На краю света

Сергей Безбородов

Журналист и детский писатель Сергей Безбородов стал участником зимовки советской полярной обсерватории на Земле Франца-Иосифа, самого северного в мире человеческого поселения в 1933–34 годах. В этой книге – захватывающий рассказ о жизни зимовщиков, о непростом быте, тяжелой работе и драматических событиях, произошедших в ходе экспедиции. У книги сложная судьба. В 1937 году, вскоре после того, как она была напечатана, автора арестовали, а тираж уничтожили. Текст и иллюстрации восстановлены по одному из немногих сохранившихся экземпляров. Серия «Ex cineribus» посвящена книгам, которые были утеряны или незаслуженно забыты в результате сталинских репрессий. Музей истории ГУЛАГа, Фонд памяти и издательство «Белая ворона» возвращают читателям уничтоженные книги и память об их авторах.

Глава вторая

Пьяный корабль

За ночь что-то произошло и с кораблем, и с людьми. Только вчера из Архангельска вышел чин чином степенный ледокольный пароход «Таймыр». А сегодня с зарей по Белому морю, спотыкаясь, бредет какой-то пьяный вдребезги корабль, везет пьяных людей.

То повалится он на левый бок, то завалится на правый.

Мачты чертят в небе круги. Короткая толстая труба, будто малярной кистью, из стороны в сторону красит дымом низкое небо. Слева направо и справа налево летают над головой разорванные ветром облака, ныряет и взлетает, как на качелях, горизонт.

Корабль то задерет нос — вот-вот опрокинется на спину, — и тогда кипящее море заливает корму. То уткнется в море носом, и тяжелая желтая вода ударяет по баку, шипя и пенясь, разливается по палубе. Рушится море на нос корабля и сметает с палубы все, что не привязано, не прибито, не привинчено.

Вода хлещет через высокие пороги дверей, с грохотом скатывается вниз по лестницам.

Свистит ветер в вантах и тросах, скрипят тали, блоки, мачты.

Точно вымер корабль. Присмирели, попрятались по каютам люди.

Зато ожили, заговорили, задвигались вещи.

Рвутся с петель и крючков тяжелые железные двери. Они скрежещут болтами, бросаются на людей, сбивают их с ног. Звенят, разговаривают в буфетной тарелки, стаканы, ложки. В кают-компании бегает по столу медная пепельница, хочет спрыгнуть, убежать под диван. С разбегу она перескакивает через бортик стола, грохается на пол.

Со шкафа летит книжка. Катается по полу чей-то сбежавший граненый карандаш, со скрипом крутятся привинченные к полу кресла.

А в камбузе совсем уже какая-то карусель. Повар, чертыхаясь и свирепея, мечется по камбузу красный, в съехавшем набок белом колпаке. Повар воюет с супом, с котлетами.

В суповой кастрюле клокочет буря. Суп норовит ошпарить повара, выплеснуться ему в лицо, обварить ноги. Повар подхватывает на воздух кастрюлю, и тогда из круглой дыры в плите вырывается дымный рыжий огонь. А в это время съезжает с плиты сковородка, и на пол летят котлеты. Чайник сам поливает плиту из дудочки, и весь камбуз заволакивает пар и дым.

Бледные, молчаливые, злые, лежат в каютах по койкам зимовщики. Ни рукой ни ногой не шевельнуть. Никто не пьет, никто не ест, не читает, не разговаривает. А те, кто еще не свалился, кто еще может ходить, слоняются, цепляясь за стены и косяки, выписывая вензеля, натыкаются друг на друга. Хочет пройти человек по коридору, а его бросает от стены к стене. Хочет шагнуть вперед, а его валит, тянет назад, а потом как швырнет сразу на пятнадцать шагов и бах! — о железную стенку.

Падает со звоном где-то стакан — вдребезги. Желтая волна окатила корму, выбила стекла в световом люке. Со звоном, с грохотом рушится волна в кают-компанию — на стол, на скатерть, на кресла.

Кавардак, неразбериха, полундра.

Вот это и есть зыбь норд-норд-вест, шесть баллов.

Вот это и есть качка.

——

Ранним утром, когда еще не так мотало, в нашу маленькую каютку, где нас поселилось четыре человека — Ромашников, Гриша Быстров, Лызлов и я, — ввалился Наумыч. Он со всего маху хлопнул дверью, долго в темноте шарил у столика, опрокинул графин и наконец, найдя выключатель, зажег свет.

Мы притворились спящими.

— А ну, хлопцы, вставай! — громко сказал Наумыч.

Никто даже не пошевельнулся. Тогда Наумыч без лишних слов стащил с Гриши Быстрова одеяло, выдернул у меня из-под головы подушку, потряс Ромашникова за тощую волосатую ногу, торчавшую из-под сбившегося одеяла. Видя, что спасения нет, Лызлов поспешно вскочил сам.

— Встаю, встаю, Платон Наумыч, — сказал он и потянулся за очками. Он подышал на стекла, аккуратно вытер их носовым платком и пристроил очки на носу. — Что случилось?

— Все наверх! Аврал. Капусту чистить, — сказал Наумыч. — Ну, поскорей пошевеливайтесь!

— Какую еще капусту! Отстаньте вы от меня! — тонким голосом закричал Гриша Быстров. — Безобразие! Спать по ночам не дают!

А Ромашников запрятал ногу под одеяло и, повернувшись к стенке, громко захрапел.

— Чтобы через пять минут все были у носового трюма. Понятно? — Наумыч вышел, громко хлопнув дверью.

И сразу же за стеной, в соседней каюте, послышалась какая-то возня, грохот, а потом громкий голос Наумыча:

— А ну, хлопцы, вставай!

Мы нехотя стали одеваться, проклиная и капусту, и Наумыча.

— Эй, скелет! — закричал Гриша Быстров Ромашникову. — Вставайте. Нечего симулировать-то. Знаю я вас. Смотрите, как здорово притворяется спящим. Ловкач!

Но Ромашников и в самом деле спал. Он блаженно причмокивал губами, вздыхал и бодро похрапывал.

— Ну и пускай его спит, — сказал я. — Он слабосильный.

Держась за железные стенки и покачиваясь, мы побрели по коридору жилой палубы на нос ледокола.

Пол ходит под ногами, как доска качелей. В коридоре жарища. Справа за стеной гудит и дышит машина, слева за стеной — плещется вода.

Носовой трюм открыт. Слышно, как в глубине трюма кто-то копошится и переговаривается. Но людей не видать. Только время от времени из черного четырехугольника люка поднимаются жилистые, в синей татуировке руки и ставят на площадку ящик с капустой. Капуста уже начала портиться, вся осклизла, от нее как-то противно воняет сладостью. А тут еще жарко до одури, глухо бултыхается, точно икает, в баках над умывальниками вода, пищит и щелкает в трубах пар, из уборной воняет.

Мы устроились около люка на пустых капустных ящиках и, вооружившись ножами, принялись за работу. Обрезаем сопревшие листки и сваливаем их в одну кучу, а крепенькие, хрустящие вилочки откладываем в сторону.

Работает нас человек десять. Рядом со мной наш геолог Савранский, остроносый маленький человечек. Весь он будто нахохлился, даже волосы у него на голове торчат, как перья. Он уже совсем позеленел и часто-часто глотает слюну.

Чистим капусту, не разговаривая. Какие тут разговоры — только и думаешь, как бы от рвоты удержаться. Как поднимется на волне нос корабля, так даже сердце сжимается, до чего противно. А как опустится — совсем дело дрянь: желудок подкатывает прямо к горлу, и весь ты покрываешься липким холодным потом.

Вдруг Савранский вскочил — и к умывальнику, расталкивая по дороге матросов, которые только что расположились мыться.

Матросы хохочут.

— Есть один!

Чувствую я — и мне конец. Сейчас тоже «поеду».

Нет, к черту! Бежать надо от этой вони, от жары, от капусты.

Я сунул нож в ножны и бросился по лесенке наверх, на палубу. Распахнул железную дверь и остановился.

Фу ты, черт, как хорошо! Ветер свежий такой, сырой, холодный, так и хлещет в лицо брызгами.

Постоял я немного в дверях, отдышался, осмотрелся кругом. Палуба мокрая, блестит. Небо серое, низкое, а за бортом бесконечное море ходит, и дышит, и качается. Волны на море с пенными гребнями. Чайки боком летают. Очень хорошо.

Я медленно побрел по палубе. Трудно идти — то будто на гору лезешь, то тебя под гору несет — не удержишься. Побродил по палубе минут пять, чувствую — опять тошно становится.

Может, и правда пожевать чего-нибудь или выпить? Кто его знает, может, второй-то помощник и прав?

Я спустился в кают-компанию, хотел налить стакан воды и выплеснул сразу полграфина: залил кресло, сам весь облился, а в стакан почти ничего и не попало. Хотел капнуть в стакан каплю клюквенного экстракта, а вылил чуть ли не весь пузырек. Больше одного глотка и выпить не смог — такая кислятина, что скулы набок свернуло.

А все-таки как будто полегче стало.

Кажется, и правда помогает. А Иван Савелич еще смеялся.

Я опять вышел на палубу. Часа два без отдыху, без остановки, как нанятый, хожу по палубам — то по нижней, то залезу к собакам на ботдек и там хожу. Ходьба тоже помогает. Значит, Иван Савелич тоже прав.

А вот и он выходит из штурманской рубки.

— Ну как? Не укачало? — спрашивает меня Иван Савелич.

— Ничего, — говорю, — борюсь. На палубе хоть дышать можно, а там внизу прямо могила.

— Да, — сказал Иван Савелич, — противное это место. Здесь всегда болтает.

— А где мы, Иван Савелич?

— Самое горло Белого моря. Кладбище кораблей.

Я невольно оглянулся по сторонам. Из края в край под низким серым пасмурным небом одни только волны. Море качается и ходит большими валами, над которыми взлетают белые барашки.

Так вот оно, кладбище кораблей!

Семьсот с лишним лет тонули в этом проклятом горле суда северных моряков. Воды Белого моря встречаются тут с водами моря Баренца. Бурлит и клокочет здесь вода, болтает и валяет корабли и с борта на борт, и с носа на корму.

Но не это страшно морякам в горле Белого моря. Страшны стремительные приливо-отливные течения. Они подхватывают судно, как пробку, и несут его на прибрежные скалы или уносят в море, во льды. Никак не угадать, в каком месте и когда подхватит корабль это стремительное течение.

Первое судно погибло здесь в 1222 году. С тех пор, за семьсот лет, столько кораблей пошло ко дну, что северные моряки прозвали горло Белого моря кладбищем кораблей.

Но теперь кладбища уже нет. Его уничтожили большевики. Большевики послали в эти места, в горло Белого моря, гидрографическую экспедицию.

На специальном судне плавали ученые по Белому морю. Они отмечали на картах направления течений, измеряли специальными приборами их скорость, по часам следили, как долго течение несется в ту или в другую сторону.

Оказалось, что в некоторых местах течения скорее трамвая.

У мыса Орлова, например, течение несет корабли со скоростью 15 километров в час, в Мезенском заливе скорость течений 8,5 километра, в самом горле моря — около 7 километров в час.

Ученые составили атлас приливо-отливных течений, таблицы и карты.

С тех пор на каждом судне, которое уходит из Архангельска, лежит в штурманской рубке советский атлас течений Белого моря. Уверенно и смело водят теперь капитаны по этим гиблым местам свои корабли.

И на «Таймыре» есть атлас течений. Наш курс проложен с таким расчетом, что течения даже помогают нам идти, подгоняют наше судно.

— Вот только качает, конечно, здесь здорово. От этого уж никуда не денешься, — посмеивается Иван Савелич. — Ну, ничего. Потерпите немного. Теперь скоро выйдем в Баренцево море, там, может, полегче будет. Там простора больше, а на просторе и волна мягче.

——

В 4 часа 30 минут, ровно за сутки, мы прошли пятую часть пути до острова Гукера — двести миль.

В кают-компании Иван Савелич повесил карту. Вырезанный из картона маленький синий кораблик — наш ледокол — огибает на ней мыс Канин Нос.

Синий кораблик жмется к берегу, и даже непонятно, как это нам не видно земли, — ведь здесь, на карте, от кораблика до берега каких-нибудь два вершка.

Почти всегда корабли идут на Землю Франца-Иосифа кружным путем — добираются сначала до Новой Земли, потом плывут на север под защитой ее берегов и только у мыса Желания, у самой северной точки Новой Земли, отрываются от берега и идут открытым морем.

А мы идем напрямик. Красным карандашом на карте прочерчена линия прямо от Канина Носа до Земли Франца-Иосифа. Это наш курс. Капитан «Таймыра» решил вести свой корабль самым ближним путем, и первый берег, который мы теперь увидим, будет берег Земли Франца-Иосифа.

У карты стоят два человека. Оба в толстых кожаных штанах, в высоких сапогах, в плотных фуфайках.

Один — долговязый, вихрастый, со свежим румяным лицом. Это бортмеханик Боря Маленький. Другой низкорослый, чуть кривоногий, давно не бритый. Это — летчик Шорохов. Лицо у него желтое, заспанное, злое.

Они рассматривают карту, ниточкой измеряют расстояния, гадают, сколько суток нам еще плыть до Земли Франца-Иосифа и как-то нас встретят старые зимовщики. Я сижу на диване и прислушиваюсь к их разговору.

— Поди, ждут, — усмехаясь говорит Шорохов, — уж, наверное, все глаза проглядели. За год-то надоели друг другу, как черти, перессорились, перегрызлись.

Боря Маленький удивленно поднимает брови.

— Почему же обязательно перегрызлись? Может, наоборот, очень мирно и хорошо жили. Ведь ничего не известно…

Шорохов снизу вверх смотрит на Борю Маленького.

— Молод еще, вот тебе и неизвестно, — ворчливо говорит он. — Неизвестно! Все очень хорошо известно. Как же это так люди могут целый год жить и не собачиться? Поживешь вот с мое, понюхаешь жизни, тогда узнаешь.

Боря Маленький пожимает плечами:

— Не понимаю, чего там ссориться? На Большой земле из-за чего люди грызутся? Глядишь — квартиру один у другого отбивает, или зависть его гложет, что приятель себе новую шубу справил, или так просто от жадности — как бы где побольше нахапать. Вот и собачатся. А у нас жизнь будет как при коммунизме. — Он вдруг громко, по-мальчишески захохотал. — Нет, подумайте только, — ведь и верно, как при коммунизме! Денег у нас не будет. Во всем свете только нам деньги не нужны будут. На что нам деньги? Ничего не купишь, не продашь, ничего не украдешь. Зачем? Куда с краденым деваться? Моржам, что ли, продавать по дешевке? Нет, это прямо здорово! Ни воровства, ни злости, ни жадности! Верно, Григорий Афанасич? А?

— Все от человека зависит, — угрюмо сказал Шорохов и потер ладонью скрипящий подбородок. — Другой и сам не знает, чего ему надо, — только бы напакостить, наскандальничать. Конечно, за себя я ручаюсь. А другому в душу не влезешь, чужая душа — потемки. — Он искоса посмотрел на Борю Маленького. — Другой просто от мальчишества начнет беситься. К дисциплинке, к уважению не привык, вот и полезет на стену, когда старшие учить начнут.

— Интересно, — задумчиво говорит Боря Маленький и улыбается каким-то своим мыслям.

Я слушаю их разговор и думаю: «А ведь действительно, кто знает, что будет с нами через полгода? Сейчас-то кажется, что Боря Маленький будто и прав: не из-за чего нам ссориться, злиться друг на друга, враждовать. А что будет потом?.. Ведь вот на зимовках у Скотта, и у Амундсена, и у Берда тоже как будто нечего было людям делить, не из-за чего было завидовать друг другу, нечего было друг у друга отбивать. И в книгах, и в отчетах об этих зимовках, на первый взгляд, все как будто благополучно, а вчитаешься, вглядишься — нет, не так уж, наверное, гладко все было.

Неспроста же Берд говорит, что на каждой зимовке, в долгую полярную ночь, когда люди вынуждены месяцами сидеть взаперти, «неизбежно приходит время, когда все темы на свете исчерпаны и выжаты как лимон, когда уже сам голос одного человека невыносим для другого, когда малейшее разногласие порождает глубокое мучительное раздражение. Если этот момент наступает, — говорит Берд, — то дело принимает скверный оборот…”.

Неспроста говорит и Амундсен: “Люди — самая неопределенная величина в Арктике. Самая тщательная подготовка, самый образцовый план могут быть сведены на нет неумелым или недостойным человеком”.

Наверное, недаром один из участников экспедиции Скотта писал: “Человек, своей непорядочностью создавший хлопоты и неприятности на зимовке, заслуживает самой мучительной смерти, какую только можно придумать”. А другой участник добавил: “Непорядочному человеку следовало бы надеть наручники и не снимать их до возвращения на материк”.

Значит, были и у Амундсена, и у Скотта, и у Берда в их экспедициях и на зимовках непорядочные и недостойные люди, которых следовало бы заковать в кандалы или пристрелить.

Будут ли и среди нас такие люди или наша зимовка пройдет благополучно и через год по этому же морю мы будем подплывать к Архангельску такими же друзьями, какими уплываем сейчас?..»

Море Баренца

Давно это было — почти триста пятьдесят лет назад. Из Амстердама вышли в далекое плаванье два корабля. Это были двухмачтовые парусные бригантины. Борта их были украшены деревянной резьбой, голландские флаги развевались на высоких сосновых мачтах.

В третий раз пытались голландцы пробиться в далекий богатый Китай северным путем. С юга не пройти было в Китай. Тогдашние великие морские державы, Испания и Португалия, топили и грабили иноземные торговые корабли, идущие этой дорогой. Надо было искать окольный путь. Единственным таким путем был великий Северный морской путь вдоль берегов Сибири.

Корабли голландцев и пустились в это рискованное плавание. На одном из кораблей в третий раз плыл к берегам Сибири Виллем Баренц — опытный моряк, бывалый путешественник.

Через две недели после отплытия корабли встретили первый лед.

«Вначале, — пишет в своем дневнике один из участников экспедиции, — мы думали, что это белые лебеди, и кто-то громко крикнул: “Вот плывут белые лебеди!” Услышав этот крик, мы выбежали на палубу и увидели, что это лед. Это случилось под вечер».

Продвигаясь все время на север, голландцы наткнулись на какой-то неизвестный остров. Они назвали его Медвежьим.

У Медвежьего корабли голландцев разделились. Капитан Рийп, командовавший одним из кораблей, считал, что в Китай надо плыть, держа курс к северу от Медвежьего острова. Баренц настаивал, что плыть надо к Новой Земле, обогнуть ее с севера и идти на восток.

Рийп пошел одним путем, Баренц — другим. Вскоре Баренц достиг Новой Земли и поплыл вдоль ее берегов. 19 августа 1596 года Баренц обогнул крайний северо-восточный мыс Новой Земли. Этот мыс он назвал мысом Желания.

Через неделю после этого голландский корабль попал во льды. Льды смерзлись вокруг корабля.

«Судно приподняло, кругом все трещало и скрипело. Казалось, что корабль должен развалиться на сотни кусков. Ужасно было видеть и слышать это, и волосы у нас вставали дыбом», — пишет участник экспедиции Де-Фер.

С корабля, который каждую минуту мог быть раздавлен льдами и пойти ко дну, голландцы перебрались на берег. Целый месяц они собирали плавник и кое-как сколотили из него дом.

Это была первая зимовка на таком далеком севере. Голландцы, которые не захватили с собой теплой одежды и никак не ожидали, что на земле бывают такие морозы, всю зиму страдали от холода.

«Погода жестокая, — писал в своем дневнике Де-Фер, — дует очень холодный и почти невыносимый ветер с востока. Мы с жалостью смотрим друг на друга. Если мороз станет еще крепче, все погибнут. Какой бы большой огонь мы ни раскладывали — согреться невозможно. Стоишь возле огня так близко, что чуть не обжигаешь ноги, а спина мерзнет и покрывается инеем».

Вскоре к холоду присоединился и голод. С восьмого ноября каждый зимовщик получал в день только по двести граммов хлеба, и уже через два месяца, восьмого января, Де-Фер записал в дневнике:

«Многие заболели болезнью, которую называют цингой».

Заболел и сам Виллем Баренц.

Когда наконец наступило позднее полярное лето, голландцы решили попробовать пробиться домой. Корабль их был совершенно изуродован и изломан льдами. Надо было уходить на шлюпках. Они снарядили две лодки, на которые погрузилась вся экспедиция, и поплыли по полярному морю.

Виллем Баренц был уже так тяжело болен, что пластом лежал в одной из лодок.

16 июня, на второй день плавания, когда эта лодка медленно, на веслах, огибала северный берег Новой Земли, Баренц сказал Де-Феру:

— Геррит, где мы находимся? Не у Ледяного ли мыса? Подними меня, я хочу еще раз посмотреть на этот мыс.

Прошло еще четыре дня. 20 июня Де-Фер записал в дневнике:

«Клас Андриссон очень слаб, и мы хорошо сознаем, что он скоро умрет. Услышав, как мы говорим об этом, Виллем Баренц сказал:

— Мне кажется, что и я долго не протяну…

Мы не думали, что Виллем так болен. Он разговаривал с нами и стал рассматривать сделанную мною маленькую карту нашего путешествия. Потом он возвратил мне карту и сказал:

— Геррит, дай мне пить.

Затем им овладела такая слабость, что глаза стали закатываться, и внезапно он скончался. Итак, он умер раньше Класа Андриссона, который вскоре последовал за ним. Смерть Баренца очень опечалила нас, потому что он был нашим главным руководителем и единственным нашим штурманом…»

То море, в котором Баренц совершил свое знаменитое плавание и в водах которого нашел себе могилу, впоследствии и было в его честь названо морем Баренца.

——

27 сентября на рассвете наш «Таймыр» вошел в это море. Надежды Ивана Савелича, что здесь волна будет помягче, не сбылись. Море Баренца встретило нас еще хуже, чем Белое. Волна перешла с норда на вест, и началась бортовая качка. Ледокол валило то на один бок, то на другой. Глубоко в желто-зеленую воду ныряли задраенные иллюминаторы бортовых кают.

Моряки зовут эту качку «болтанкой».

Сегодня укачались даже собаки. Мокрые, дрожащие, они лежат врастяжку на палубе, смотрят грустными глазами, ничего не едят. Особенно плох Серый. Он даже не может поднять головы, и Боря Линев подолгу сидит перед ним на корточках, сует ему кусок мяса или мозговую кость и ласково уговаривает:

— Ну, бери, дурак. Серый, бери. Надо же шамать. Ведь подохнешь же, дурачина. Подохнешь — выкину за борт. Так и знай.

Только Байкал и Жукэ еще держатся молодцами, жрут за шестерых и не унывают. Натянув цепочки, они целый день хрипло и злобно лают на море. Лают, лают, устанут. Отойдут к теплой дымовой трубе, отдохнут, погреются и снова дружно выходят на середину палубы, и, став мордами к морю, приплясывая, лают и лают на волны.

Плохо сегодня на палубе. Ветер прохватывает до костей, какая-то промозглая сырость забирается под толстый ватный пиджак.

Почти весь день я сегодня сижу в кают-компании, читаю прошлогодние номера журналов и даже играю с Борей Маленьким в шашки, хотя и приходится каждую шашку держать пальцем или приклеивать к доске разжеванным хлебным мякишем.

Перед обедом в кают-компании появился Наумыч. Он боком протиснулся в дверь и осторожными шажками, широко растопырив руки, добрался до дивана.

— Плывем, хлопцы, — сказал он, плюхнувшись на диван и радостно потирая волосатые, белые руки. — О, ubi campi, хлопцы, о, ubi campi!

— Какие там убикампи? — спросил Боря Маленький, отклеивая от доски дамку.

— Римских поэтов не знаете, хлопцы, — укоризненно сказал Наумыч. — И чему только вас учили? О, где вы, поля, как говорил поэт Вергилий. Поля черт их знает где — за тридевять земель. В бывшем Елисаветградском уезде бывшей Херсонской губернии, в окрестностях деревни Новоселицы. Вот где родные поля-то! А меня черт занес в Баренцево море. Мой дед, медведь, тележного скрипа боялся, прадед полжизни без штанов ходил, отец-чумак на волах соль возил, а я — видали вы?

Боря Маленький взял мою шашку.

— За «фук» ем, — строго сказал он, — бить надо было. — И повернулся к Наумычу: — Чего же это он без штанов-то ходил — бедный, что ли, был?

Наумыч, прищурившись, посмотрел на Борю и спросил:

— Ты какого года рождения?

— Тысяча девятьсот четырнадцатого, а что?

— Ну вот, а мой прадедушка, наверное, тысяча восемьсот четырнадцатого.

— Ну, и что же из этого? Разве тогда люди без штанов ходили?

— Дураки в штанах, а умным без штанов приходилось, — сказал Наумыч. — Времена-то — знаешь какие были? Крепостное право. Чуть подрос парень, надел первый раз штаны — пожалуйте на барщину. Ну, а раз без штанов бегает — значит, малолетний. А малолетних на барщину не брали. Закон, что ли, такой был, черт его знает. Вот прадедушка и ловчил. До тридцати пяти лет без штанов щеголял. У самого борода лопатой, а ходит в одной распашонке. Так и увиливал от барщины. Вот, милый мой, как приходилось. Contraria contrariis curantur^[15], а по-нашему, по-русски, клин клином вышибали.

Боря Маленький недоверчиво посмотрел на Наумыча — врет или нет.

Вдруг, держась за стенки, в кают-компанию ворвался другой Боря — Боря Линев. Его треснуло о паровое отопление, отнесло к столу и швырнуло на кресло.

— Жукэ пропал! — закричал Боря Линев. — Унесло в море!

— Как унесло? — Мы бросили шашки, вскочили с мест.

— Пошли искать, — решительно сказал Боря Маленький и надел свой кожаный шлем. — Не может быть, чтобы унесло. Куда-нибудь забился. Жукэ не унесет, не такая собака. Пошли, пошли!

Я тоже схватил свою меховую шапку и бросился за обоими Борисами.

Ветер так и стегнул по глазам, будто мокрым веником.

Широко расставляя ноги, мы поднялись на ботдек. Там, за штурманской рубкой, у теплой дымовой трубы, были привязаны все наши собаки. Увидев Борю Линева, черный рослый Байкал сорвался с места, бросился к нам навстречу, радостно залаял, загремел цепочкой.

— Прозевал Жукэ-то, страшный черт! — заорал на него Боря Линев. — Куда Жукэ девался, говори? Ну, где Жукэ?

Байкал еще пуще залаял и бросился было за дымовую трубу. Но цепочка натянулась и рванула его назад так, что он стал на дыбы.

Мы обошли штурманскую рубку, спустились на ют и опять вышли к трубе. Жукэ нигде не было.

— Нет уже, видно, конец Жукэ, — грустно сказал Боря Линев.

Он погладил Байкала, который теперь смирно сидел у его ног и, не мигая, задрав голову, смотрел ему в лицо.

— Букаш, прозевали мы Жукэ-то. А? Где Жукэ?

И снова Байкал сорвался с места, залаял, кинулся опять за дымовую трубу. Цепочка снова осадила его. Он яростно повернул свою узкую черную морду и цапнул цепочку желтоватыми клычищами — пусти, мол, проклятая!

Боря Линев бросился к Байкалу.

— Тут что-то нечисто! Букаш, где Жукэ? Покажи, где Жукэ?

Теперь Байкал уже завывал, закатывая глаза и пощелкивая зубами. Боря поспешно отвязал цепь. Байкал рванулся вперед, чуть не свалил хозяина с ног и исчез за дымовой трубой. Натыкаясь на скулящих собак, опрокидывая жестяные миски, мы бросились следом за Байкалом.

В укромном уголке, под большой шлюпкой, Байкал рыл кучу старого брезента, рвал ее зубами, царапал лапами, урчал и потряхивал головой.

Вдруг брезентовая куча зашевелилась, и из-под складок брезента показалась лисья мордочка.

— Вот ты где! — закричал Боря Линев. — Фря какая! Все мерзнут на голых досках, а он не желает!

Боря схватил Жукэ за ошейник и поволок на старое место. Жукэ упирался, ворчал и со злостью и с презрением посматривал на торжествующего Байкала.

— Эх, ты, предатель, предатель, — казалось, говорил Жукэ. — А еще земляк называется.

——

На третий день пути с самого утра заморосил мелкий дождь. За ночь море успокоилось, и теперь, страшное и холодное, неподвижно лежало до самого горизонта. Кругом так пустынно, что кажется, будто мы действительно доплыли до края света. Только серые, толстомордые, похожие на «юнкерсов» поморники летят все время за нашим кораблем. С жалобным тоненьким писком чайки падают до самой воды и боком, по ветру, уходят далеко в море.

Сегодня наш корабль начинает оживать.

К вечеру в кают-компании собралось уже столько народу, что я едва смог пристроиться на кончике стола, чтобы записать сегодняшний день в путевой дневник.

Вдруг в каюту ввалился Ромашников. Размахивая какими-то листками, он закричал:

— С Франца! Телеграмма! Сейчас радист принял. Слушайте!

Все зашумели, повскакали со своих мест и обступили Ромашникова.

Громко, на всю кают-компанию Ромашников прочел:

«Наконец вас заметили точка. Слышали вас от Канина Носа точка. Лед в бухте примерно семь баллов запятая, лед мелкобитый точка. Где вы ваше место точка. Есть ли у вас короткие волны назначьте время работы с вами точка».

— А это много льда — семь баллов? — быстро спросил Боря Линев.

— Семь баллов, — оттопырив нижнюю губу, важно сказал Ромашников, — это значит, что семь десятых всего водного пространства покрыто льдом. Понятно?

— Так это же гроб!

— Ничего не гроб. Лед-то какой? Сказано — мелкобитый. Такой-то лед «Таймыр» распихает, как орешки. Это ерунда.

— Ничего себе ерунда — семь десятых водного пространства! — возмутился Гриша Быстров. — Как раз через эти-то семь десятых, может, и не пробьемся. Вот получится глупая история. Собрались, распрощались, поплыли, а потом через месяц назад. Здравствуйте пожалуйста, вот и мы. Вернулись с зимовки… Прямо позор.

— А вдруг так! — кричит Боря Линев. — Слушайте, ребята! Вдруг так: подходим к Нордбруку — лед. Туда, сюда — ни в какую. Ведь октябрь! Постоим дня два, нас и заморозит. Зимовать на «Таймыре». А?

Борю Линева перебивает Боря Маленький:

— Я тогда свою «амфибию»… собрал, поставил на лыжи, заправился. Контакт! Есть контакт! И — пошел в Архангельск. Через десять часов — пожалте бриться. Прилетел — сейчас на вокзал…

— Это кто же тебе, интересно, твою «амфибию»-то даст? — говорит незаметно вошедший в кают-компанию летчик Шорохов. — Видали вы короля воздуха? Собрал, контакт, и — пожалте бриться — полетел!

— Ну ладно, — быстро соглашается Боря Маленький. — Не дадите, и не надо. Мы с Линевым на собаках уйдем.

Боря Линев звонко хлопает себя по лбу.

— Верно, Борька, на собаках! Сделаем нарты. Ружья возьмем и пошли чесать.

— И я с вами, — взмолился Ромашников.

— А ты-то зачем? Ты на «Таймыре» оставайся. Лед-то ведь какой? Мелкобитый. Такой-то лед вы с «Таймыром» как орешки распихаете. Да и на что ты нам нужен?

— Я вам буду погоду предсказывать.

— А на черта нам твоя погода? Нет уж, сиди на «Таймыре» и предсказывай свою погоду. А то тебя еще тащить придется. Ты на лыжах-то ходить умеешь?

— Ну, не умею.

— А стрелять умеешь?

— Зачем мне стрелять? Стрелять ты будешь, ты каюр.

— Нет, умеешь? Скажи, умеешь?

— Наверное, сумею. Дурацкое дело нехитрое. Нажал там чего-нибудь, он и выстрелит.

— Это кто — он?

— Ну, кто? Порох, дробник, или как он там у вас называется? Этот, который сразу многими стреляет? Дробник?

— Дро-о-о-бник? — Боря Линев даже встал. — Дробник? Нет, вы слыхали? Многими который! Дробник! Пошел вон отсюда! Братцы, гоните его к чертям собачьим! Он нас опозорит. За борт его!

На Ромашникова накинулось несколько человек.

— Просить Наумыча отправить его назад!

— Запереть в трюме и не показывать старым зимовщикам до самой последней минуты!

— Нет, ты скажи, как ты в зимовщики попал? — не унимался Боря Линев. — Ты, может, и плавать не умеешь?

— Ну, не умею. Я же не в Крым еду, не на курорт. Плавай, пожалуйста, если тебе это нравится, а я лучше буду с берега смотреть. Только я думаю, что и ты долго в этой воде не проплаваешь.

— Ну и полярник! — захохотал Боря Линев. — Ай да полярник! Нет, как ты попал? Тебе же надо бы на бахче арбузы караулить, а ты — в Арктику.

Ромашников обиделся:

— Ну, это кто чем работает. Тебе если голову отрезать, так ни ты, ни твои собаки, наверное, не заметят даже, что у тебя башки нет. Тебе, конечно, трудновато понять — зачем люди едут в Арктику. Я, например, еду не для того, чтобы стрелять, плавать и кататься на лыжах. У меня работа поважнее есть. А вот…

Долго бы еще, наверное, шла перебранка, если бы не помешали нежданные гости.

Световой люк в потолке каюты был открыт. Вдруг из люка упали на стол три маленькие серенькие птички. Они разбежались по столу, вспорхнули и заметались по кают-компании, натыкаясь на стены, шкафы, ударяясь о зеркала.

— Лови! — закричал Боря Маленький.

С громкими криками все бросились ловить птичек. Поднялся страшный гвалт, толкотня, хохот. Птичек ловили шапками, шарфами, даже скатертью.

Наконец поймали. Боря Линев взял одну из птичек, повертел ее в руках, растянул крылышки, подул в перья.

— Пуночки, — важно сказал он. — Из семейства воробьиных. Наверно, домой летели и отбились от стаи. Сейчас ведь как раз осенний перелет.

Мы посадили пуночек в стеклянный шкаф, покрошили им хлеба. Птички забились по углам, нахохлились, спрятали головки под крыло и заснули.

Мыс Флора

Утром 30 сентября меня разбудил громкий крик:

— Безбородов, земля!

В дверях каюты стоял Ромашников. Вид у него был такой, точно мы идем ко дну.

— Земля! Подходим! Скорее!

— Какая земля? Вы с ума сошли!

— Земля! Земля! Вставайте!

Ромашников исчез. Сбросив одеяло, я торопливо стал натягивать носки, фуфайку, сапоги и, наскоро одевшись, выбежал на палубу.

Мутный рассвет, туман, пурга, холод. С правого борта, в тумане, сквозь косо летящий мелкий и сухой снег действительно виднеется какая-то земля. Пустынная, безлюдная, молчаливая. Черные, чуть запорошенные снегом высокие голые утесы и пики. К самой воде отвесной стеной спускаются ледники. По зеленому, как бутылочное стекло, морю плавают голубые, фисташковые, белые льдины, гладкие, обмытые, отшлифованные соленым морем.

Дикая, страшная земля…

Растерянные, притихшие, будто испуганные безлюдьем, молчанием и холодом этой земли, толпятся у борта наши матросы, глядят на смутные очертания скал и ледников, переговариваются вполголоса.

За ночь и сам корабль покрылся ледяной корой — обледенела палуба, обледенели веревки, ледяным брезентом забран капитанский мостик.

На мостике стоит капитан. В руках у него обледенелый большой бинокль.

— Вахтенный, — негромко говорит капитан, — разбудите радиста. Иван Савелич, приготовьте якорь.

И, повернувшись в нашу сторону, капитан, улыбаясь, добавляет:

— Ну, до Земли Франца-Иосифа добрались прямо как на извозчике — в самую точку.

— Это что же, остров Гукера? — спрашиваю я.

— Нет, это только еще мыс Флора, но тут нам лучше сейчас постоять. Туман. Да и глубины здесь небольшие. А ветер такой заворачивает, что лучше отстояться на якоре. До Гукера-то, до зимовки, отсюда уже недалеко — сорок пять миль.

Мыс Флора! Так вот он какой, мыс Флора! Знаменитый мыс.

Долго и тщетно старался я рассмотреть в бинокль смутные очертания дикой земли, которая иногда появлялась в тумане.

Где-то здесь должна быть грубо сколоченная из бревен маленькая закопченная хижина. А может быть, ее уже разрушили полярные штормы, разворотили и сломали медведи?

Хорошо бы побывать в этой хижине на мысе Флора. Может быть, где-нибудь под потолком или в щели грубой бревенчатой стены залежался медный патрон с какой-нибудь записочкой, подписанной «Фритьоф Нансен» или «Фредерик Джексон».

Под защитой натянутого на мостике брезента я долго рассматривал в бинокль узкую полоску отлогого берега, за которой поднимался почти отвесной стеной высокий черный утес.

О Земле Франца-Иосифа я почти ничего не знал, но про мыс Флора мне много рассказывали и сам я читал много замечательных историй.

Вот одна из них.

Ранним утром 12 июля 1881 года к северо-востоку от Новосибирских островов пошла ко дну раздавленная льдами «Жанета», судно американской полярной экспедиции Де-Лонга. Экипаж погибшего корабля решил пешком добраться до материка по плавучему льду. Но только немногим удалось достигнуть берега. Почти весь экипаж погиб от голода и болезней.

Прошло три года. Все позабыли про «Жанету».

Однажды три эскимоса охотились в бухте Юлиане-хоб, на юго-западном побережье Гренландии. Эскимосы заметили на одной из плавающих льдин какую странную черную кучу. Когда они подплыли на своей лодке к льдине, они увидели, что на ней валяются полузанесенные снегом, вмерзшие в лед чулки, рубахи, штаны, рукавицы.

Эскимосы высадились на льдину и собрали разбросанные на ней вещи.

Вскоре об этой удивительной находке узнали ученые.

Откуда мог оказаться на плавучей льдине целый склад одежды?

Разгадать эту тайну помогла метка на одной паре найденных эскимосами штанов: «Л. Норос». Так звали матроса с погибшей «Жанеты».

Значит, у берегов Гренландии нашлись вещи с корабля, затонувшего близ Новосибирских островов.

Значит, эти вещи проплыли на льдине около семи тысяч километров и пересекли всю Арктику.

Значит, существует какое-то полярное течение, которое несет льды от северных берегов Сибири к Гренландии.

Газетные статьи об этой находке прочел молодой норвежский зоолог Фритьоф Нансен.

Если течение несет так далеко льды, значит, оно могло бы понести и корабль, вмерзший в эти льды, подумал Нансен.

Он решил построить специальное судно, проплыть на нем к северо-восточным берегам Сибири, вмерзнуть там в лед и вместе со льдом плыть по воле полярного течения, тем самым путем, что и вещи, оставшиеся от «Жанеты».

Нансен полагал, что течение пронесет его корабль или через самый полюс, или очень близко от него. Во время ледового дрейфа корабля Нансен рассчитывал забраться так далеко на север, куда до него не заходило еще ни одно судно, и хорошенько изучить и климат, и глубины, и течения в этих еще не исследованных полярных морях.

Но Нансен знал, что это была рискованная затея. Судно могло быть раздавлено льдами и затонуть, как затонула «Жанета». Никто не мог заранее сказать, сколько времени неизвестные течения будут носить по полярным морям обледенелый корабль.

Большинство ученых считало план Нансена невыполнимым, а некоторые даже называли его «бессмысленным проектом самоубийства».

— Здесь, как и всюду, дело решат люди, — упрямо твердил Нансен, продолжая собирать средства, нужные для снаряжения экспедиции, и подбирать себе спутников.

Десять лет он готовился к своему великому походу. Для того чтобы заранее испытать все трудности и лишения полярного путешествия, он на лыжах прошел через всю Гренландию. Никто не решался до него на такое смелое путешествие. В то время Гренландия даже не была целиком нанесена на карту.

Сотни миль прошел Нансен по необитаемым, неисследованным ледникам Гренландии. Мороз доходил до пятидесяти градусов, ледниковый щит, по которому Нансену приходилось идти, поднимался почти на три тысячи метров над уровнем моря. Нансен жил в палатке и сам тащил за собой тяжелые сани с продовольствием.

Этот замечательный поход сразу прославил Фритьофа Нансена на весь мир.

— Такой человек, как видно, не станет шутить! — говорили про него и ученые, и охотники, и путешественники.

Тысячи моряков — и американцы, и немцы, и австралийцы — теперь уже осаждали Нансена, предлагая ему свои услуги. Но он в конце концов выбрал себе в спутники двенадцать соотечественников-норвежцев. Среди них был студент университета Ялмар Иогансен, который согласился плыть кочегаром, только бы попасть в состав экспедиции.

Нансен сам чертил план судна для дрейфа во льдах и сам следил за его постройкой. Со всего света собрал он лучших ездовых собак, сам работал в лабораториях, выясняя, какую пищу лучше всего взять с собой в путешествие, советовался с охотниками, с моряками, с собаководами.

Наконец, 24 июня 1893 года, корабль Нансена, который он назвал «Фрам» — по-норвежски это значит «Вперед», — вышел в свое ледовое плавание, а 22 сентября вмерз в лед к северо-западу от Новосибирских островов.

Тогда на кораблях еще не было радио, и последнее известие от смелых путешественников было получено из селения Хабарова, на Югорском Шаре, куда Нансен заходил за ездовыми собаками.

После этого три с лишним года о «Фраме» не было никаких вестей.

И вдруг 1 августа 1896 года Нансен и тот самый студент Иогансен, который поплыл на «Фраме» кочегаром, вдвоем вернулись в Норвегию. Они приплыли на судне, которое пришло с Земли Франца-Иосифа.

Как же попали норвежцы на Землю Франца-Иосифа? Куда девался «Фрам»? Живы ли остальные участники экспедиции?

Вот что рассказал Нансен.

Полтора года плыл «Фрам» вместе со льдами по Полярному морю. До полюса оставалось всего около семисот километров. Но тут Нансен понял, что «Фрам» на полюс не попадет, что течение пронесет его мимо полюса, южнее. Тогда Нансен решил оставить корабль и пойти к полюсу пешком.

Вернуться на «Фрам» он уже не рассчитывал. Ведь, пока он будет пробираться пешком на полюс, полярное течение отнесет корабль куда-нибудь в сторону, и найти его вряд ли будет возможно. Поэтому Нансен решил на обратном пути с полюса дойти до Земли Франца-Иосифа и оттуда, тоже пешком или на лодке, добраться до Шпицбергена.

Идти с Нансеном к полюсу добровольно вызвался студент Иогансен.

14 марта 1895 года Нансен и Иогансен пустились в путь. У них было с собой три нарты, на которых было уложено продовольствие, инструменты и две легкие лодки (каяки). В нарты были впряжены двадцать восемь отборных собак.

Дойти до полюса путникам не удалось: лед, по которому они шли, неуклонно сносило на юго-запад. Через двадцать три дня пути, когда до полюса оставалось еще четыреста тридцать семь километров, Нансен повернул обратно.

«Мне становится все яснее и яснее, — записал он в этот день в своем дневнике, — что ничего полезного мы тут не сделаем. Очевидно, мы не можем пройти на север много дальше, а ведь и до Земли Франца-Иосифа путь предстоит немалый».

Путь этот действительно был долгий и трудный. Собаки и люди выбивались из последних сил. В самом начале похода у Нансена остановился хронометр. Теперь путники даже не могли определить место, где они находились.

Неделю, две, месяц тащились Нансен и Иогансен по ледяным полям, переплывали на каяках разводья и полыньи. Уже давно они должны были добраться до земли, но земли все еще не было видно.

В июне кончился собачий корм. Одну за другой стал убивать Нансен своих собак, разрубать на куски и этим мясом кормить оставшихся собак.

Наконец были застрелены последние две собаки, подыхавшие от голода и усталости. Люди сами впряглись в нарты.

Одежда путников превратилась в лохмотья и так пропиталась потом и грязью, что крепко прилипла к телу.

«Кальсоны, — рассказывал Нансен, — при ходьбе царапали и резали кожу до такой степени, что у нас образовались раны и сочилась кровь».

Десятки раз Нансен и Иогансен подвергались смертельной опасности. Однажды, когда Нансен сталкивал в полынью свой каяк, он вдруг услышал позади себя какую-то возню и сдавленный крик:

— Хватайте ружье!

Он обернулся и увидел, что огромный белый медведь повалил Иогансена навзничь. Иогансен не растерялся — он схватил медведя обеими руками за глотку и стал душить его.

Нансен бросился к своему каяку и начал судорожно рвать веревки, которыми было привязано ружье.

— Вы должны поторопиться, иначе будет поздно, — спокойно сказал Иогансен.

И верно — медведь уже совсем подмял его под себя.

Но как раз в этот миг полный заряд дроби угодил медведю в ухо, и он грохнулся замертво. Нансен выстрелил вовремя.

Наконец, через четыре с половиной месяца тяжелых лишений, путники увидели землю — пустынные острова, покрытые вечными ледниками. Это могла быть только Земля Франца-Иосифа — никаких других островов в этих местах Полярного моря нет.

На одном из островов Нансен и Иогансен решили зазимовать. Короткое полярное лето уже подходило к концу. Близилась полярная ночь. Нечего было и думать еще в этом году добраться на легоньких лодочках до Шпицбергена.

На скалистом мысу Нансен и Иогансен выстроили себе хижину. Это было нелегкое дело. Примерзшие камни они выворачивали из земли куском полоза от саней, песок рыли лыжной палкой или плечевой костью моржа, а кирку соорудили из моржового клыка и перекладины от нарты.

В этой каменной хижине провели они долгую полярную ночь. Зимовщики питались медвежьим и моржовым мясом, запасенным еще засветло. Вместо лампы у них была жестяная плошка. В плошке горело моржовое сало. Обгорелые кусочки сала, которые оставались на дне плошки, они вылавливали пальцами и поедали. Нансен называл это «пирожным».

Когда наступила весна, Нансен с товарищем двинулись дальше. Они хотели дойти до самого южного острова архипелага Земли Франца-Иосифа, до острова Нордбрук, и оттуда уже пробираться на Шпицберген.

От острова к острову они то плыли по разводьям и полыньям на каяках, то, выбравшись на ледяные поля, шли пешком, таща за собой нарты, груженные каяками.

Однажды, когда после целого дня плавания путники пристали к огромной, как плавучий остров, льдине и вылезли, чтобы развести огонь, согреться и отдохнуть, — их каяки унесло ветром.

Это была большая беда. В каяках осталось все: и ружья, и одежда, и пища.

Во что бы то ни стало надо было вернуть каяки.

Нансен сунул товарищу в руки свои часы и стал быстро, как только мог, стаскивать с себя верхнюю одежду.

«Сбросить все, — рассказывал он потом, — я не рискнул, так как боялся окоченеть. Я прыгнул в воду и поплыл за каяками. Но ветер дул со льда и быстро уносил наши легкие каяки с высокими снастями, а с ними вместе и все наши надежды на спасение. Ведь все наше имущество было на каяках, у нас не осталось с собой даже ножа. Окоченеть в воде и потонуть или же вернуться без каяков — мне было безразлично.

Я напрягал все свои силы. Когда я устал, я перевернулся и поплыл на спине. Тут я увидел Иогансена, беспокойно ходившего взад и вперед по льду. Он говорил мне потом, что это были худшие мгновения, которые он когда-либо пережил.

Снова перевернувшись, я поплыл еще быстрее. Я понимал, что едва ли смогу долго продержаться в такой холодной воде, — руки и ноги мои совсем окоченели. Но теперь было уже не так далеко до каяков. Если я продержусь еще немного, мы будем спасены.

И я держался. Все короче и короче становилось расстояние до каяков, и я начал опять надеяться, что догоню их.

Вот, наконец, я могу дотянуться рукой до одной из лыж, лежащих поперек кормы. Я схватился за лыжу, подтянулся к краю кормы и подумал: “Мы спасены”. Я хотел было взобраться в каяк, но до того окоченел, что это казалось совершенно невозможным.

Однако через некоторое время я все-таки собрался с последними силами, закинул ногу за край саней, стоявших в каяке, и кое-как вскарабкался наверх…»

Нансен и его товарищ были спасены.

17 июня они добрались наконец до мыса Флора — того самого мыса, у берегов которого покачивается сейчас на волнах наш «Таймыр».

Вон там, в проливе, за этой черной скалой, они разбили бивуак. Иогансен варил суп, а Нансен залез на высокий торос, чтобы получше осмотреть окрестности. Было лето. На тысячи голосов кричали птицы, летавшие у прибрежных скал.

Вдруг Нансену почудилось, что он слышит собачий лай. Откуда могла взяться собака на этом ледяном острове? Уж не померещилось ли ему? Нет, в самом деле лает собака, и даже как будто не одна, а несколько.

— Иогансен! Я слышу на берегу собак!

Иогансен высунулся из спального мешка.

— Собак? Каких там еще собак?

Он не спеша вылез из мешка, спокойно взобрался на торос рядом с Нансеном и прислушался. Нет, конечно, Нансен ошибся. Здесь не может быть никого, кроме них двоих. Как ни вслушивались они оба, лая больше не было слышно.

После завтрака Нансен все-таки решил отправиться на берег и посмотреть, кто же из них двоих был прав.

По торосам и острым глыбам льда он с трудом добрался до берега.

И вдруг он увидел, что по самому краю берега, помахивая хвостом и весело тявкая, бежит настоящая, живая собака, а за нею шагает настоящий, живой человек.

Нансен замахал шапкой. Человек тоже снял шляпу и торопливо пошел навстречу Нансену. На ходу он окликнул свою собаку, и Нансен услышал, что он говорит по-английски.

Пристально и жадно рассматривал Нансен этого человека, и вдруг ему показалось, что где-то он уже видел его.

Они встретились и пожали друг другу руки.

— How do you do? — вежливо спросил незнакомец.

— How do you do? — ответил Нансен.

«С одной стороны, рассказывал Нансен, стоял цивилизованный европеец, в клетчатом английском костюме, в резиновых высоких галошах, тщательно выбритый и причесанный, благоухающий душистым мылом. С другой стороны стоял дикарь, одетый в грязные лохмотья, с длинными всклоченными волосами и щетинистой бородой, с лицом, почерневшим от ворвани и копоти. Ни один из нас не знал, кто был другой и откуда он пришел».

— Я чрезвычайно рад вас видеть, — вежливо сказал незнакомец.

— Благодарю вас, я тоже, — ответил Нансен.

— Ваше судно здесь?

— Нет, моего судна здесь нет.

— Сколько вас всех?

— У меня только один товарищ.

Незнакомец с удивлением взглянул на Нансена. Перекидываясь короткими фразами, они пошли вдоль берега. Вдруг незнакомец остановился, пристально посмотрел на Нансена и сказал:

— Уж не Нансен ли вы?

— Да, — ответил Нансен и в свою очередь спросил: — А вы не Джексон ли?

— Да, Джексон, — ответил незнакомец.

Это был англичанин Джексон, который уже несколько лет зимовал со своей экспедицией на Земле Франца-Иосифа. Перед отплытием «Фрама» Нансен однажды видел его в Англии.

Здесь, на мысе Флора, у Джексона был выстроен целый маленький поселок.

Англичане радушно встретили Нансена и Иогансена. Впервые почти за полтора года путники по-настоящему умылись, переоделись в чистое платье, постриглись. С жадностью набросились они на старые газеты, которые сохранились у англичан, и с увлечением обсуждали события трехлетней давности.

Вскоре к мысу Флора подошел корабль Джексона, забрал Нансена и Иогансена и отвез их в Норвегию. А следом за ними благополучно прибыл в Норвегию и «Фрам», который приплыл со льдами через весь полярный бассейн.

Вот какие бывают удивительные встречи!

Прибытие

Всю ночь стоял наш «Таймыр» у мыса Флора.

За ночь ветер стих и рассеялся туман. Ранним утром «Таймыр» выбрал якоря и медленно и осторожно двинулся в путь. До острова Гукера от места нашей стоянки оставалось теперь только сорок пять миль. «Таймыр» шел проливами и каналами, пробираясь между ледяными островами.

Справа и слева прямо из воды поднимаются отвесные, гладкие, как стекло, стены глетчеров^[16]. Прибой промыл в зеленоватом льду глубокие черные пещеры; волны со звоном ударяют в подножия этих ледяных стен, расшибаются в брызги, и ветер далеко уносит мелкую водяную пыль.

Лед и черные промерзлые скалы. Даже птицы, которые все время летели следом за кораблем, бросили нас, точно испугались этого холода.

Мы стоим на палубе в меховых шубах, в меховых шапках и тщательно осматриваем в бинокли каждую излучину берега.

Мостик высоко забран туго натянутым брезентом. Над брезентом виднеется одна только голова капитана в меховой шапке с опущенными ушами. А на самом верхнем этаже ледокола, на ледовом мостике, стоит Наумыч и тоже не отрываясь глядит в бинокль.

Скоро из тумана, прямо по курсу, вышла высокая черная скала. Точно усеченная пирамида, она торчала из воды, дикая, голая, чуть припорошенная снегом.

— Рубини-Рок! — закричал сверху Наумыч, показывая рукавицей на скалу. — Подгребаем, ребята! Теперь смотри в оба. Две плитки шоколада тому, кто первый увидит дома!

Снова налетает на ледокол сухая, туманная пурга.

Снег сечет по глазам, как песок. В тумане все время мерещатся какие-то горы. Я забираюсь на верхний мостик, где, уткнувшись носом в меховой воротник, прохаживается Наумыч, колотя ногу об ногу.

— Кажись, подходим, Наумыч?

— Подходим, нехай она сдохнет, эта Арктика. Сейчас в Краснодаре виноград рупь двадцать копеек шапка, а тут что? Замерзнешь, как цуцик.

— Вижу! — вдруг вопит снизу Ромашников. — Вижу!

— Где? Где?

— Вон, вон налево, у мысочка!

— Да это камни!

— Нет, дома! Дома!

— Верно, дома!

Впереди смутно виднеется засыпанный снегом пологий берег, а за ним отвесные черные утесы. На берегу какие-то темные точки.

Что это? Дома или камни? Ничего не разберешь — бинокль обледенел. Наконец я справляюсь с ним и начинаю ясно различать на берегу дома. Два, нет — три дома. Из домов выбегают маленькие человечки, собираются кучками, размахивают руками и снова убегают в дома.

«Таймыр» подходит еще ближе. Уже отчетливо видно, как по камням к самой воде скачут лохматые собаки. Наверное, лают.

— Средний, — командует капитан.

Иван Савелич поворачивает ручку машинного телеграфа.

— Боцман, приготовьте якорь.

— Готово, товарищ капитан.

«Таймыр» заходит в широкую бухту. У берега сидят на мели большие белые айсберги.

— Кажется, вовремя, — шутит Наумыч, вынимая часы. — По расписанию.

Низкому страшному гудку «Таймыра» отвечает гулкое эхо.

С берега стреляют залпами, тяжело ухают взрывы.

Нас встречают салютом.

— Боцман, майна якорь!

Не отрываясь я смотрю на эту пустынную, уже покрытую снегом землю, где мне придется прожить год, а может быть — и два. Снег и камни. Низкое бурое небо, метелица. Неужели только первое октября?

От берега отваливает шлюпка. Ее подхватывает стремительным течением и сносит мимо «Таймыра». В шлюпке яростно гребут, толчками пробиваясь к ледоколу.

Мы собираемся у трапа. Каковы-то они, старые зимовщики?

Первым поднимается на «Таймыр» низкорослый толстый человек в высоких болотных сапогах, в засаленных ватных штанах.

— Потапов, начальник зимовки, — сипло говорит он, пожимая руку Наумычу.

За ним лезут по трапу здоровенные парни, рослые, широкоплечие. Нам даже становится как-то не по себе, что мы такие чистенькие и щуплые рядом с этими здоровяками, одетыми в грубую, грязную одежу.

Ну что ж, наверное, и мы станем такими же через год, и приехавшие нам на смену зимовщики будут разглядывать нас с таким же любопытством.

— С приездом, товарищи, — говорит Потапов. — Давайте-ка, братцы, поцелуемся.

Примечания

15

Противоположное противоположным излечивается(лат.).

16

Глетчер — то же, что и ледник.