до автоматизма дошёл. Достаточно кому-нибудь рядом остановиться дух перевести — глянь, а рядовой Штапиков уже сидит и тихонько мурлычет: «Белая ночь опусти-илась над го-ородом…» Со стола в столовой он подбирает все объедки, а если несет кому-нибудь пайку, то обязательно частично «уронит» её по дороге.

Никите любопытно, что предстоит читать воскресенскому качку с табуретки.

Ты горяча, как радиатор!

Поверь, твой двигатель — душа,

Ты — новый мой аккумулятор —

И без зарядки хороша!

Глаза твои, как фары, светят

И, как цилиндр, дышит грудь,

Как диффузор, трепещут губы…

Осанна завершилась такими словами:

И если я нарушу клятву,

Пусть коренные полетят,

Пусть коленвал в дугу согнётся,

И поршни в небо улетят!

Особенно Никите понравилось про поршни. Именно на эти детали автомобиля, по мнению Махнова, были похожи Штапиковские скулы, видные даже с затылка.

— У тебя хорошо, — заискивающе улыбнулся рядовой «дух» Штапиков. — Шкафчик с замочком. Сласти можно хранить.

В этом весь Штапиков. Сласти!

— Хошь анекдот?

— Занят, — замахал на него руками Никита. Похабень одна!

Неужели он и до армии был таким? Или в учебной роте качковую спесь поотшибли, и выявилось нутро? Учебку называют деревообрабатывающим комбинатом: привозят дубы, а выпускают липу. Никита не без наслаждения прислушивался к беседам опытных «дембелей». Это они прозвали Штапикова «курсантом» — колоссальной универсальной рабочей силой, абсолютно нежелающей трудиться!

— А ты, моржовый, чего тут делаешь?

— Я, товарищ майор… — Штапиков заметался в дверях, перегороженных сутуловатой фигурой майора Ушнарёва, прораба всех строительных дел части. У майора рачьи глаза, в зубах — полуизжеванная беломорина, в руках — пухлые папки с документами. Он всех солдат так называет: не рядовой, не боец, а хрен моржовый или покрепче.

— Я, товарищ… дядя Юра…

— Вот ведь хрен моржовый, — улыбается майор. — Марш работать! Племянничек нашёлся!

Махнов затаил дыхание. Штапиков сказал: «Дядя Юра»! Немыслимо, родственник, что ли? Стукач, как есть стукач несчастный.

— Отпечатаешь за две недели, до проверки, — майор положил на стол папки. — Обновишь наглядную агитацию в штабе, отпуск дам, краткосрочный. На трое суток, усёк? Но только осенью, не раньше. Можешь работать ночью.

Никита уважал в людях доброту и гуманность и, к счастью, у майора эти качества, вроде, наблюдались. По крайней мере, хотелось верить, что были. Конечно, офицерская доброта своеобразная…

***

Перед инвентаризацией шла сверка документации с наличием запчастей в хранилищах, и учётчицы задерживались допоздна. Верочка заглянула к Никите в машбюро уже затемно; ей потребовались бланки приемо-сдаточных актов. Рядовой Махнов достал ключик от шкафа, открыл его, и когда Верочка склонилась, шаря по полкам, не удержался — взял обеими руками ее за талию:

— Ты что? — резко выпрямилась Верочка, пытаясь отцепить Никитины руки. — Тоже считаешь, что все дозволено.

— А ещё кто? — Никита притянул девицу к себе и сцепил пальцы за её спиной, ощутив её тоненькое гибкое тело.

— Вон прапор ваш, клещ клещём, до Наташки лезет.

— Кольчужкин?

— Побожился, что родичам скажет, ославит на весь город, — поглядев в лицо Махнова, она с досадой пояснила: Если не даст. Недогадливый ты солдат. А ещё женатик. Никита вспомнил, что последнее время он замечал: медсестра уходит домой с заплаканными глазами.

— С огнём играет.

— Это Ленин — огонь, что ли? Смотри, не проговорись, — испугалась вдруг Верочка, блеснув в упор золотистыми искорками глазок. — Наташка от этого клеща никуда не денется. Она не Тонька, с той не пройдёт. А Наташка глупая, наивняк, такие и горят. Ленин уедет, а ей расхлёбывать.

— А с тобой? — спросил Никита, прижимая Верочку покрепче. — С тобой прошло бы?

— Смотря у кого, — и рядовой Махнов почувствовал, что она расслабилась, перестала отпихивать его кулачками, а потом прильнула к его груди. Никита с опаской взглянул в тёмное окно, заваренное металлическими прутьями в виде солнца, и вспомнил о мании прапорщика Кольчужкина следить за всеми и всюду, и поспешно выключил свет. Затем отпустил задвижку дверного замка; замок щёлкнул, поставив совершенно однозначную точку на Веркины сомнения и чисто риторические вопросы.

Поначалу Верочка ластилась, словно маленькая прохладно-вялая кошечка. У Махнова не было опыта общения с худенькими девицами-щепочками, вспыхивающими от одного прикосновения, поэтому его ждал приятный сюрприз. По мере того, как условности вместе с одеждой покидали Верочку, она становилась жарче, и внезапно для Никиты оказалась настолько возбужденной, что ему пришлось зажимать ладонью её ротик, потому что на страстные стоны могли сбежаться другие учётчицы, что в планы малоопытного и вовсе не без комплексов Махнова не входило.

После этого памятного вечера Никита стал приглядываться к штабным девчатам более внимательно, и однажды заметил, как прапорщик Кольчужкин ущипнул медсестру пониже спины. Наташа покорно опустила свои синие глазки, покраснела и понуро ушла в свой кабинет. Сломается, понял Махнов. Вот-вот сломается, и никакой Ленин не поможет. И вдруг вспомнил её, ту, в окне, с рядовым Ульяновым.

А что, собственно, странного? В жизни ей, как и любой другой женщине, предстоит ещё много раз быть послушной и доступной. В конце концов, её дело и её право выбора. И в начале концов, и в конце концов! А сплетни — не деготь на заборе, не смертельно. Подумаешь! Что, собственно, странного и страшного? Да ничего. Они все такие. И мы все такие. Мы — тетрадь в клеточку, мы клеточки, пустые и грубые. Что не впиши в квадратик, всё равно в квадратик. А они, местные, от нас и ждут ЭТОГО, и не справься я с Верочкой в машбюро, она бы в медкабинет пошла. А на меня бы ещё и обиделась!