Не мёрзни под кустом. Повесть

Сергей Бурдыгин

Герой повести работает охранником в больнице небольшого городка. Неожиданно туда попадает его бывшая жена, с которой они развелись два года назад. Неожиданно выясняется, что прежние чувства не угасли, скорее, наоборот. Однако Настя, оказывается, неизлечимо больна. Медицина ей помочь уже бессильна. И тогда бывшие супруги пытаются найти помощь у всевозможных целителей, экстрасенсов, служителей церкви. К сожалению, выясняется, что многие из них просто зарабатывают на чужом горе…

5

Если бы я, ради борьбы с одиночеством, задумал бы завести себе какую-нибудь живность, то уж точно не попугая кареллу. Кеша в кабинете Сергея Николаевича по утрам орал так истошно, что слышно его было, казалось, по всему корпусу. Больные жаловались. Но почему-то не главврачу, что было бы вполне объяснимо, а Гараняну. Тот отмахивался:

— Он не кричит, а поет. Радуется жизни, значит. Вы настоящих криков не слышали, когда человеку кости ломают.

Было в этом резюме что-то очень темное.

Я часто задумывался — чего ради этот человек обустраивал свою безусловно нерядовую жизнь, вершил наверняка чужими судьбами, власти над этими судьбами добивался? Чтобы свою жизнь заканчивать вот так, без голоса в одиночной палате? Никто из родственников к нему не приходил, вероятно, их и не было. Появлялись регулярно «качки» с продуктами, хорошим, истинно индийским чаем, неподдельной выпивкой, наконец. Но было в этом что-то от обязательного какого-то прислуживания, стремления показать себя перед еще сильным, многое могущим изменить человеком. Похоже, он и сам это понимал. Однажды спросил Агафонова:

— Вот чего бы ты больше всего хотел в жизни?

— Всего, — веско ответил слесарь, — вот конкретно сейчас — отварной картошки рассыпчатой. С селедочкой.

— А квартиру? Свою, новую?

— Будет у меня квартира, — серьезно отметил Агафонов, — с оградкой и под памятником жестяным, — а вот картошки там я уже не покушаю…

Однажды к нам привезли отставного какого-то партаппаратчика, в солидно пенсионном уже возрасте, с довольно серьезным заболеванием позвоночника. Как-то сразу все его стали звать исключительно по имени-отчеству — Макар Игнатович, даже Гаранян. Новоприбывший с утра читал свежие газеты, пил кефир и любил поговорить о международном положении. Норовил вообще порассуждать. Родственники к нему ходили гурьбой, сотовый телефон звонил часто, и попугая Кешу он невзлюбил сразу.

— Абсолютно пустая птица, — откровенничал он, — то ли дело куры там, гуси. Ото всего должна быть польза.

— А от нас с вами какая? — не выдержал однажды Гаранян, — я, например, и насчет своей-то жизни сомневаюсь.

— Ну, ты Степан Суренович, может, и сомневаешься, — ответил тот, — и правильно делаешь, наверное. Пошел бы по государственному пути — цены бы тебе не было. Способности-то есть… А я, скажем, всю свою жизнь людям отдал. Это вы сейчас все порушили.

— И чего же вы, Макар Игнатович, им такого отдали? Машину свою? Дачу? Небось, детей-то хоромами без очереди обеспечили. А ветерана какого-нибудь из халупы так и не переселили…

— Кого надо, переселяли, — обиделся старик, — ветераны — они тоже разные бывают. На всех балконов не построишь.

— Вон как, — прошипел Гаранян, улыбнувшись, — а говорили тогда, что все равны…

Спор неожиданно подытожил зашедший по случаю Агафонов:

— Это они меж собой равны. Ну, те, кто у кормушки. И тогда, и сейчас. И то норовят отпихнуть друг дружку. Каждому — по потребностям…