Страж серебряной графини. Кофейный роман-эспрессо. Фейная дилогия. Том второй

Светлана Анатольевна Макаренко-Астрикова

Семейная сага в духе авантюры в тридцати шести главах с эпилогом, имевшая уже весьма серьезный успех у интернет-публики. Это – вторая часть семейной саги «Сказки кофейного фея». Приключения героев книги продолжаются, их жизнь в свете любви и трепета перед прекрасным наполняется новыми переживаниями.Основная мысль романа – борьба силы Духа и любви над смертью – Духовной и физической…

Глава третья. Мусорная девочка

Анна Ворохова. Записи в чате портала «Dairy.day.ru.»

— Ребята, а если меня будет тошнить опять? — Так она весь вечер и тормошила, смеясь, кашляя и прижимая ко рту и носу платочки, которые ей Ника протягивала, — весь вечер тормошила, меня Мишку, Лешку, Грэга… Сидели, ели рыбу под лимонным соусом… Опять свечи, мята, опять — час, дивный в этих тенях мартовского заката.. А у нее уже два дня подряд — сильная тошнота.. И мой сумасшедший, и преданный ей, и Грэгу, как Орест, Мишка, возит ее в своем новом, «галерейном», шевроле туда — сюда, по городу, вечерами.. Чтобы глотнула свежего воздуха. Чтобы ела потом. Чашку кофе выпила…

…Вздумали играть в мячик.. Прямо в гостиной. В ней, слава богу, почти нет мебели, только мягкий, белый модуль — диван, круглый стол со стеклянной, вдавленной в ромб красного дерева, крышкой, высокими пуф — стульями и вправленными в стены гобеленами и нишами, с фарфором кукол — пастушек, ваз, блюд, супниц, сервизов и просто — чайных чашек, фигурок ангелов.. Новый дизайн, Мишкины придумки. Полуремонт. Простор. Пространство. Для Фея. На цыпочках.

….И вот — катали мяч. По этому пространству. Ника осторожно, нежно передавала ей мячик, как ребенку, с тихой улыбкой.. Потом бежала к столику со свечами, мочила платок в уксусной воде и вытирала ей лоб.. Руки. Отдавала мячик Грэгу: «Папа, папочка, не уходи! Еще поиграй с нами!» Потом проводишь свои книжки!» —

И все держала его за руку, просительно подняв вверх лицо.. Я понимала, что ей — просто страшно. Дважды на ее глазах Ланочку рвало нещадно, слизью и желчью, со следами крови… Ни я, ни Миша, ни Грэг, просто не успевали оградить девочку от зрелища, от которого сердце не то, что рвется — каменеет. Молчит. Бухает где то в спине и пятках. Огрызается жадным и жалким зверем.

И Ника была храбрым солдатиком. Просто — кусала губы, бледнела. Но не плакала. При первом же Ланушкином порыве ей навстречу — кидалась с раскрытыми руками:

— Мамочка, мамусенька, я — вот, я — здесь… Что тебе принести? Что, скажи? Воды, платочек? Мама… мама моя… И гладила ее руки и пальцы.. Дула на них.. Подсмотрела, верно, как Горушка на них дует, целуя, перебирая… трогательная девочка…

— Да, что вы тетя Аня, не надо, — когда я пытаюсь ее хвалить за всякую нам помощь, дергает плечиком и морщит нос… — я так… я мало умею. Мне же только пять.. — и смеется, и глазки, как фиалочки… А потом — мне — бух, бряк:

— Я — мусорная девочка..

— Что?! Как? — услышав, чуть не захлебнулась я от возмущения, рискуя разбить сахарницу, рассыпать сухари, перевернуть все на столе, где ждал посыпки яблочный пирог с корицей.

— Мне девочки во дворе так говорят. — Пожала опять плечиком. — Не хотят со мной играть. Мила, из сто какой то квартиры, у нее дедушка — академик, сказала, что Грэг — не мой настоящий папа, и что у него не может быть деток.. он хромой.. На дьявола похож.

— Ну и дура она, эта Мила! — выпаливаю я прямо в облако коричное, опираясь руками о стол. — Не на дьявола, а на Паганини.. Или — на Орфея.

— Ор — фей.. Как красиво… Мамин фей, да? Мамочка — Фей, а он — Орфей! — Торжествующе засияла Нукуша. — Правда же? Я им так и скажу, и пусть они со мной и не играют.. Ну и что,.Лешик все равно за меня подрался с этим Вовкой…

— И щеку расцарапал. Вот почему? — не спрашиваю, а скорее — утверждаю я.

— Да.. — Кивает Никуша рассеянно. — Не надо его наказывать, это не он драку начал. Это — Вовка. Меня обозвал «мусорницей». Сказал, что меня нашли в помойке. Ну, Лешик и дал ему.. В нос.

— Правильно. Молодец. — Энергично заключаю я, нарушив разом все свои принципы педагогики для английской школы, в которой преподаю уже семь лет. — И никакая ты не мусорная девочка. Ты — дочь профессора Яворского. Так всем и говори. И все. Категорически. Я невольно цитирую Грэга, который стоит у косяка и с улыбкой смотрит на меня.

— Ань, собирайся… Поедем в парк.. Ланушка просит. Потом допечешь… накрой полотенцем…

…Дома у нас все так. Внезапно. Как Ланушка. Воздушно. Незаконченной строфой. Бликами солнца на воде… Они дрожат. Переливаются. Нет ощущения вечности, когда на них смотришь… Только — остроты. Новизны. Нечаянности..

Ника:

Папочка так быстро бежит, что мы с мамой за ним не успеваем, и отстаем, и прячемся в коридоре.. мамочка быстро дышит, грозит мне пальчиком, потом надувает щеки, и — всем сразу, ребятам, мимо которые спешат:

— Доброе утро, рагацци! — Рагацци⁵ — смешно, как будто рогалик… коралик кораблик… Это тоже — ребята, только по итальянски, как то… Мама часто говорит по итальянски теперь. Бредит. В жару… тетя Аня сказала — "трес»… Что то страшное этот «трес», потому что Аня плакала, когда говорила.

Хриплым голосом, как будто — курила… Анечка очень любит маму и боится, что мамочка….. Я — тоже.. я очень боюсь… И вот.. Да… Я слушаюсь маму. Если я буду слушаться, может, она останется с нами? С папочкой.. Так и я же про него все говорила.. И мы побежали по этим лесенкам, верх.. Тоже — за ним. Это называется какая то «дитория»…

И папочка тут рассказывает лекцию.. Урок такой, длинный. Для больших ребят. Сту — ден — ты это называется… Их много.. много.. Целая — тысяча… Я не знаю, я столько не умею знать… сколько их…

А потом папочкин голос гремит, как в пещере, так гулко.. эхом… И мы с мамочкой сидим тихонечко, на самой верхней ступенечке — скамеечке, откуда папочку так хорошо видно, и его красивые волосы, и шоколадные глаза, и лоб…

У папы открытый лоб и брови мохнатые, как елочка… Укрывают глазки и поднимаются так смешно, домиком, когда папа сердится. Понарошку… Он рассказывал так долго и длинно, про красивое море, про старичка, который розы любил, и собирал их в кувшин, его звали Крит.. нет, как то смешно, как кита.

И про Лета⁶, который дружил с ним, и про лодки.. И про ветер.. И про то, как человек плывет на корабле, даже — под парусом… И — тонет.. А вместе с ним — все его стихи.. А потом его спасает девушка, какое имя у нее — не запомнила… Похоже на мамочкино.. И все стихи спасает… Мокрые — сушит.. Раскладывает листочки на берегу.

Звонок.. Мамочка — вздрагивает, и мы несемся вниз, и опять бежим, и кофе пьем, и пирожные смешные. Маленькие, они только руки пачкают, и не успеваешь «ням» сказать — вкусно и быстро проходит… А потом мы опять бежим в машину, и едем в галерею.. Ух…. У мамочки там — "открытая дитория».. Это, когда все сидят на подушках, на полу, прямо в зале, и мамочка всем рассказывает какую нибудь красивую историю… Легенду. Сказку. Про картины.. Или про стихи.. И про всяких людей, которые их писали… А сегодня.. Мамочка про себя рассказывала…

Грэг: Записи в кожаном блокноте.

…У Ланушки моей было минорное настроение.. И я опять услышал ее импровизацию, которую — не догонишь, не успеваешь записать.. Настолько она летуча.

Фалет.. Что то такое строгое, летучее, как парус… Строки ровные. Белые тоже, как это рядно, холсты.. Знаете, их, наверное, такие пряла Пенелопа. Да, Грэг? — она обращается ко мне округло поводит плечами, сидя на фиолетовой подушке, чуть поджав ступни под себя, крохотные в скользком капроне… Вокруг, на таких же подушках студенты, с разных курсов, вольные посетители, купившие билеты… Распластанные пятна подушек на теплых квадратах просцениума. В полукруглые окна бросает брызги щедрое, почти как в мае, мартовское солнце. Обманчивое…. Я отрывисто исписываю обе стороны блокнота… Думаю, про себя: не озябла бы, ей опасен кашель… Но следить взглядом — не хочу. Обнимаю хрупкое тельце Никуши, сидящей рядом, на валике — подушке бежевого цвета. Ланочка продолжает говорить своим серебряным голосом, словно нить прядет:

— Ровные квадраты холста Пенелопа потом выжаривала на солнце. И все смотрела на море. Ждала корабля…

Скучно ей было ждать.. В нетерпении кусала губы, теребила волосы, запускала в них пальцы. Есть такие, знаете, нетерпеливые женщины.. Они не выносят одиночества.. Но — скрывать надо. Хочешь же быть женой примерной, без тени, в глазах итакийцев⁷.. И по ночам смотришь, лежишь на белый потолок с квадратами колышущегося моря, и самой себе сознаться боишься, что хочется тебе увидеть мужа, ощутить тяжесть его тела над собою, тонуть в бездонности его глаз.. И нельзя об этом никому говорить — прослывешь распутной…

И, какое тебе, в сущности, дело,

Перед кем там пляшет Таис — нагая,

Остро вздернув нежные груди,

Что томила в медовом настое,

Словно персиков доли, с луною споря?…

И, какое тебе, в сущности, дело, что Мирон

Нарек златорукой Фрину, ее вылепив глиной,

Яростно — белой или просто — сердцем, в любви

Умолкшем?

…Записать, не забыть, о господи! Мои пальцы слегка дрожат. А она говорит дальше, спокойно, как журчит ручей, вырвавшийся на волю в тонкое тепло начала весны.

— А я вот, когда в гипсе лежала, то просто смотрела в потолок, ни о чем не думала, ни о каком муже.. Для меня это был как айсберг, потолок.. Я лежала, не мигая, потом кто то радио включил, и на арабском языке — песня, такая хрипота, горлом, знаете, словно не дышат над щербетом или над розовыми лепестками.. И не понимая по — арабски, ну, ни бельмеса, а в Париже часто Тунис ловился, так, волна, — она делает неопределенный жест рукой, изящный, и браслет из александрита скатывается с ее запястья —

Как губы не сомкнула над шербетом,

О, Фюрюза, отрада душной ночи,

Моя гюли, свой стан склони ко мне,

и бирюза расколется на грани

И станет сад светлеть, и под луною,

Я прошепчу, как страстно жду тебя…⁸

…Эта тоска меня так затопила, что я стала плакать и хрипеть, а когда прибежала медсестра, то я попросила принести мне блокнот.. и записывала… Много записывала.. Впервые после того, как.. Все это произошло.. Для меня белый цвет это — концентрация и одиночество.. Такая пустота из мела.. И однажды приснилось, что я была в мелу, вся, не в гипсе, а в мелу… Его можно было отряхнуть.. А гипс то не отряхнешь. И вот, я отряхивала мел, как мусор, надоевшую кожу, притирания, а под мелом была новая кожа. Вскоре гипс сняли. И» мусорной девочки», какой я себя мнила — ее не стало просто. — Фей закусывает губу и улыбается, как то — особенно, встряхнувшись, вскинув голову, расправив плечи.

— Почему Вы вернулись из Франции сюда, в эту пыль? Почему не остались в Европе? — Неожиданный вопрос ей задает длинноволосый очкарик — хиппи, сидящий на зеленой подушке. Вольнослушатель.

— Ну, знаете… Пыль есть и во Франции — фей пожимает плечиком. Округло, зябко. И потом, я хочу «делать Европу», а не быть в ней. Как то так.. — Ланушка неожиданно подмигивает вопрошающему и всем нам.. — Вот мы, все с Вами, тут говорим об искусстве, жизни, рассуждаем, отвечаем на вопросы, тянемся к чему то, идем вперед. Не зарываемся в пыль, песок, как страусы… И вместе с нами город живет, и Дух живет… А если бы все мы ушли от Вас: учителя, врачи, музыканты… художники? Ну, вот закрылся бы универ, пришли бы в галерею профаны, дельцы, открыли бы тут пирожковую, чебуреки жарили…

Ну, да, город бы был, как Фивы, замерший, занесенный пылью и песками… Умирал бы потихонечку… Как в безводье… Вот в «Крысолове» у Марины,⁹ музыкант увел за собою детей, будущее города, и что? Погибли буржуины все.. Вместе с бургомистром… Так что, великий исход.. к чему он привел? Как в восемнадцатом, двадцатом, двадцать четвертом.. Да, Шестов, Бердяев, они были во Франции, дышали, ждали, жили и писали… Тщились, что меняют мыслью мир…

А Россия? Что же она — тогда? Меняла бауты? Маски смерти.. Карнавальные маски… И в итоге, к чему мы пришли?

«О, город мой, они тебя сожгли!» — напишет Ахматова… Какая бездна разверзлась перед ней.. Она отчетливо увидела, вернувшись из Ташкента, что — погибло. Не любовь ее, не Гаршин, ни даже — ее круг друзей. Не это — главное! Связь времен, связь Духа и поколений была утрачена навсегда.. Блестящая связь времен. Культур. И музыка стала — для элиты, о которой так любит говорить Мацуев, и Архангельский¹⁰.. Теперь, здесь и сейчас… А Веру Лотар — Шевченко¹¹, блестящего музыканта, пианистку, выпускницу Венской консерватории, отсидевшую в лагерях тринадцать лет, просто так, ни за что — была женой оригинального изобретателя, инженера акустика, Володеньки Шевченко, любила без памяти, приехала за ним, попала из Ленинградской филармонии потом прямо в сибирские лагеря, играла пальцами на доске, с вырезанными клавишами, каждое утро, в камере, — Веру, ее то почему никто не цитирует? Ее: «Будь или умри»?

…Заключенные уверяли, что слышали звуки, которые она извлекала из сосновой доски.. Слышали Шопена, Листа, Черни.. Восхищались ее преданностью музыке, помогали… Кормили, защищали от побоев, карцера, насилия.. как умели и могли. Потому и выжила.

Фей складывает ладошки шатром домиком, высоко поднимает плечи, и кто то из сидящих рядом, накидывает на них газ шарфа, осторожно переданный мной. Она ловит мой взгляд и посылает ответную теплую молнию, прикрытую ресницами, еле слышно шевельнув изгибом брови и улыбнувшись Никуше. Та уже переползла ко мне на колени, но не отрывает глаз от матери.

…А холеный Мацуев, высокопарный Архангельский, сиятельный Орестовский¹², устраивающие теперь дорогие концерты и лекции для элиты, в Нью — Йорке, Санкт — Петербурге, Париже — услышали бы вот так, хоть что то — они….? Сомневаюсь и сильно.

В дом Веры Шевченко, в Новосибирске, приходили люди с улицы, сидели на лестничной площадке до ночи, чтобы послушать, как она играет… Она никого не прогоняла. Приглашала в дом. Молча. Во Францию не вернулась, приглашали и звали — сотни раз. Сорбонна, Париж..»

«Я предам тех, кто помогал мне выжить в сибирской мерзлоте». Таков всегда был ее ответ.. Девизом ее всю жизнь было: «Будь или умри!» И умерла в Новосибирске, и похоронена на Южном кладбище, в этом красивом, северном городе.. Но кто знает и помнит о ней? Лишь пианисты… Студенты, благодарные ученики.. А ведь о таких, как она можно писать книги. И — должно. Мусорница. Лагерница. Стопятница¹³. Жена врага народа. Несгибаемый дух. Кармен музыки. Импровизатор. Никто почти не мог играть, как она. Сильное арпеджио, удар в начале, скрытый огонь внутри. Сердце на клавишах… Это мало кто мог.. Так.… А вот — жить. Впитать ее искусство и кредо жизни пытались многие, слава богу…

Получилось ли? Но хоть пытались, и то — хорошо!

— Светлана Александровна, а Вы — напишите? Напишите книгу? — взвивается вдруг высоким альтом, на весь зал, взволнованно — теплый голос Тани Литягиной. — О ней, обо всех, про которых Вы нам говорите… О себе напишите.. Вы ведь такая же.. У Вас тоже — будь или умри… И все останется… И продолжится.

— Да, Танечка, ты права. — Фей, светло улыбаясь, натягивает на плечи шарф, и вдруг начинает кашлять, прижимая ко рту платочек. — Я буду стараться — тихо заканчивает она, поднимаясь с подушек, и обнимая одной рукой цепко обвившую ее талию Никушу, а другой — нежно и твердо цепляясь за мой локоть. Кутая ее в манто, я чувствую, как она дрожит. Озноб? Нервное? Температура?

И сто гаданий не дадут верного ответа…

— Устала, любимая? — Одними губами шепчу ей я, кивая на прощальные возгласы тех, кто выходит из зала..

— Нет, просто горло. Как всегда — село.. Поедем кофе пить? Или к реке? вопросительно — нежно, ясными глазами смотрит она на меня. Потом — на Никушеньку.

— Ура, мамусенька, к реке поедем! — лепечет восторженно дочурка, прижимаясь к ее коленям. — Папочка, можно?

— Солнышки вы мои. Непоседы! — развожу руками я. — Ну, какая же река, девочки! Сыро, свежо. И мамочка устала… Тебе надо отдыхать, Ланочка….

— Грэг, немножко.. Подышать… Я укутаюсь… — журчит просительно фей.. — Не хочется домой сразу… И Никуше надо прогуляться.

— Любимая. — Я старательно держу осторожную паузу. — Ты посидишь в машине, хорошо?

— Ура, на речку едем… — торжествующе несется к дверям Никуша. — Папочка согласен. Ура!

— С чего ты взяла, что мы — едем? — Кашляю удивленно и смеюсь я. — Я же не сказал, да.

— Ты сказал маме:"любимая». Это же и значит — да! — упрямо твердит дочурка, усаживая фея на пуф в холле галереи, где Ланушка моя терпеливо продолжает пояснять что то окружившим нас студентам, писать на листках названия книг, номер сотового, строчки стихов, названия музыкальных дисков, бог ведает, что еще.. Она роняет манто, роняет платок.. Смеется, переспрашивает что то у гардероба, у провожающих ее Тани, Ильи, Антона…

И тут вдруг я отчетливо вижу на ее платке следы крови..

Желание схватить ее в охапку, прижать к себе, вдохнуть свое тепло, согреть… укрыть, невесть от чего моментально обрушивается на меня такой лавиной, что темнеет в глазах. Я прихожу в себя только в машине, когда мы уже подлетаем к набережной: серой, одинокой, гранитной.

На плитах ее распластался свежий мартовский ветер И вечер… Длинный.. в котором началось все, как блестящая импровизация — рассказ Ланочки, моего непостижимого фея… Но продолжится ли?… Продолжится? На лету мартовского вечера, в его свежем дыхании, в червленой, серебряной нити наступающих сумерек, упрямо — надеюсь…

Примечания

5

Рагацци (итал) — ребята, друзья. Автор.

6

Имеется ввиду древнегреческий астроном и математик, поэт Фалет. Творчество его мало изучено. Был основателем математической школы в Греции.

7

Жители полуострова Итака — Автор.

8

Стихи в тексте — авторские, за исключением специально оговоренных случаев.

9

Имеется в виду Марина Цветаева и ее знаменитая пражская поэма «Крысолов», основанная на средневековых легендах..

10

Д. Мацуев — музыкант, пианист. Основатель музыкального фестиваля. А. Архангельский — писатель, литературный критик, педагог. Ведущий шоу «Тем временем».

11

Вера Лотар — Шевченко — выдающийся исполнительница пьес Скрябина, Черни, Листа, Шопена. Музыкальный теоретик и педагог по классу фортепиано. Преподавала в Новосибирской Государственной консерватории, отбыв срок в лагерях, как жена «врага народа». По происхождению — француженка, родилась в Париже.

12

Имеется в виду выдающийся исполнитель современности, оперный певец Дм. Хворостовский, часто дающий концерты только в дорогих залах..

13

То есть, осужденная по сто пятой статье, как жена врага народа.