Барабаны любви, или Подлинная история о Потрошителе

Светозар Чернов, 2016

В августе 1888 года тайные агенты Степан Фаберовский и Артемий Владимиров (он же Гурин) прибывают в Лондон. Глава департамента Заграничной агентуры Рачковский поручил им провернуть политическую интригу с целью нейтрализовать русскую революционную эмиграцию. В результате их действий дело останется в истории как «Дело Джека-потрошителя». Предыстория романа С. Чернова «Три короба правды, или Дочь уксусника».

Глава 5

4 августа, в субботу

— Действительный статский советник Бутенев из нашего посольства сказал мне, что я могу в какой-то здешней Харе или как ее там убить Кропоткина.

Артемий Иванович бросил окурок в камин и взглянул на Фаберовского. Он застал поляка в дверях его агентства на Стрэнде как раз в тот момент, когда Фаберовский намеревался поехать втайне от Гурина в банк и получить там аванс на развертываемое дело от английской стороны.

— Причем тут Бутенев? — вспылил поляк. — Пан что, ему уже все разболтал?!

— Наоборот! — гордо сказал Артемий Иванович. — Я его совсем запутал. Представляю, что он напишет в своем донесении в министерство!

Артемий Иванович хихикнул, потом вдруг изменился в лице и побледнел.

— А Рачковскому он не донесет? — спросил он у поляка.

— Почем мне знать. Займитесь лучше делом.

— А вот этого я как раз сегодня не успел. Так к вам спешил, что времени на завтрак совсем не было. И знаете, господин Фаберовский, в этом пресловутом отеле творится черт знает что! Они совсем осатанели. Подают аперитив перед завтраком в какой-то резиновой груше, и до того, я вам скажу, невкусный и поносный, что и пить-то его только через силу можно.

Фаберовский отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

— Бутенева пан Артемий тоже этим аперитивом угощал? С чего он вдруг Кропоткина убивать пожелал?

— Бутенева я к себе в нумер не приглашал. А вот Тамулти, невежа, посоветовал мне засунуть эту грушу в задницу.

— Этот человек знает толк в жизни. Кстати, в Лондоне неподалеку от моего дома живет еще и убийца генерала Мезенцева г-н Кравчинский, которого пан Рачковский так до сих пор и не смог отыскать. Пан Артемий не желает ли и сего джентльмена убить? Наградные пополам. Я пана Артемия даже провожу.

Артемий Иванович слегка растерялся от обилия возможностей.

— А потом мы зайдем к вам в гости, — сказал он после долгого раздумья.

— Если пану Артемию так хочется кого-то убить, найдите себе жертву подальше отсюда. Вон, в Восточном Лондоне всякой дряни сколько. Только меня в это дело не впутывайте!

— Нет, так дело не пойдет! — Артемий Иванович огляделся кругом в поисках поддержки и произнес, обращаясь к фарфоровой свинье-копилке на каминной полке: — Я буду руки марать, а он половину моего жалования захапает! Свинья! — Владимиров замолчал, затем тихо добавил:

— Это я ей сказал.

— Что пану Артемию Рачковский назначил? — опять рассердился поляк. — Вовлечь в дело с мастерской русских эмигрантов. Вот и вовлекайте!

— Где?

— Я же сказал: в Восточном Лондоне! Там и мастерскую устраивать подручнее будет. Возьмите с собой Леграна, он те места знает.

— Я совершенно не разбираюсь в революционерах, — сказал Легран в ответ на просьбу Артемия Ивановича. — Но я могу порекомендовать одну дамочку, с которой познакомился этой весною в Восточном Лондоне. Ее муж, кажется, управляющий в каком-то революционном клубе.

— И где же этот клуб? — спросил Владимиров.

— Я плохо помню. Где-то на Бернер-стрит. Там была очень скрипучая железная кровать и всю ночь пьяные анархисты ревели за стеной песни. Да, я еще помню, что эта дамочка готовит отличный напиток из изюма.

— Тогда вы должны отвезти меня туда, — заявил Артемий Иванович.

Легран согласился и они договорились, что Артемий Иванович подъедет к агентству часов в девять вечера. В назначенный час Владимиров был на Стрэнде, предварительно плотно пообедав в ресторане в своей гостинице. Кэбмены упорно не соглашались ехать в Восточный Лондон в столь поздний час, называя этот район настоящей клоакой и отхожим местом и пытаясь убедить своих седоков в том, что таким порядочным джентльменам нечего делать на Адской Кухне. Однако звон монет в кошельке Артемия Ивановича усыпил осторожность одного из них.

— Я хотел спросить, мсье Гурин, — обратился к Владимирову Легран, когда они тронулись в путь. — Мсье Фаберовский говорил, что с вами приедут еще двое ирландцев, которые и будут возить вас по разным злачным местам Восточного Лондона. Не подумайте обо мне ничего плохого, я просто хотел узнать, надо ли мне будет и дальше вас сопровождать?

— Придется, придется, — благодушно ответил Артемий Иванович. — Я ирландцев прогнал за ненадобностью. Зачем они нам? Мы и без них справимся.

— Как, просто так прогнали?! — воскликнул француз.

— Нет, зачем же. Полный расчет дал. И еще денег на обратную дорогу.

Кэб миновал залитый огнем центр Сити, пустынные в это время деловые кварталы, и выбрался на Олдгейт и далее на Уайтчепл-Хай-стрит. Артемий Иванович, более не обращая внимания на Леграна, расплющил нос о стекло в надежде разглядеть пресловутую Адскую Кухню. Они ехали по широкой улице, где вдоль бесконечных желто-бурых кирпичных стен убогих домов, небольших фабрик, пивоваренных заводов, лавок и складов угрюмо и тупо перемещались в свете редких газовых фонарей чахлые низкорослые фигуры с узкими грудными клетками, с опухшими бледными лицами. Он видел нищих детей и старух, рывшихся в кучах объедков, а около трактиров в угловых домах толпы изможденных пьянством и голодом проституток, толкавшихся в надежде подцепить кого-нибудь, кто угостит их пивом. На углу Коммершл-роуд и Бернер-стрит извозчик остановился.

— Нет, нет, я пойду один, — удержал Леграна Артемий Иванович, когда тот собрался проводить его к клубу. — Вас там знают, поэтому вам нельзя из соображений конспирации.

Дойдя до первого перекрестка, Артемий Иванович недоуменно остановился под фонарем. По обе стороны улицы до самого ее конца тянулись однообразные двухэтажные дома. Ничего похожего на клуб не наблюдалось: не было ни роскошно освещенного электричеством подъезда с лестницей, устланной ковром, ни пальм в кадках, ни ливрейных лакеев, — словом ничего такого, что должно было быть у порядочного клуба. Артемий Иванович решил рассуждать логически. Слева большое темное здание за кирпичным забором с караульной будкой на углу больше походило на гимназию, чем на клуб. Половину здания по правую сторону занимала пивная, выходящая на угол перекрестка. С другого конца дома находилась фруктовая лавка, в окне которой, служившем прилавком, дремала всклокоченная личность с надвинутой на глаза кепкой. За фруктовой лавкой во внутренний двор вели деревянные двустворчатые ворота с надписью большими белыми буквами: «У. Хиндли, производитель мешков» и «А. Датфилд, фургонный и тележный мастер». Больше ничего примечательного на этой стороне улицы не находилось.

Внезапно со стороны двора раздался гром аплодисментов и крики: «Правильно! Надо выпить, чтобы среда больше не заедала социализьм в зародыше! Мадам Дымшиц, подавайте нам, что закусить!»

«Уберите ваши потные лапы от эмбриона свободного общества!» — выкрикнул в ответ женский голос.

«Який же це ембрион! Це бутылка с горилкой!»

«Эмбрион — это я! И перестаньте ее хватать, что подумает за вас товарищ Энгельс!»

Артемий Иванович пошел на голоса. Над дверью трехэтажного дома сразу за входом во двор он разглядел еле видную в свете далекого фонаря вывеску, извещавшую на идиш и на английском, что здесь располагается Международный образовательный клуб рабочих. На стук железного дверного молотка дверь распахнулась и Владимиров оказался в длинном узком коридоре, ведшем куда-то в черную глубину дома. Он даже не успел оглядеться, как был увлечен десятком рук в маленькую низкую комнатку, заполненную людьми.

— Я вашего жаргона не понимаю, — сказал Артемий Иванович в ответ на обращенную к нему пылкую речь на идиш.

— Налейте ему «понималовки», — сказал густым низким голосом плечистый русский с засаленной русой бородой.

Кто-то всунул ему в руку стакан, кто-то налил в него коричневой жидкости, и вот его уже качали и бросали об низкий потолок. Артемий Ивановича смутно помнил, что перед тем, как взлететь, он произнес краткую речь, призвав всех к цареубийствам, богохульствам и кровосмесительствам, сиречь братской любви. Впрочем, к нему быстро потеряли интерес и позволили выйти в коридор отдышаться. Перекурив это дело, он отправился в дальнейшие исследования внутренностей дома. В конце коридора дверь вела в крохотную прихожую, откуда на второй этаж шла узкая лестница. Из прихожей можно было попасть также в кухню, откуда неслись неаппетитные запахи, либо в проход, шедший с улицы во двор.

— Товарищ у нас, наверное, впервые. Так вот, товарищ, слушайте сюда внимательно, ватерклозет там во дворе слева, — сообщила Артемию Ивановичу высунувшаяся из кухни молодая субтильная еврейка. — Но работает только левый. И не вздумайте заходить за угол направо, туда у нас только Яша Кранц с товарищем Вестом ходят. Там у них контора типографии «Арбетер Фрайнт» и комната наборщика. Вот вам бумаги на первое время.

Еврейка всунула Артемию Ивановичу пачку сложенных гранок, на верхней из которых было отпечатано название газеты по-еврейски.

С улицы из распахнутой двери появился старый, мешковатый бородатый господин лет семидесяти в очень дорогом, но не слишком опрятном однобортном пиджаке старомодного покроя и брелоком в виде золотой монетки на цепочке часов, свисавшем с пуговицы жилета. Он опирался на руку молодой женщины, которую отчитывал самым безжалостным образом.

— Вам должно быть стыдно держать столь грязными свои ватерклозеты, Анна! Надеюсь, вы не запустите мой собственный клозет до такого состояния. Учтите, я провожу в этом месте много времени и мне необходима чистота, чтобы я мог безбоязненно раскладывать на полу рукописи Маркса.

Пара медленно поднялась по лестнице наверх и громко хлопнула дверью.

— А где тут заседают господа социалисты? — спросил Артемий Иванович у еврейки, вернув ей бумагу.

— Они заседают в той комнате! Во втором этаже. И вы можете пройти туда!

Воспользовавшись разрешением хозяйки, Владимиров поднялся по скрипучим ступеням и дернул на себя ведущую в помещение над кухней и типографией дверь, из-за которой доносились громкие голоса. Дверь не открылась.

— Но нужно толкать! — сказала еврейка снизу.

— Да она же не открывается!

— Не дергайте! Толкайте сильнее! Вы же мужчина.

Владимиров толкнул, но дверь не поддалась, словно кто-то держал ее изнутри.

— Как будто мягким чем приперто! — сообщил Владимиров хозяйке внизу.

— Но там нет никакой мебели! Там только наши члены.

Владимиров отошел и плечом едва не высадил дверь. Кто-то с оханьем отскочил и Артемий Иванович влетел в большую комнату, плотно набитую народом. В комнате висел сизый табачный дым и пахло дешевым вином. На стенах в местах, где прорехи в обоях были наиболее видны, висели портреты Прудона, Лассаля, Маркса и того старика, которого он только что видел возвращавшимся с дамой из социалистического нужника.

Стоявшие у двери шарахнулись в стороны и Артемий Иванович упал в объятия престарелого критика здешних сортиров. Под недоуменным взглядом его подслеповатых глаз Владимиров медленно сполз по нему, как по намыленному столбу на ярмарке.

— Народоволец Гурин, цареубивец! Прямо с Парижу, — представился Артемий Иванович, поднимаясь с грязного пола и отряхивая брюки на коленях. — Сим часом прибывши от Лаврова, Тихомирова и Рач… от товарищей. Товарищи в Париже жаждут и с надеждой обращают. Все в нетерпении. Имею целью организовать на древней земле Туманного Альбиноса заготовление взрывного товару на потребности борьбы с кровавыми опричниками. Опричники зверствуют в казематах. Топят омаров. Час настал. Он же пробил!

— Вы не в вопросе, товарищ! — председательствовавший на собрании молодой человек с высоким лбом, толстыми семитскими губами и редкими топорщащимися усиками, постучал карандашом по столу, а затем обратился к девушке, сопровождавшей старика:

— Ханна! Позволь я помогу тебе проводить товарища Энгельса на трибуну! — и он помог почтенному основоположнику подняться на маленькую сцену справа от двери.

Энгельс уселся на стул, достал платок и стал отирать им лицо. В зале действительно было очень душно. Воспользовавшись тем, что всеобщее внимание переключилось на Энгельса, Артемий Иванович тоже достал свой невероятно грязный, засохший комочком носовой платок со следами лягушачьей икры и, промокнув им вспотевший лоб, оглядел зал. В зале сидели в основном молодые люди, не старше двадцати лет, все сплошь евреи, все уставились на Энгельса и шевелили толстыми губами, боясь пропустить хоть слово. В дальнем от входа углу зала Артемий Иванович вдруг заметил знакомую ему огромную фотографию, которая начисто заслоняла лицо ее обладателя, чья макушка, обмотанная бинтами, торчала над картонкой. Артемий Иванович решительно двинулся вперед, перешагивая через скамейки, но тут председатель счел нужным вмешаться и с помощью двух членов клуба Артемия Ивановича вежливо вывели на лестницу.

— Да вы хоть знаете, товарищ Гурин, кому принадлежали штаны, на которых вы только что изволили висеть?! — вышел вслед за ним председатель. — Они принадлежали одному из основоположников научного коммунизма!

— Само собой, как же не понимать! Вот только не понятно, откуда их этот старикашка взял.

— Идите вниз, там сидят такие же невоздержанные товарищи, как и вы.

Артемий Иванович пожал плечами и последовал совету председателя. В прихожей у кухни он, постоял, покурил, и совсем было собрался пойти к невоздержанным товарищам, когда дверь с улицы открылась и в нее вошел пожилой по клубным меркам — лет двадцати пяти — длинношеий еврей со скуластым усталым лицом и невыразительными близко посаженными глазами.

— Гитля, забери у меня товар! — крикнул он, постучав кнутовищем в дверь кухни. — Ну, что вы тут встали! Помогите же!

Это относилось уже к Артемию Ивановичу. Они вышли в темный двор и приехавший снял с тележки большую коробку.

— Отнесите ее в столовую, — было сказано Владимирову, и говоривший повел своего запряженного в тележку пони вглубь двора, чтобы развернуться. Опасаясь нарваться еще на какую-нибудь работу, Артемий Иванович поспешил в столовую.

— Вот тут какой-то чудак всучил мне эту коробку, — сказал он, распахнув дверь ногою. — И все какую-то Гитлю звал.

В столовой русый бородач, предлагавший дать Артемию Ивановичу «понималовки», с чувством развозил мехами гармошки, а сидевший рядом с ним хохол подыгрывал на балалайке.

— Это мой муж, — забеспокоилась женщина. — Гельман, возьмите коробку и отнесите к нам наверх.

Женщина ушла, а тщедушный юноша, на коленях которого она только что сидела, с неохотой принял у Артемия Ивановича коробку и потащился с ней по лестнице наверх.

— А кем тут состоит ее муж? — спросил Владимиров у гармониста.

— Дымшиц-то? Он тут управляющий. Он тут всем кагалом заведует.

— Значит, он тут самый наиглавнейший?

— Куда уж главнее!

Артемий Иванович быстро покинул столовую и вернулся в прихожую у кухни.

— Я же велел тебе купить у Пакера винограду! — отчитывал Дымшиц жену. — Неужели так трудно сделать три шага до фруктовой лавки? Чем у нас занимается Гельман?!

— Тем, на что у тебя, Леви, не хватает времени.

— Хватает, не хватает! Ты ему скажи, что сейчас с конюшни вернусь и хваталки-то его поотрываю!

— Так вы, значит, и есть тот самый товарищ Дымшиц? — деликатно кашлянул Артемий Иванович. — Как же-с, как же-с, мы в Париже премного о вас наслышаны.

— В самом деле? — встрепенулся управляющий клубом. — Я тут ни при чем. Это наверняка какой-нибудь другой Дымшиц.

— Полно скромничать! Сам товарищ Лавров знает о вашей многотрудной и полезной деятельности.

— Да-да, разумеется, — закивал Дымшиц, искоса поглядывая на Владимирова. — А мы тут социализьм помаленечьку проповедуем прямо посреди рабочих Восточного Лондона.

— Ну, а бомбы-то рвете? — спросил тот.

— Ой! Что за бомбы?! С бомбами вам надо на кухню к товарищу Захарову, который на гармошке играет. Они с Семой Фридманом самые жуткие террористы во всем Лондоне.

— А сами вы бомбов, значит, не хотите?

— Бомбы — это не социализьм.

— Как это не социализм?!

— Потому что опасно. Я читал из газет, что в прошлом году местные детективы указали Особому отделу на двух ирландских динамитчиков, которые навещали своего казначея в одной больнице в Ламбете. И что с ними было? А то, что в феврале их посадили. А тот, который был казначей, такой Коган, который еще был Браун, тоже сюда ходил и вел разные разговоры, пока не попал в больницу.

— Ирландцы годны только на то, чтобы динамит готовить. Просто у них нет ни малейших понятий о конспирации. Но давайте взглянем на бомбы в социализме трезвым взором. Предположим, вы конспиративно изготавливаете бомбу. Что с ней делать дальше?

— Взрывать царя, наверное… тиранов истреблять?

— Не только! Бомбы, как, к примеру бриллианты или лягушки — солидное капитальное дело. Одной кислоты сотни пудов надо, чуть не на тыщу рублей! Да трубки всякие клистирные, ступки-пестики. Да еще этот… нетронь-глицерин. И все в аптеках покупать надо. Дело доходнейшее! Денег отвалят сколько хошь, а потом как ахнет все, — и шито-крыто. Так вам что, бомбов не надо?

— Нет, нам нужно освобождение от ярма. Но вы говорите, это доходное дело?

— Ага. Еще какое! Взорвал ее, а потом поди узнай, сколько ты чего туда наклал.

— А кто деньги давать будет?

— Я, конечно. И французские товарищи.

— Но товарищ Яков Шабсельс в своем недавнем докладе о новых методах Охранки и о действиях провокаторов во Франции сказал нам, что у французских товарищей денег никаких больше и нет!

— Нет денег?! А это что?! — Владимиров вынул из кармана всю пачку еще не потраченных банковских билетов и потряс ею перед носом изумленного Дымшица. — Больше верьте своему Шляпсису!

Управляющий клубом облизнул разом пересохшие губы. За всю свою жизнь в Лондоне он лишь один раз мельком видел золотой соверен, а что тогда говорить о банкнотах! И вся эта куча денег, все еще трясущаяся перед его носом, скоро исчезнет как дым в руках русского! Ведь он не знает ей настоящую цену, Дымшиц нутром почувствовал это. И если не Дымшиц, то кто-нибудь другой непременно приберет все деньги к своим рукам.

— А что надо для динамиту? — спросил управляющий клубом, завороженным взором провожая купюры, исчезнувшие у Владимирова в кармане.

Артемий Иванович достал из другого кармана мятую бумажку, достал из футляра пенсне, надел на нос и стал медленно читать.

— Древесный уголь!

— По шесть шиллингов за мешок! — бодро удвоил обычную цену Дымшиц, лихорадочно соображая, успеет ли съехать Датфилд, чтобы можно было сжечь всякие деревяшки во дворе, и какое удовольствие это доставит Канторичу.

— Тре-пел.

Наступила пауза. Никто из собеседников не знал, что такое трепел и как его треплют.

— Может быть, обойдемся и без него? — предложил управляющий клубом. Он боялся, что влипнет с этим треплом в какую-нибудь историю.

— Ну, можно и без него, — согласился Артемий Иванович. — Вдруг он дорогой? Толченый кирпич.

— О-о-о! — сразу же запричитал Дымшиц. — Вы знаете, почем у нас в Англии кирпич, да еще толченый?!

Кирпич он тоже предполагал толочь прямо во дворе клуба, пристроив к этому делу приживальщика Гельмана.

— Понятно, — сказал Владимиров, который не знал, сколько стоит толченый кирпич. — Вот тут главное написано: спирт. Его надо побольше. И под мой личный контроль.

Управляющий согласно кивнул. Он мигом смекнул, что в качестве спирта можно будет использовать изготавливаемый в больших количествах его женой самогон.

— Опилки.

— А чистые или с навозом? — спросил Дымшиц, сразу вспомнив, что в конюшне в Джордж-ярд близ Кейбл-стрит, где он ставит своего пони, полно опилок, которые можно взять задаром.

— Наверно, чистые… — неуверенно ответил Артемий Иванович.

— Да что вы, что вы, с навозом значительно лучше, — убежденно замахал руками Дымшиц.

— Азотная кислота. В сулеях.

— В сулеях? — Дымшиц вспомнил большие аптекарские бутыли-сулеи с едкими жидкостями в плетеных корзинах, засыпанных опилками, и сообразил, откуда можно добывать также чистые опилки.

— Фарфоровые ступки.

— Ступка есть у моей жены! Ой! — спохватился заведующий клубом. — Фарфор теперь очень вздорожал, особенно ступки!

— Снег или лед. Черт, где же я им летом снегу найду?!

Дымшиц понял, что Артемий Иванович не знает, как быть со снегом, и приободрился.

— О-о-о-! Снег есть, только стоит безумных денег!

— И еще пятнадцать наименований, — закончил Артемий Иванович. — Пятнадцать пунктов неразборчивым почерком.

— Хорошо, — сказал Дымшиц. — Я беру подряд на снабжение вашей мастерской всем необходимым. Когда мы заключим контракт?

— Какой контракт! — изумился Артемий Иванович. — Мастерская-то конспиративная!

— Верно, верно! — спохватился Дымшиц и взял Артемия Ивановича за пуговицу. — Только я требую, чтобы вы все это сохранили в тайне или секрете и никому больше ничего не говорили.

— Ладно, — покровительственно положил на плечо Дымшица руку Владимиров.

— Так вы никому ничего не скажете?

— Не скажу, — Артемий Иванович снял руку с плеча Дымшица и, вытерев ладонь о полу своего сюртука, спрятал в карман жилета.

— Особенно этому Захарову. И с Семой Фридманом поосторожнее, он сплетник. И тому, что он будет про меня и мою жену говорить, так вы ему не верьте, а пойдите лучше, чтобы послушать лекцию, — сказал Дымшиц.

— Да я уж там был, только меня какой-то из ваших вывел и на кухню отправил. Где тут у вас держат распутных и невоздержанных личностей?

— У моей жены сифилис, — по привычке соврал Дымшиц, указав на дверь, за которой Артемий Иванович начал знакомство с обитателями клуба.

— Меня к вам направили, товарищи безобразники, — громко сказал Артемий Иванович, чтобы заглушить визгливые звуки гармошки. — Это вам бомбов надо?

— Выпить нам надо, — сказал Захаров, растягивая меха гармошки и понуждая тем своего соседа, маленького рыжего еврея с лопухами ушей на большой голове, отодвинуться в сторону. — А то здесь кроме жидовской пейсаховки мадам Дымшиц и выпить-то нечего. А ну-ка, брат Курашкин, споем нашу любимую, про Стеньку. Он ихнюю иерусалимскую породу страсть как не любил.

Державший в руках балалайку малоросс с запорожскими усами ударил по струнам и на пару с Захаровым затянул «Есть на Волге утес…».

— А был ли ты, товарищ, на Волге? — спросил Захаров, вдруг перестав играть.

— Не был, — признался Артемий Иванович. — Но однажды дворянина одного астраханского поймал.

— Так ты, товарищ, против помещиков-мироедов боролся?

— Боролся немножко, — засмущался Артемий Иванович. — Так вам бомбов-то не надо?

— О! Сам делаешь?

— Сам. Из этого… из трепла.

— Так ты умелец-бомбоделец! А не знал ли ты часом героя Кибальчича?

Артемий Иванович жутко перепугался. Как-то по первости в Женеве он пытался выдать себя за брата Кибальчича, но вышло все как-то нехорошо, и от этого ему пришлось отказаться. Если им и про это известно, то не дошли ли сюда сведения об истории с лягушками?

— Нет-нет, — торопливо сказал он. — А бомбы изготовляем, и отменного качества. Оптом брать будете?

Захаров встал, положил на стул гармошку и, подойдя к Артемию Ивановичу, хлопнул тяжелой рукой Владимирова по плечу. Он был рад встретить родственную душу, даже его засаленная борода распушилась веером.

— Вот это да, вот это я понимаю! Это по нашему, по-русски! Рвануть ихний Парламент динамитом к чертовой матери! А кого вы, товарищ, уже привлекли к нашему делу?

Вопрос поставил Артемия Ивановича в тупик. Он чувствовал какую-то некачественность в том, что единственным сагитированным человеком был Дымшиц. И эта некачественность проявила себя сразу, как только Владимиров сообщил о Дымшице Захарову.

— Нет, товарищ, увольняйте меня, — объявил тот. — Я с этой жидкостной натурой дела иметь не буду. В этом клубе кроме брата-славянина, Тараса Курашкина, ни одного стоящего человека нету!

Захаров формально не принадлежал к социалистическому клубу, более того, он на всех углах провозглашал себя анархистом, однако в клубе он пришелся к месту, так как его неприкрытое юдофобство было хорошим средством от тоски по покинутой родине.

— Чи давно вы приихали до Лондону? — с интересом спросил Артемия Ивановича Курашкин, когда его посадили между хохлом и лопоухим евреем.

— Порядочно, — ответил Артемий Иванович, вспомнив о конспирации.

— Чего, Тарас, к человеку пристал? — воскликнул Захаров.

— Вас як кличут?

— Артемием.

— Так просто Артемием? — настойчиво продолжал выспрашивать хохол.

Почувствовав такой пристальный интерес к своей особе, Артемий Иванович насторожился. Уж больно чем-то родным, охранным, повеяло от Курашкина.

— Да-с, в честь Артемия великомученика назвали, камнем его придавивши.

— А вы Морыса Адлера с клубу знаете? — спросил Курашкин. — Он тут у них председателем сегодня.

— Это который меня из залы выставил? И знать его не желаю.

— А Бейраха? А Степняка? А Пынкуса? А Шлоймаха Хоментовского? А князя Кропоткына? А Лейбу Драпкина? А Добу Гольдштейн? А Фрактовныкова? А Сруля Эвенчика знаете?

— Я вам скажу, дорогой товарищ, за Сруля, — сказал вдруг лопоухий, — что наш Израиль Эвенчик такая сволочь! Всем известно, что он агент Охранки, а то, что он называет следом от приклада казачьей лошади, так он совсем другой формы! Просто лишай, вот что я вам скажу за Эвенчика. Будете с ним здороваться, так руку ему не подавайте. А еще у нас есть жена нашего держиморды Дымшица, Гитля, которая такая гадина, что всем известно, что у ней ничего, кроме гороха, не дождешься. А мужа своего котлетками кормит!

— И сифилис у ней, — внес свою лепту Артемий Иванович.

— Что вы говорите! — загорелись глаза у лопоухого. — А я и не знал.

— Врет он все! Нету у мадам Дымшиц этой болезни. А вам, товарищ Артемий, я не советовал бы слушать то, что говорит Сема Фридман, потому что он работает в шляпном производстве и у него от ртути с головой не в порядке.

— Я бы попросил не выражаться, товарищ Гельман! — вскочил Фридман, и большие уши его побагровели. — Я человек нервный, могу и наделать что-нибудь.

— Да-да, — со всем сочувствием отнесся Артемий Иванович. — Я слышал, что шляпники еще собачье дерьмо собирают.

— Держите меня, — заверещал Фридман. — Я сегодня все-таки наделаю!

Однако держать его никто не пожелал и Сема, повизжав еще для порядка, сел на свое место.

— А еще я вам скажу за товарища Гельмана, — вновь обратился он к Артемию Ивановичу. — Он нанят здесь чистить ватерклозеты и мыть полы, за что ему положена гороховая похлебка, но он этого не делает, а с мадам Дымшиц спит.

— Товарищи! — дверь распахнулась и в столовую вошла Гитля Дымшиц. — Всех просят наверх, там сейчас будут опознавать провокатора!

Все повскакивали с мест и, возбужденно гомоня, повалили наверх. Скамейки в зале уже были сдвинуты к стенам, и в освободившемся месте скучились все присутствующие на собрании. Господин Энгельс, почтительно поддерживаемый под локоть председателем Адлером, надевал очки.

— Проходите, товарищ Гурин, — крикнул Артемию Ивановичу Дымшиц. — Вы ведь из Парижа, вы можете знать его в лицо.

— Я боюсь трупов, — сказал Артемий Иванович.

— Здесь только фотография. Товарищ Шабсельс доставил ее с посланием от наших женевских товарищей, только он не знает, кто из этих тридцати восьми человек — провокатор Гурин.

И тут Артемий Иванович узнал в человеке с забинтованной головой, стоявшем у самой сцены, своего попутчика-еврея.

«Так это меня они тут собрались опознавать! Ну что ж, дорого же я продам свою жизнь!» — подумал он и оглянулся в поисках путей к отступлению. Однако единственный путь закрывали Захаров с Курашкиным и лопоухий Фридман.

Артемий Иванович гордо задрал подбородок и двинулся навстречу своей смерти. Тем временем Энгельс, старчески кряхтя, опустился на колени над разложенной на сцене фотографией.

— Уберите свою лупу: не вижу, — сказал он.

Лупа — собственность типографии — была тотчас убрана.

— Вот он! — закричал Энгельс и уставил на фотографию свой палец. И все, сколько ни было, склонились над фотографией.

В том месте, куда указывал палец основоположника, был изображен некто, державший перед собой грабли так, что они закрывали его лицо, а свободную руку положив на плечо Лаврову.

— Товарищи! — раздался вдруг от дверей яростный голос. — Я вас последний раз говорю, чтоб не мочились под окнами редакции.

— А теперь пару слов имеет наш редактор товарищ Филипп Кранц, — поспешно сказал Адлер, увидев у пришедшего в клуб мрачного редактора в руках толстую суковатую палку, и исчез со сцены.

— Я уже все сказал. А вот этого старикашку на сцене еще раз увижу тут — отделаю палкой.

Переписка с товарищем Даниельсоном и обучение русскому языку у некоего Эраста Пиндара, жены и родственники которого до сих пор считали, что Энгельс должен теперь их за это содержать, не пропали даром: основоположник понял, что пора ретироваться.

— Что вы натворили, товарищ Кранц! — набросилась на редактора спутница Энгельса, когда сам Энгельс вышел уже из зала на лестницу. — Что о нас подумают другие социалисты!

— Вот именно! Как вы смеете! — энергично вмешался Артемий Иванович, поняв, что опасность миновала. — Сортиры надо чистить, тогда и под окна к вам никто ходить не будет.

— В самом деле! — поддержал его Дымшиц. — Где Гельман? Посмотрите на него, товарищи! Вот виновник нашего позора. Мы не можем больше мириться с его распущенностью!

— Фридман сказал, что он спит с вашей женой, — между делом бросил Артемий Иванович.

— Помолчите! Мы обсуждаем важный вопрос. Кого мы можем избрать на место товарища Гельмана?

— Да кому нужна ваша жена! — обиделся Артемий Иванович.

— Вон этого, Шабсельса, выберите, — подала голос мадам Дымшиц. — Третий день задарма у нас живет и съезжать, похоже, не собирается. Вы согласны, товарищ Шабсельс, или будете съезжать?

— Согласен, — промямлил Шабсельс, прижимая к груди фотографию.

— Кроме того, вам придется носить пейсаховку на второй этаж и уголь из подвала на кухню, — сказала Гитля Дымшиц.

— А Гельмана — взашей! — сказал Артемий Иванович.

— В самом деле, Гитля, как нам быть с Гельманом? — сказал Дымшиц. — Придется его выгонять.

— Да куда его выгонишь? У него и дома-то нет. Пусть пока опыт передает.

— Товарищи, мы должны извинится перед товарищем Энгельсом! — крикнул кто-то. — Он уже уезжает!

«Пожалуй, и мне пора ехать,» — подумал Артемий Иванович.

— Не волнуйтесь, товарищи социалисты, — сказал он. — Сейчас мы перед ним извинимся самым лучшим образом. Комар носа не подточит!

— Ханна-то Мандельбойн при Энгельсе какой цыцей себя держит! Устраиваются же некоторые, — проворчал Сема Фридман. — А нас одной гороховицей кормят. Зато мы новую прислугу наняли! Очередной член кружка дармоедов. Ура!

Протиснувшись между Курашкиным и редактором, Артемий Иванович сбежал по лестнице и выскочил на улицу. При помощи Адлера и своей спутницы Энгельс уже забирался в четырехколесный кэб-брум. Следом Адлер подсадил саму Ханну Мандельбойн, поцеловав на прощание в щечку.

— Стоять! — закричал Артемий Иванович, оттолкнул в сторону Адлера, влез в кэб и сказал задохнувшемуся от негодования председателю, усаживаясь рядом с Ханной: — Мы по поручению товарищей. С извинениями. Трогай! Мне в «Отель Клариджа» на Брук-стрит.