Барабаны любви, или Подлинная история о Потрошителе

Светозар Чернов, 2016

В августе 1888 года тайные агенты Степан Фаберовский и Артемий Владимиров (он же Гурин) прибывают в Лондон. Глава департамента Заграничной агентуры Рачковский поручил им провернуть политическую интригу с целью нейтрализовать русскую революционную эмиграцию. В результате их действий дело останется в истории как «Дело Джека-потрошителя». Предыстория романа С. Чернова «Три короба правды, или Дочь уксусника».

Глава 8

12 августа, в воскресенье

Среди всех новейших благ цивилизации, доступных наряду с ватерклозетами и газовым освещением, Фаберовский решился избрать только одно, страшно дорогое, но очень необходимое тому, кому требуется оперативная информация — телефон. Еще в прошлом году он заплатил «Объединенной телефонной компании» 20 фунтов за проведение и установку линии и за двенадцать месяцев аренды. И если в отношении оперативной информации телефон оказался совершенно невостребованным, то как способ избежать личного общения с различными персонами он был незаменим.

Когда спустя неделю после трагикомической прогулки настало время приступать к организации мастерской, Фаберовский решил воспользоваться как раз этим счастливым свойством телефона и позвонил в Кларидж-отель Артемию Ивановичу.

Артемий Иванович уже целую неделю находился в состоянии черной меланхолии, вызванной неслыханным оскорблением в Гайд-парке и потерею там часов, пропажу которых он обнаружил уже на следующее утро. Спустя трое суток после своего начала меланхолия сменилась тривиальным запоем. К утру седьмого дня он откупорил последнюю бутылку и решил, что надо взять себя в руки — он не смог открыть дверь, чтобы потребовать очередную порцию лекарства от тоски. Колонны бутылок, поблескивавшие в темноте прихожей своими горлышками, оказались слишком многочисленными, и ему не хватило длины рук. Его пальцы судорожно хватали воздух около ручки, до которой оставалось еще поларшина, Артемий Иванович запаниковал, сел на пол и заорал: «Спасите!» Но его никто не услышал. Доставив еще в прошлое воскресенье вечером заказанное спиртное в номер и получив указание более не беспокоить до особого распоряжения, прислуга не заходила к нему, а воспользоваться электрическим звонком Артемий Иванович не догадался, вместо этого оборвав все шелковые шнуры на портьерах и гардинах в поисках действующей сонетки для вызова слуг.

Получив указание метрдотеля позвать к телефону мистера Гурина, коридорный расчистил проход среди бутылок и тем спас Артемия Ивановича. Метрдотель терпеливо объяснил Владимирову, как пользоваться телефоном, что прикладывать к уху и куда говорить, и убедившись, что Артемий Иванович все понял, тактично отошел в сторону. Поляк наконец услышал в трубке громкое сопение Артемия Ивановича и его дрожащий от нервного перевозбуждения голос:

— Халло! Халло! Кто это?

Фаберовский трижды ответил на этот вопрос, но был, видимо, не слишком убедителен, поскольку вопрос продолжал повторяться. Тогда он приказным тоном повелел Артемию Ивановичу нанести визит доктору Тамулти и сообщить, что просмотр помещения для мастерской состоится, скорее всего, в четыре часа пополудни.

Артемий Иванович совсем растерялся и отдал на всякий случай трубку метрдотелю. Из разговора с последним поляк выяснил, что еще в понедельник доктор Тамулти покинул отель, оставив небольшой неоплаченный счет и кожаный саквояж, и с тех пор не появлялся. Кроме того, у портье он оставил письмо для мистера Фейберовского. Чтобы не тратить больше времени на разъяснение Артемию Ивановичу вопроса о своей личности, поляк через метрдотеля передал Владимирову, что будет ждать его через час, в десять, в агентстве на Стрэнде с письмом Тамулти и деньгами. Последнее, что он услышал в трубке перед тем, как нажать на звонок и дать знать на станцию об окончании разговора — слова Артемия Ивановича: «А кто это был?»

Владимиров приехал на Стрэнд только в одиннадцать, небритый, всклокоченный и голодный. Фаберовский отправил Батчелора вниз, в трактир «Ангел и Солнце» за тройной порцией рыбы с картошкой, после чего выдал газетный кулек с едой Артемию Ивановичу и усадил его за конторку Леграна, а сам вскрыл письмо Тамулти.

В письме ирландец извещал поляка, что покинул Кларидж-отель в целях конспирации, поскольку не может всецело довериться мистеру Гурину, который не только подозрителен поведением, выдавая себя за индийского принца, но и спровоцировал в Гайд-парке неприятный инцидент с полицией и управляющим офицерским манежем, в результате которого Тамулти несколько часов вынужден был искать эту чертову клячу, которую Гурин не удосужился отвести обратно в манеж.

Постскриптум к письму гласил, что с доктором Тамулти и ирландскими эмиссарами, брошенными Гуриным на корабле в Дувре, можно связаться, направив со Стрэнда письмо до востребования на главпочтамт Сент-Мартенс-ле-Гранд на имя доктора Френсиса Тамблти, где он будет проверять почту каждый день в полдень. Что касается денег, которые ирландская сторона сочла возможным ассигновать на мастерскую, то Тамулти не намерен отдавать их кому бы то ни было и лично будет покупать на них все необходимое.

Поручив Батчелору срочно известить Тамулти телеграммой о том, что встреча по поводу помещения состоится в четыре часа пополудни у церкви Сент-Мери-Матфеллон на Уайтчепл-роуд, Фаберовский взял с собой Артемия Ивановича, с урчанием поедавшего картошку из газетного кулька, и, выйдя на улицу, свистком подозвал кэб.

— Куда едем? — спросил Артемий Иванович, скомкав опустошенный кулек и бросив его в окно кэба.

— Пока пан Артемий пьянствовал, мои люди подыскали помещение под мастерскую. Кстати, позвольте полюбопытствовать, как часто пан Артемий собирается уходить в такие запои?

— В Гайд-парке я был уязвлен в самую душу! — Артемий Иванович ударил себя кулаком в екнувший живот. — Такие оскорбления не проходят даром даже для менее чувствительных натур, чем я! Кстати, а кто это в Гайд-парке был?

— Доктор Гилбарт Ти Смит и его ассистент Энтони Гримбл.

— Да я не о них, я о барышнях.

— Жена доктора Смита и его дочь Пенелопа.

— Которая же из них двух жена?

— А какое пану Артемию до нее дело?

— Я подумал, что надо бы мне, пожалуй, на той другой, которая девица, ожениться.

От неожиданности Фаберовский выпустил трость и она грохнулась на пол с таким стуком, будто была залита свинцом.

— Жениться?!

— А что?! Девушка она славная, чистоплотная, докторицы все такие. Худа только, ну да мы с вами ее раскормим. — Артемий Иванович дружески хлопнул поляка по плечу. — Как, говорите, ее зовут?

— Никак. Забудьте о ней. После вчерашнего ни меня, ни пана Артемия на порог не пустят без долгих и утомительных извинений.

— Тогда поехали принимать извинения. Я человек великодушный, долго кобениться не буду. Опять же, какие могут быть обиды между будущими родственниками.

— Сейчас мы едем к одной даме, у нее в подчинении есть много девушек, более подходящих для пана Артемия, чем мисс Пенелопа.

— Много? И благородные?

— Чисто Смольный институт. Благороднее некуда.

— Откуда вы знаете? — насупился Артемий Иванович. — Нижебрюхов, покойничек, разболтал?

— О-о-о! — поляк воздел очи к небу. — Матка Боска!

— Только вы барышням и этой вашей мадам ничего об этом не говорите.

Мадам Хая Шапиро, о которой шла речь, уже целую неделю по просьбе Фаберовского занималась поисками подходящего для динамитной мастерской помещения по всему Уайтчеплу. Она была личностью знаменитой среди обитателей Адской Кухни, как называли в Ист-Энде трущобный район вокруг церкви Христа в Спитлфилдзе. Ее квартирка находилась в тупичке под названием Миллерс-корт, более известном в округе как «Аренды Маккарти» по имени владельца домов в Миллерс-корте. Практически все помещения в этих домах снимали проститутки, и Шапиро внимательно следила за тем, кто из них пользуется большим спросом среди потребителей их услуг. Одолжив в свое время у мясника с Хатчисон-стрит, известного Иосифа Леви, небольшую сумму, она стала ссуживать деньги наиболее перспективным проституткам, чтобы те могли арендовать комнаты у Маккарти, а также платить за их комнаты, когда те не могли заработать на улице. За это она назначила огромные проценты, в счет которых проститутки вынуждены были выплачивать ей половину заработка. Но никто из них не уходил из Миллерс-корта по своей воле, хотя Шапиро не держала их, потому что знали, что они всегда днем смогут выспаться у себя в комнате и ночью заработают значительно больше. В конце концов «Аренды Маккарти» были полностью заселены только теми проститутками, которые находились в кабале у Шапиро.

В самом сердце Спитлфилдзских трущоб на углу у заведения с завлекательным названием «Рог изобилия» поляк с Артемием Ивановичем вылезли из кэба и направились на Дорсет-стрит. Тотчас их окликнул констебль, стоявший рядом с дверями трактира.

— Осторожно, джентльмены, вам не стоит туда соваться. Даже полицейские не рискуют ходить по этой улице в одиночку.

— Благодарю, сэр, — ответил Фаберовский. — Мы знаем, куда идем.

Дорсет-стрит была грязной, короткой, плохо вымощенной улочкой, на которой не смогли бы разъехаться две телеги. Почти все здания на ней занимали ночлежные дома, за исключением нескольких меблирашек самого последнего разбору. Надписи над открытыми дверями ночлежек и на холстинах транспарантов, загораживавших нижнюю часть грязных окон, уведомляли о стоимости кроватей: четыре пенса за ночь. Вокруг каждого входа в ночлежку прямо на тротуаре вдоль стен спали вповалку бродяги, словно это был проселок где-нибудь в Кенте между полями с плантациями хмеля.

Поляк довел Владимирова по Дорсет-стрит до мрачного здания Кроссингемского ночлежного дома, где Фаберовский внезапно свернул в узкую кирпичную щель арки на другой стороне улицы между мелочной лавкой и подъездом дома № 26. Проход по ширине чуть больше самого Артемия Ивановича вывел их в тесный, похожий на кишку двор-тупик глубиной в три плохо выбеленных до окон второго этажа здания с каждой стороны. Между домами весь дворик сплошь был завешан сушившимся на веревках бельем.

— Послушай, милочка, — обратился Фаберовский к стоявшей у подворотни полненькой молодой женщине в удивительно чистом белом фартуке. — Я был тут вчера у мадам Шапиро, но никак не могу вспомнить, в которой из дверей я ее нашел.

— Нельзя так напиваться, — наставительно сказал ему Артемий Иванович.

— Вот тут Шапиро, — женщина плюнула в сторону одной из дверей по левую сторону двора.

Поляк взялся за ручку двери, но тут в узком проходе у него за спиной кто-то пьяно проревел:

— Посторонись! Мэри, что ты тут торчишь перед дверью?! Меня вышвырнули с работы, а ты точишь лясы попусту!

Фаберовский обернулся и увидел коренастого усатого ирландца в пыльном котелке. Женщина, собравшаяся было войти к себе в комнату, на двери которой мелом была начертана цифра «13», задержалась и бросила тому через плечо:

— Тебя выгнали, Джой, так ты еще пропиваешь наши деньги! На что мы будем теперь жить?

— Не знаю, — сквозь зубы процедил ирландец.

— Тогда как ты собираешься платить за комнату? — с вызовом спросила Мэри. — Дядя же предупреждал, что на этот раз он не собирается из-за меня делать что-нибудь себе в убыток.

— Еще бы! Я вообще удивляюсь, что он тебя терпит после того, как ты сбежала из Дьеппа сюда обратно, когда он вытащил тебя из борделя Шапиро и отвез во Францию! Будь у меня такая племянница, как ты, я бы задушил тебя собственными руками, — и в подтверждение своих слов мужчина схватил женщину за горло.

Они толкнули Артемия Ивановича в брюхо, тот икнул, посторонившись, и запутался головой в висевшей на веревке простыне.

— Убери руки, подлец! — вскрикнула женщина и ирландец, грязно выругавшись, ударил ее в лицо. Она не осталась в долгу и мужчина дал ей еще несколько тумаков.

— Что нам дел-ик-ать? — спросил Артемий Иванович, выпутавшись из мокрой простыни и не переставая икать. — Надо пом-ик-очь?

— Ну, это уж как пан сам захочет, — сказал Фаберовский. — Но я на его месте лучше бы пошел к Шапиро и выпил воды.

— Да черт же-ик побери! — выругался Владимиров, замученный внезапно навалившейся на него напастью.

Он схватил мужчину за воротник и развернул лицом к себе. Тот тут же сорвал с головы кожаный котелок и напал на Артемия Ивановича, орудуя своим головным убором, как гирей. Последовал неожиданно сильный удар по голове, и Артемий Иванович непременно свалился бы на землю, если бы поляк не угомонил ирландца ударом трости и не отволок Владимирова к двери в самом дальнем доме слева, прямо перед нужником.

Здесь и жила Хая Шапиро. Она оказалось еще вполне молодой рыжей еврейкой с пышными, увязанными в узел на затылке, волосами. Еврейка помогла Фаберовскому внести тело в дом и уложить на кровать. Вымоченное в холодной воде полотенце, положенное на лоб, вскоре привело Артемия Ивановича в себя.

— Что это было? — спросил он.

— Барнет до вчерашнего дня был носильщиком на Биллинсгейтском рыбном рынке, — пояснила Шапиро. — У них у всех особые котелки — вы тоже можете купить такой у Эдуарда Спунка на Лав-лейн — чтобы носить большие ящики с рыбой на голове. В нем весу фунтов пять, не меньше.

— За что он ее бил? — спросил поляк.

Оказалось, что как только Барнет потерял работу, его сожительница, Мери Келли, тут же принялась подрабатывать на панели, хотя он ей настрого это запретил.

— Скоро моя будет, — злорадно сказала Шапиро. — Подумаешь, племянница Маккарти! Посмотрим, как теперь она станет задирать нос!

— А что у нас с мастерской? — поинтересовался Фаберовский.

— В половине пятого пополудни во дворе Восточно-Лондонского театра рядом со станцией Сент-Мери вас будет ждать мистер Ласк. У него там во дворе имеется сарай, который он согласился сдать вам.

— Кто еще знает о том, что ты подыскивала помещение?

— Мистер Леви с Хатчинсон-стрит, мясник, который свел меня с продавцом мебели мистером Харрисом, и сам мистер Харрис, который познакомил меня с мистером Ласком — он поставляет Ласку стулья, когда тот берет подряды на ремонт или реконструкцию мюзик-холлов и подобных заведений.

— Кто такой этот Ласк?

— Строительный подрядчик из Майл-Энда. У него недавно умерла жена, оставив четырех дочерей и трех сыновей.

— Подрядчик — не доктор, — подал голос из-под мокрого полотенца Артемий Иванович, — однако из подрядчиковых дочек тож неплохие супруги получаются. И на что он берет подряды? Небось, на железные дороги?

— На ремонты мюзик-холлов.

— Не-е-ет. Ну, куда это годится! — расстроился Артемий Иванович.

— Хая, ты мою фамилию им называла? — прервал стенания Владимирова поляк.

— Нет, — ответила та. — Что я, дура что ли?!

— Сколько это помещение будет стоить?

— Два фунта в неделю. Оплата за месяц вперед.

Поляк положил для Шапиро на стол соверен и сдернул полотенце со лба Артемия Ивановича.

— Поднимайтесь, мы должны еще успеть предупредить найденного паном Артемием подрядчика о времени встречи. Сколько сейчас времени?

— Не знаю, — буркнул Владимиров.

— А где наши часы? Я не вижу их на брюхе у пана.

— Я потерял ключик и отдал часы часовщику, чтобы он изготовил новый. Из золота. Чтобы блестел в темноте. Да рано еще, господин Фаберовский, вот и голова у меня еще болит голова от удара шляпой. Я бы полежал бы еще немного, да чайку бы выпил пару стаканчиков…

Однако поляк был непреклонен. Он заставил кряхтящего Артемия Ивановича встать с кровати и выйти во двор.

— Пан сможет сам добраться отсюда до клуба? — спросил Фаберовский.

— Да если б я помнил, где был! Меня туда Легран на извозчике привез! Помню только, что напротив клуба какая-то гимназия.

— Хорошенькое дельце! — присвистнул поляк. — А хоть название клуба пан помнит? И улицу?

— Жидовское какое-то название. На ихнем жаргоне. И по-аглицки еще. А! Вспомнил! Там еще рядом лавка, фрукты продают.

— А пивной там на углу не было?

— Ну вот! Да вы же сами знаете!

— Да здесь в каждом угловом доме по пивной! Может, пан Артемий название припомнит? — в голосе поляка послышалась безнадежность.

— А то как же! Припомню. Его еще в бочке с ромом, покойничка, домой везли, чтобы не протух. И глаз единственный тоже. А вот фамилию запамятовал.

— Нельсон?

— Верно, «Нельсон».

— Я знаю один трактир с таким названием на Уайтчепл-роуд, рядом со станцией подземки. Но напротив него не школа, а Лондонский госпиталь.

Тут из двери № 13 появилась Мери Келли, виновница шишки на голове Артемия Ивановича, и поляк поманил ее пальцем.

— Тебе знаком трактир под названием «Нельсон»? — спросил он, когда она подошла.

— Есть «Лорд Нельсон» напротив Лондонского госпиталя, — ответила она.

— А еще есть?

— На углу Бернер-стрит и Ферклаф-стрит есть пивная «Нельсон».

Фаберовский обернулся к Артемию Ивановичу. Тот кивнул. Легран называл ему вторую улицу.

За шиллинг поляк договорился с Келли, что она отведет их к этой пивной. Пока Владимиров ходил в клуб к Дымшицу, Фаберовский угостил в «Нельсоне» Келли пивом и выпил кружечку сам.

— Кем вы изволите приходиться миссис Шапиро? — спросила поляка ирландка, которая заметно повеселела, выпив пива.

Она сразу догадалась, что потрепанное пальтецо и порыжевший котелок ее собеседника были лишь маскировкой, скрывавшей под собою достаточно состоятельного джентльмена, как можно было об этом судить по его хоть и старым, но дорогим лакированным туфлям. Потеря работы ее сожителем Барнетом и необходимость в связи с этим выйти на панель, а потом, и того хуже, опасность попасть в лапы к Шапиро, возбудили в ней сильное желание напроситься к джентльмену в содержанки.

— Никем, — ответил Фаберовский, которого в этот момент занимали совсем другие проблемы. — Упаси Господь приходится кем-нибудь подобной особе!

— Я тоже не имею отношения к миссис Шапиро и тем опустившимся существам, которыми она торгует неразборчивой солдатне и матросам. Я прихожусь племянницей мистеру Маккарти, владельцу Миллерс-корта.

Келли машинально достала из кармашка зеркальце и поправила растрепавшуюся прическу.

— Шапиро хочет и на меня наложить свою лапу, но я не такая! Прежде я жила в Найтсбридже, у меня был собственный выезд.

— У меня и сейчас есть выезд, — рассеянно пробормотал поляк, оглядываясь на дверь, откуда вот-вот должен был появиться Артемий Иванович.

— Потом один благородный джентльмен из Байсуотера полюбил меня и предложил мне поехать в Париж — здесь у него была жена и дети, а теперь он занимает там важный пост. Он посвятил мне поэму про свою жизнь, называлась она «Гленавери». Правда, очень красиво звучит? У меня даже был экземпляр, но Барнет из ревности извел его на растопку. Однако я вскоре поняла, что в Париже, в этом городе греха и разврата порядочной девушке невозможно и шагу ступить, чтобы кто-нибудь не сделал ей грязное предложение.

— И как, вы воспользовались каким-нибудь?

Поляк, сам того не заметив, поставил Келли в затруднительное положение. Изображать из себя недотрогу ей не следовало, но и представляться слишком уступчивой тоже было опасно.

— Я вернулась в Лондон, — наконец сказала она. — Сначала жила у одного дальнего родственника на Бризерс-Хилл, а теперь вот перебралась к дяде. Вы даже представить не можете, как тяжело настоящей леди, такой как я, жить в этом свинарнике! А ведь я могла бы составить счастье любому порядочному мужчине.

Келли ласково положила свою ладонь ему на руку и заглянула в глаза.

Глаза поляка за стеклами очков не выражали ни малейшего интереса к ее персоне.

— До свидания, милочка, — сказал он, сбрасывая ее руку. — Шапиро говорила, ты начинаешь буянить, когда пьяна, а мне этого не надо. Больше на пиво не рассчитывай.

Тут наконец в дверь ввалился Артемий Иванович и отрапортовал, что Дымшиц о времени и месте встречи извещен и сейчас изволит прибыть сюда же в кабак, только даст распоряжения по хозяйству Шабсельсу.

— Пока подрядчик пана Артемия не пришел, — сказал поляк, — нам следовало бы обсудить один щекотливый вопрос: выдачу мне денег, полученных паном Артемием от Рачковского на операцию.

Артемий Иванович укоризненно посмотрел на поляка и предупреждающе кивнул в сторону Келли, которая все еще сидела рядом с Фаберовским за столом.

— Пан Артемий слишком высоко оценивает лингвистические познания уайтчеплских проституток. Если они и знают пару слов по-русски, то только те, которые услышали от русской матросни. Милочка, ты можешь говорить по-русски? — уже по-английски спросил поляк у Келли.

— Давай, давай, сюка, подставляй свою сральницу, — чудовищно коверкая русские слова, произнесла Келли и кротко улыбнулась.

— Ну вот… — сам слегка потрясенный, сказал поляк. — А говорила: «леди», «леди», в карете ездила… Так что насчет денег?

— Ничего мне такого Петр Иванович про вас не говорил, чтобы деньги казенные кому ни попадя отдавать, — засопел Артемий Иванович. — Нечего считать деньги в чужом кармане. Если вы нищий, так идите к церкви копеечку просить, а то всякий горазд за чужой счет в рай ездить!

— Я предвидел такой поворот и сделал телеграфом запрос в Париж: каким образом я могу получить деньги у пана Артемия? Вот ответ.

Фаберовский вынул из внутреннего кармана вскрытый телеграфный конверт и достал оттуда сложенный вчетверо бланк, на котором было написано: «Nabeyte Gurinu mordu».

— Да я бы с радостью, только денег-то нету, — развел руками перетрусивший Артемий Иванович.

— Внимательно ли прочел пан Артемий указание своего начальника? — поляк придвинул к Владимирову телеграмму, объехав липкое пивное пятно на клеенке.

— Неужели, господин Фаберовский, вы поднимете на меня свою руку?

— И руку, и ногу, и палку — церемониться не стану. Пан сам понимает: приказ есть приказ. Мне еще отчет писать придется.

— Так с утра все было хорошо, — сказал Артемий Иванович, — и вот на тебе… А зачем вам деньги?

— За мастерскую может быть папа Римский платить будет? Сейчас подрядчик придет, надо, чтобы он помещение на свое имя снимал и платил сам.

— Хорошо, я из своих рук отдам деньги Дымшицу.

— А остальные деньги?

— У меня их с собою нет. Они в гостинице, в сейфе. Понадежнее, чем у вас с вашей дверью сзади!

Явление Дымшица прервало их препирательства. Управляющий клубом был красным от бешенства. Его новый слуга, Шабсельс, оказался не приспособленным не только для утихомиривания мадам Дымшиц, но даже для чистки ватерклозетов, и каждый день Дымшицу приходилось начинать с подробного инструктажа и наглядного показа на примере одной из имевшихся в наличии ретирад.

— Послушайте, Дымшиц, — нехотя сказал Артемий Иванович. — Вот вам деньги, вы должны будете заплатить их сейчас за помещение.

Вид четырех новеньких пятифунтовых банкнот мгновенно изменил настроение управляющего.

— Сию минуту обделаем ваш гешефт, товарищ Гурин! — взбодрился Дымшиц и трепетно спрятал банкноты за подкладку картуза.

Тут он обратил внимание на поляка, к которому Келли, допив остатки пива, стала приставать уже более настырно. Теперь поляку приходилось выдирать ее руки откуда-то из-под стола.

— Сэр, я вижу, что вам с вашей невестой нужны обручальные кольца. Их есть у меня как раз две отменнейшие штуки.

Дымшиц достал из кармана два медных кольца.

Келли с готовностью протянула к Дымшицу правую руку с выставленным безымянным пальцем. Фаберовский перехватил ее за запястье, а ирландка, приняв спьяну это за несомненный знак внимания, развернулась вместе с табуреткой и повисла у поляка на шее, пытаясь его облобызать.

— Так вот вам зачем нужны казенные деньги! — расцвел Артемий Иванович.

— Да отстанешь ли ты, дура! — взревел поляк, и после нескольких безуспешных попыток освободиться от объятий пьяной ирландки, схватил ее за горло. Келли в испуге ослабила хватку, и когда Фаберовский отпустил ее, истошно заверещала «Караул, убивают»!

Тотчас из-за стойки выскочил хозяин пивной и вместе с половым первым делом сграбастали Дымшица как человека, известного всей Бернер-стрит за отъявленного дебошира.

— Я тут ни при чем, мистер Хагенс! — успел крикнуть управляющий клубом, прежде чем вылетел на улицу, собственным телом распахнув дверь.

Вслед за Дымшицем взашей были вытолканы и все остальные.

— Еще раз придете скандалить — вызову полицию! — крикнул им вслед Хагенс.

— Ты меня хочешь бросить, — загундосила Келли, стоя рядом с поляком. — На что я теперь буду жить?

«Хорошо что пан Артемий не понимает английский, — подумал Фаберовский. — Ему было бы, что комментировать».

— Нам пора идти, — объявил он Артемию Ивановичу с Дымшицем и большими шагами направился в сторону церкви Св. Марии, башня которой торчала над крышами домов. За ним, быстро семеня ногами, поспешили оба гешефтмахера и Келли, которая сменяла плаксивые причитания отборной руганью и дурацкими сентиментальными песенками.

Незадолго до четырех они подошли к церкви Сент-Мери-Матфелон и встали у прохода в каменной ограде. Тамулти с ирландцами явился ровно в четыре, когда забили огромные часы на башне. Оба они были насуплены и сердиты, и все время прятались за спину доктора, чтобы не вступать ни в какие разговоры с Артемием Ивановичем.

— Сейчас мы пойдем осматривать помещение под мастерскую, — сказал поляк. — Оно тут, рядом, во дворе Восточно-Лондонского театра.

Он повернулся, чтобы показать дорогу, но тут ему на шею опять бросилась Келли, заливаясь пьяными слезами и ласково называя его по-русски «драной сюкой». Под ехидные замечания Артемия Ивановича и неодобрительное ворчание Тамулти насчет того, что он сделал бы с этой коровой, будь на то его воля, Фаберовский был вынужден сдать Келли на руки подоспевшему констеблю и тот повел ее в часть на Леман-стрит, чтобы потом представить перед Темзенским судом магистратов по обвинению в приставании к мужчинам на улице.

Слабые попытки поляка оправдаться тем, что он эту Келли и знать не знает, были с торжеством парированы Артемием Ивановичем:

— А что же вы тогда, Фаберовский, мне ее утром сватали, если не знаете? И после этого вы хотите, чтобы я доверил вам казенные суммы?! Дымшиц, Дымшиц, это была шутка!

У Артемия Ивановича затряслись руки, когда он увидел, как при словах о «казенных суммах» полезли вверх густые брови управляющего клубом.

— Ну взгляните на меня, да кто мне, такому дураку, казенные суммы доверит?

И на всякий случай Владимиров показал Дымшицу язык и звучно поболтал им во рту.

Тяжело вздохнув и не смея даже глядеть в сторону ирландцев, Фаберовский повел всех к Восточно-Лондонскому театру и через здание театра и узкий мощеный проход провел их на другую сторону квартала, на Филдгейт-стрит. С улицы Фаберовский с Артемием Ивановичем проникли на задворки театра, где на захламленным старыми декорациями дворе стоял кирпичный сарай с высокой закопченной трубой, оставив ирландцев и Дымшица на улице.

Этот сарай и был конечной целью Фаберовского. Открыв створку старых деревянных ворот на одной ржавой петле, поляк вошел в полумрак сарая и втянул за собой Владимирова.

— Что вам здесь надо? — довольно грубо окликнул их плотный мужчина в сюртуке и котелке. Поляк сразу заметил, что его одежда, мятая и давно не чищенная, указывала на отсутствие женской заботы, хотя на пальце у мужчины блестело толстое обручальное кольцо. Однако траурная креповая лента на котелке разъясняла эту странность — перед ними стоял безутешный вдовец.

— Выражаю вам свои соболезнования, — сказал Фаберовский.

— С кем имею честь? — значительно смягчившись, спросил мужчина.

Фаберовский представился мистером Смитом и представил Артемия Ивановича, который в полудреме покачивался рядом, выдав его за специалиста из России по сценическим механизмам. Мужчина же оказался владельцем сарая, тем самым мистером Джорджем Ласком, строительным подрядчиком и специалистом по реконструкции театров и мюзик-холлов, с которым договорилась Шапиро. Узнав, что джентльмены заглядывали в сарай, потому что подыскивают подходящее помещение, Ласк удрученно развел руками и сообщил, что помещение уже сдано им под парфюмерную мастерскую и что парфюмеры с деньгами прибудут через полчаса.

— Ой, барыньки! — встрепенулся вдруг Артемий Иванович.

В сарай вошли, держась за руки, две молодых девушки, одинаково худые, в скромных темных платьях. В их лицах было что-то по-английски лошадиное, а ступни ног в высоких ботинках на шнуровке казались невероятно, даже болезненно большими. Но Владимиров не разглядел этого, потому что смотрел на них из темноты сарая против света, лившегося через ворота, и видел только ореолы золотистых курчавых волос вокруг их голов.

— Мои дочки, Мод и Эдит, — сказал Ласк. — Девочки, ступайте обратно домой, вам еще надо переодеться. Осталось всего три часа. Я скоро приду.

— Что сегодня дают? — спросил Фаберовский.

— «Смерть в Сиднеме или Уэстоухиллскую Розу», мелодраму молодого автора мистера Понтефракта. Этот Понтефракт просватался к моей Эдит, но я ему пока отказал. Во-первых, ей всего шестнадцать лет, а во-вторых, сперва посчитаем, что он заработает к концу сезона.

Обе дочери Ласка вышли из сарая и тут Артемий Иванович, словно сомнамбула, двинулся за ними следом. Фаберовский не сразу заметил это, так как мистер Ласк в это время стал жаловаться ему на свою тяжкую отцовскую долю, на то, что он вынужден тратить время на воспитание дочерей — сыновья, слава Богу, уже выросли — и из-за этого уже упустил очень выгодный контракт на перестройку мюзик-холла «Парагон» на Майл-Энд-роуд. Мистер Ласк оказался внимательней. Едва Артемий Иванович выскользнул из сарая, он озабоченно спросил:

— А сколько зарабатывает ваш мистер Гурин?

— Не ведаю, сколько он зарабатывает, но даю вам слово джентльмена, с начала августа он просадил почти триста фунтов.

Мистер Ласк все понял. Он схватил свою толстую палку, перехватив ее как дубину и, извинившись, устремился вслед за дочками и Владимировым.

В это время на Филдгейт-стрит прямо у ворот остановился мебельный фургон и с него слезли два еврея. Одним из них был пресловутый Иосиф Леви, мясник из Сити, а другим уайтчеплский мебелеторговец Гарри Харрис с Касл-стрит. Сопоставив просьбу Шапиро о ходатайстве перед Ласком о найме помещения и испрашивание Дымшицем кредита под залог клуба для устройства парфюмерной мастерской, они решили на месте убедиться, что это стоящее дело.

— И это что, твой Гурин? — спросил Иосиф Леви у Дымшица, оценивающе глядя на Фаберовского, стоявшего у ворот сарая.

— Что-то мне не нравится, — высказал свое мнение Харрис.

— Ну какой же это Гурин, — воскликнул Дымшиц. — Это просто какой-то джентльмен со своей шлюхой к нам в пивной привязался. А Гурин только что ушел куда-то в театр с хозяином сарая, насколько я его понял. Вот, вот Гурин! — крикнул Дымшиц, завидев выбежавшего обратно во двор Владимирова. — Только кто ему дал по голове? У вас спросили имя?

Управляющий клубом вместе с Леви и Харрисом тоже вошли во двор.

— Какое к черту имя! — рявкнул Артемий Иванович. — Да я едва свое имя не забыл, как он палкой мне по башке треснул! А еще просвещенные мореплаватели! И ему мы должны еще денег платить за мастерскую!

— Куда же пан Артемий убежал? — спросил поляк.

— Мне так плохо, — пожаловался Артемий Иванович, усиленно потирая голову. — Я хочу, чтобы меня любили. Только отец у них скверный, он меня палкой ударил.

Тут Владимиров обратил внимание на остальных присутствовавших во дворе и сразу же преобразился.

— А, Дымшиц! Кстати, ты уже начал закупать оборудование? Столько времени прошло, а ты еще даже не пошевелился. С завтрашнего дня тут уже работать было можно, когда б не твоя медлительность. Уволю тебя из подрядчиков! Тут таких кроме тебя пол-Лондона желающих!

— Ну как? — спросил Дымшиц у евреев.

Леви неодобрительно покачал головой, а Харрис сказал, глядя под ноги:

— А где его часы, Дымшиц, которые вы нам обещали?

— Ключик он потерял, — поляк скривил губы в усмешке.

— Ну что вы меня разглядываете, словно лошадь на ярмарке? — спросил Артемий Иванович, почувствовав, что пришедшие с Дымшицом евреи пристально изучают его. — Пришли работать, так работайте, в противном случае убирайтесь к чертовой матери!

— И вам тут нужна будет мебель? — спросил Харрис, заглянув в темноту сарая.

— Нужна, нужна, — сказал Артемий Иванович. — Мне еще кое-куда будет нужна мебель. А вы что, торгуете мебелью? Можно вас на минутку?

Они отошли в сторонку и тут из театра во двор спустились рабочие. Они зашли в сарай и выволокли оттуда огромный театральный задник, изображавший Хрустальный дворец в Сиднеме. Чудовищное стеклянное здание в три четверти мили длиной поражало воображение, даже будучи плохо нарисованным на холсте. Построенное для Большой международной выставки 1851 года, по окончании ее оно было перенесено из Гайд-парка в ближний пригород Лондона и выстроено там вновь в специально под него разбитом парке. У северного и южного концов Хрустального дворца художник нарисовал два высоких белых навозных гриба, должных изображать водонапорные башни.

— Боже! — воскликнул Артемий Иванович, отвлекаясь от разговора с Харрисом. — Надо ж насочинять такое!

— Это я придумал! — с гордостью сказал Дымшиц. — Однажды, когда я торговал на Уэстоу-Хиллской ярмарке — я торгую там по субботам и воскресеньям, — ко мне подошел молодой человек, мистер Понтефракт, и попросил посмотреть одно дешевенькое колечко, которое он намеревался подарить своей девушке. Оказалось, что он начинающий литератор и денег у него нет даже на такую безделицу. Тогда я предложил ему сочинить пьесу о барышне, которой отец дарит купленную на Уэстоу-Хиллской ярмарке бриллиантовую диадему. У меня тогда среди товару как раз была такая диадема, потом я всучил ее какому-то подрядчику из Норвуда. Из-за этой диадемы в пьесе должны были происходить всякие страсти, а потом барышня бросается с Северной Башни, так и не увидев из-за дурной погоды Тауэра, где в это время изменял с другой ее возлюбленный, гуляя по крепости.

— Я ничего не понял! — оборвал разглагольствования Дымшица Артемий Иванович. — Вы что придумали: пьесу или эту фантастическую постройку на заднике?

— Эта постройка давно есть, невежа вы человек, — обиделся Дымшиц. — Зачем мне ее придумывать?

— Так это чудило и в самом деле есть? — спросил Артемий Иванович у поляка.

— Есть, — пожал плечами Фаберовский. — Место паломничества для спортсменов, кутил, любителей искусств и иностранцев в семи милях от Лондона.

— Я хочу туда! — Артемий Иванович вовсе оставил Харриса и подскочил к Фаберовскому. — Мне так плохо…

— И пану хочется, чтобы его любили. Я это только что слышал.

— Да, хочется! Я же не могу, как вы, с проститутками… Я вот и с господином Харрисом договорился, чтобы он мебеля на квартиру конспиративную поставил, чтобы можно было с Пенелопой встречаться.

— И когда же пан Артемий туда собирается из отеля переселяться? — недобро спросил поляк, чувствуя, что ощущение реальности начинает покидать его.

— И вовсе не собираюсь. Я там Пенюшку поселю, подальше от ее психованного папаши. У меня уже и буфет заказан, и горшок ночной с цветочками куплю. Туда и вы эту вашу шлюшку водить можете, когда я не занят. Только чур — в помещениях не безобразничать!

— Я продам этому господину мебель за наличные, но вам, Дымшиц, кредитов не дам, — вынес свое решение Харрис.

— А я дам, — сказал Леви. — Господин Гурин нас не обманет. Он типичный шлимазл, еврейская голова. К тому же он наверняка служит в русской полиции, а там на разные типографии и мастерские для бомб дают много денег. Пишите закладную на клуб, Дымшиц, деньги получите завтра. И вы поправите свои дела лучше чем Датфилд.

Оба еврея сели в свой фургон и уехали. Во дворе стало тихо и Тамулти с ирландцами решились наконец войти. Даффи с Конроем внимательно осмотрели сарай и одобрили его. Оставался один вопрос, быть может, самый главный: наметить пути бегства на случай облавы. Даффи отправился в театр, Конрой прошелся взад-вперед по Филдгейтс-стрит, а Тамулти заинтересовался дверью во двор, которая вела в дом, явно выходивший фасадом на Уайтчепл-роуд. Он протянул уже руку, чтобы открыть дверь и заглянуть внутрь, когда дверь эта неожиданно распахнулась и на пороге появился мужчина с медным тазиком, полным подкрашенной кровью мыльной воды. Увидев изумленный взгляд Тамулти, устремленный в таз, мужчина поклонился и сказал извиняющимся тоном:

— Клиент весь в прыщах. Какая все-таки мука брить такие рожи!

— Могу предложить патентованный «Уничтожитель прыщей Тамулти», — сказал, не растерявшись, ирландец. — Ибо перед вами никто иной, как доктор Тамулти, его изобретатель.

— Джозеф Ханрок, цирюльник, к вашим услугам, — еще раз поклонился мужчина. — Я бы взял пару флаконов на пробу.

Тамулти исчез за дверями цирюльни, и тут вновь появился мистер Ласк.

— Кто тут из вас парфюмеры? — спросил он у толпившихся во дворе.

— Давай же! — пихнул Дымшица Артемий Иванович.

— Я парфюмер, — объявил управляющий клубом.

— Ничего другого я от Леви с Харрисом не ожидал, — с какой-то тоской в голосе сказал Ласк. — А эти два ирландских бандита — ваши помощники?

— Нет, я их не знаю, — замотал головой Дымшиц. — Впервые их вижу.

— Зато я вас насквозь вижу. Деньги принесли? Пойдемте в театр, я напишу вам расписку. Но имейте ввиду, во дворе не гадить и водосточную трубу на свинец не продавать!