Сибирское дело

Сергей Булыга, 2017

В ночь на 6 августа 1585 года на реке Вагай попал в засаду и погиб покоритель Сибири Ермак Тимофеевич. Кто и при каких обстоятельствах предал легендарного атамана? Куда подевались вручённые ему царские подарки – шуба, панцирь и сабля? На эти и ещё многие другие вопросы должен ответить знаменитый сыщик Маркел Косой, отправленный в далёкую и тогда почти совсем неизвестную землю – Сибирь…

ГЛАВА 9

За дверью Маркела ждал Митрий, и они пошли обратно. Митрий ни о чём не заговаривал.

Зато когда они вошли к воеводе, тот сразу спросил:

— Что, ничего он не сказал?

— Куда уже там говорить! — невесёлым голосом ответил Маркел. — Там уже попа звать надо.

— И то верно! — сказал воевода. — И я так и думал. Поэтому пока ты там сидел, я велел ещё кое-кого сюда подать. Есть там у них такой Касьян Панкратов, полусотенный голова. Человек серьёзный. Когда Мансуров повредился, Касьян вместо него командовал. Митрий, веди его!

Митрий вышел и быстро вернулся, ведя перед собой того Панкратова. Это был рослый, широкий в плечах человек. Вид у него был очень настороженный. Маркел дал Панкратову крест, тот его поцеловал, назвался, побожился говорить как на духу. Тогда Маркел спросил, правда ли, что они, люди Ивана Мансурова, ходили за Камень, в Сибирь. Панкратов ответил, что правда.

— Кто вас туда послал? — спросил Маркел.

— Государь царь великий князь Фёдор Иванович, — ответил Панкратов.

— А кто велел идти обратно? — тотчас же спросил Маркел.

— Наш сотенный голова Иван Мансуров, — тоже сразу, без запинки ответил Панкратов.

Маркел помолчал и продолжил:

— А Мансуров говорит, что он тогда был без памяти, и это без него решили.

— Как же это без него?! — громко спросил Панкратов. — Он же и велел идти, когда мы ермаковских встретили.

— Где встретили? И как?

— Ну, — замотал головою Панкратов, — мы тогда все вместе шли, всей сотней, на четырёх стругах, Мансуров на первом. И уже почти дошли, уже Кашлык был виден на горе, как вдруг видим: по реке, по Иртышу, к нам ещё наши струги идут, от Кашлыка, казацкие. Мы с ними сошлись и они говорят, что Ермака убили и что Кучум к Кашлыку подошёл, у Кучума несметное войско, что делать. Вот тогда Мансуров и велел всем разворачиваться и идти на Обь, на север, а там, сказал, сойдём на берег, пройдём через Камень на Печору — и домой. И мы пошли, пока что погребли, конечно.

— Куда?

— На Обь. На север. Туда татары не доходят. А мы догребли. Мы, государевы стрельцы, вся наша сотня, и ермаковы казаки, которые живы остались.

— А как убили Ермака?

— Я этого не знаю, нет! — сразу же сказал Панкратов. — А так казаки разное тогда болтали. Но что я теперь буду повторять то, чего сам не видел? Это надо у них спрашивать, у казаков, но сначала привести к кресту, чтоб не кривили.

— А где они сейчас, казаки эти?

— Остались в Устюге. Надо туда ехать и спросить.

Маркел молчал, думал. Тогда Панкратов сам продолжил:

— И вот мы пришли на Обь, а уже стало холодать, и мы стали говорить, что не дойдём до Печоры, не успеем. Тогда Мансуров велел остановиться, ставить городок. И мы поставили. Даже ещё до конца не доставили, как вдруг пришли пелымцы. Это такой дикий народ…

— Я это знаю! — перебил Маркел. — А дальше?

— И вот их пришло просто тьма, обложили нас со всех сторон, и стали жечь огонь, песни петь, плясать и своему болвану кланяться.

— Что ещё за болван такой? — спросил Маркел.

— Ихний бес, — охотно пояснил Панкратов. — Деревянный, позолоченный. Они сначала ему просто кланялись и губы ему кровью мазали, а после посадили его на высоченную жердину, может, десяти саженей, и он стал оттуда сверху кликать. Вот так утробно голосить!

И Панкратов начал подражать болвану, получилось очень гадко. Маркел махнул рукой, чтобы Панкратов замолчал, потом спросил:

— А вы что?

— А что мы?! — развёл руками Панкратов. — Крепко оробели, если сказать правду. Ещё бы! Такая зараза! И так дико орёт! И если бы они тогда сразу на нас пошли, так и побили бы. Но тут Мансуров повелел выставить на стену нашу пушечку. Выставили. Велел зарядить. Зарядили. Велел навести. Навели. Велел… Но тут уже никто не шелохнулся, боязно. Тогда он взял запал, сам ткнул — и как долбануло по тому болвану, так от него только щепки полетели! Золочёные. Ту жердину тоже в щепки. И пелымцы бежать кто куда. Мы, у кого ещё был порох, по ним из пищалей стрельнули, ещё там-сям кое-кого прибили, а остальные сбежали. И больше мы их там не видели.

— И вы решили там остаться, — подсказал Маркел.

— Нет, ни боже мой, ни в коем случае! — поспешно продолжал Панкратов. — Мансуров-то стал помирать, задыхаться! Будто ему железным сапогом грудь отдавили. Это болван ему так отомстил. И вот лежит наш сотенный начальный голова, кряхтит, кровью харкает. Потом ещё один наш начал харкать, потом ещё один… И мы сошлись на круг и порешили уходить совсем. И ушли, и Мансурова с собой забрали. Вот тут он уже и вправду ничего не говорил и не приказывал. Принесли его сюда уже совсем чуть живого. Вот как тогда было. А он как говорит?

— И он примерно так же, — ответил Маркел. И продолжил: — И вот что ещё хочу узнать. Были у атамана Ермака три знатные вещицы, их ему царь пожаловал — это шуба, очень дорогая, чешуйчатая, кармазиновая, лёгкая, сабля в золочёных ножнах и пансырь немецкой работы, пятикольчатый. Слыхал ли ты что про такое?

— Нет, про такое ничего не слыхал, — уверенно ответил Панкратов. — Мы же Ермака не видели, и его пожитков тоже. Про это надо у его казаков, которые после него остались, спрашивать, а они, как я уже сказал, все в Устюге сидят.

— Зачем? — спросил Маркел.

— А чего им здесь, в Вологде, делать? А в Москве тем более. Они же народ гулящий. Одни из них, знаю, из Устюга собирались обратно на Волгу идти, откуда их Ермак привёл, а другие думают опять подаваться в Сибирь. Так что если хочешь их о чём-то расспросить, тебе нужно в Устюг поспешать.

— Это я ещё подумаю, — сказал Маркел.

И, обернувшись к Митрию, махнул рукой. Митрий повёл Панкратова к двери. Маркел стоял посреди горницы, молчал. Воевода пожевал губами и спросил, что Маркел думает делать дальше. А что тут думать, ответил Маркел, тут думать уже нечего, а нужно ехать в Устюг. Воевода просветлел лицом, но для верности ещё спросил, когда Маркел уезжает. Маркел сказал, что завтра утром и что с ямским двором всё уже оговорено. Не нужно ли чего в дорогу, спросил воевода. Нет, у него всё есть, сказал Маркел, поклонился великим обычаем, развернулся, надел шапку и вышел.

Во дворе уже смеркалось. Маркел, сошёл по лестнице, шумно вздохнул и глянул дальше, в сторону, на заколоченный царский дворец, на недостроенный храм без крестов… Развернулся и пошёл обратно, туда, где на крыльце губной избы его ждал Чурила. Вид у Маркела был, наверное, очень угрюмый, потому что когда он входил в избу, Чурила ничего не стал у него спрашивать, а только прошёл вперёд и указал на стол. На столе было всего полно, как говорится, но Чурила всё равно развёл руками и сказал:

— Остыло малость.

— В брюхе согреется, — строго сказал Маркел, садясь к столу.

А Чуриле не велел садиться, и тот стоял при нём как челядин. Маркел ел не спеша, без охоты. Хмурился. Чурила, осмелев, присел с краю стола, спросил, видел ли он Мансурова. Но Маркел только рукой махнул и опять взялся за еду. Чурила смотрел на него. Маркел, заметив это, кивнул на бутыль. Чурила налил в два шкалика. Они выпили, Маркел утёрся, а Чурила весело сверкнул глазами и скороговоркой зачастил, что он хорошо помнит, какое было славное винишко хлебное, которым их в Москве Маркел Петрович потчевал.

— Ладно, ладно, — перебил его Маркел. — Мне завтра в дорогу. Я прилягу.

Чурила сразу встал, кликнул Никишку и велел стелить. Никишка быстро постелил прямо на лавке при столе. После Чурила с Никишкой ушли, Маркел с большего разделся, лёг, повернулся к лампадке, меленько перекрестился и подумал, что, по-хорошему, надо было бы завтра опять прийти к Мансурову да и сказать ему, что он после креста кривил, а это великий грех, и пригрозить… Но тут же подумалось, а чем грозить, когда с Мансуровым вон что случилось, страшно даже повторить. Так что нечего здесь больше делать, а надо срочно ехать в Устюг, к ермаковым казакам, если он там их ещё застанет. То есть никак нельзя мешкать. С этой мыслью Маркел и заснул.

Снился ему болван пелымский, не давал покоя. Маркел несколько раз просыпался, крестился, опять засыпал.