Страж серебряной графини. Кофейный роман-эспрессо. Фейная дилогия. Том второй

Светлана Анатольевна Макаренко-Астрикова

Семейная сага в духе авантюры в тридцати шести главах с эпилогом, имевшая уже весьма серьезный успех у интернет-публики. Это – вторая часть семейной саги «Сказки кофейного фея». Приключения героев книги продолжаются, их жизнь в свете любви и трепета перед прекрасным наполняется новыми переживаниями.Основная мысль романа – борьба силы Духа и любви над смертью – Духовной и физической…

Глава шестая. Секрет Фагота

Грэг. Записи из кожаного ежедневника со старобретонским девизом на переплете:"Сердце — даме, Жизнь — королю.».

Дача. Апрель. Сырость. Интернет не фига не тянет, я бросил заниматься попытками выйти в сеть, делаю перевод в блокнот, на листы, вечером фей старательно их переписывает. Побудем тут хотя бы с неделю, Мишка наивно уверен, что на свежем воздухе, в этой смородиновой, ежевичной дымке, Ланочке станет лучше, и оборет она свою вечную температуру.. Но она так хрупка, Господи Боже, что пульс ее дрожит серебряной ниточкой от любого шороха, вздоха — выдоха…

Бегаем с утра до вечера, с сайдингом, досками, гравием, стеклами.. Мишка затеял утеплить веранду и сделать в саду альпийскую горку с маленьким фонтаном. «Полный Версаль» — Нежно шутит фей, кусая в нетерпении губки, и что то почти беспрерывно вычерчивая бисерно в бесчисленных блокнотах, которые мы не успеваем покупать.

Она бегает вместе с нами, хлопочет о доме, устраивает все в комнатах, которые неуловимо, под руками ее и Анечки, преображаются гардинами, посудой, подушками, портьерами, букетами первоцвета и тальника, мать и мачехи, незабудковых, пышных листьев в вазах и портбукетах..

Убрали из дома все старые ковры, со следами моли, от прежнего хозяина, кругом — ворсистое, мягкое покрытие, внизу, в гостиной, — паркет и иранский плед на диване, Анины знаменитые» баденские ламбрекены», севрский фарфор, александровский хрустальный сервиз, пастушки и ангелы и посреди всего этого, «портрет фейский» кисти погибшей подруги, прибывший из Парижа, в той злополучной посылке, вместе с тетрадью Виолетты, которую Ланушка перелистывает по вечерам, кусая карандаш, зачитывая какие то короткие куски, хмурясь, качая головой..

Прожитое Виолеттой, действительно, может потрясти кого угодно… Слишком много для одной судьбы.. Как в полонезе Огиньского. Столько горьких нот. И светлых — вперемешку.

— Ну, вот, смотрите, Горушка, ребята, что она пишет здесь, Господи свЯтый! — обращается к нам со скрытыми слезами в горле фей, нетерпеливо перелистывая страницы тетради с нелепым арлекином на обложке:"Я вчера долго не могла уснуть, черт! Опять мне чудились чьи — то шаги в гостиной, стоны, шорохи, всхлипы.. Мама, бедная, ведь жила еще несколько часов, после того, как…

И вот, чтобы не спятить совсем, я разговаривала с мышонком. Он сидел около кровати, такой маленький, с розовым, как в идиотском мультике про Тома и Джерри, брюхом, и уплетал сыр, который я ему бросала. И даже не смотрел на меня. Ну и пусть не смотрел. Я была все таки не одна в комнате.. И я рассказывала ему, рассказывала..

О парижских платьях мамы, о духах, о том, как она пела, в последний раз, на вечере у Маргариты.. А Маргарита, фальшивка, все хохотала, жеманилась, как проститутка, и умильно так, льстиво, выпрашивала у мамы кольцо с темным рубином, в платине… Кольцо было на ее левой руке, на среднем пальце. Рубин считался фальшь — камнем, но он — настоящий, просто трещина — прожилка, как сгусток крови, гемматик, идет по всему камню, уменьшает переливы и вес, нарушает сохранность.. Господи, что я пишу, столько лет прошло… И рубин тот исчез с маминого пальца. Вместе с сапфирами Елизаветы… Остатками сапфиров.. Никто не знает, где они спрятаны… Формы для отливки мама успела передать Косоротому, а сами гарнитуры.. Фагот ведь никому не проболтается, где они. У Фагота перерезано горло…»

В этом месте Ланушка роняет увесистую тетрадь на пол и смотрит на нас огромными, влажными глазищами.

Мишка глухо кашляет, вертит головой, трясет остывшую турку, выливая из нее остатки кофе. Дети безмятежно и давно спят наверху, камин погас. А наш ужин, как всегда, затянулся.

Аня терпеливо сматывает в тонких пальцах маленький клубок. Мелькает спица. Она опять вяжет что то Ланочке. Очередные тапочки, крохотные, как пинетки, шарф, пелеринку? Не разобрать в неярком свете лампы — бра.

— Фагот? А кто это, Фагот? — Я поднимаю тетрадь и кладу снова на колени фея, осторожно обнимая Ланочку одной рукой, гладя волосы, пахнущие мокрой сиренью и жасминовым мылом.

— Собака. У них была собака. Бандиты ее тоже убили. Я помню его. Он всегда радовался мне, если Виолка вытаскивала меня потихоньку в сад, облизывал, царапал коленки лапами. Виолка всегда меня в сад тащила, ей не терпелось то яблони показать, то малину… Мы крыжовник зеленый ели.. Горушка, а можно я буду тут есть крыжовник, если дождусь.. ну, зеленый…? — Ланушка, подняв голову кверху, выжидающе смотрит на меня, и я, не удержавшись, со смехом, осторожно, бережно целую ее в висок, с синей, бьющейся прожилкой.. Она пленительно похожа на маленькую девочку, которая только и делает, что шалит, но шалости ее греют сердце.

— Конечно, ласточка моя! Все, что хочешь… Но почему зеленый то? Я пожимаю плечами, улыбаясь мягко. Не напугать ее. Успокоить. Моя вечная задача. — Спелый надо кушать.

— Не знаю. Зеленый вкуснее как то. — Ланочка прикрывает рот ладошкой, зевает.

— Голубка моя, все, хватит… Пойдем, уже поздно… Тебе надо лекарство еще принять, ванну. Пойдем… — решительно приподнимая ее с дивана, говорю я..

— Нет, Грэг! Еще только половина двенадцатого. Что же, спать в такую рань? — Фей возмущенно машет ручками. — Что ты, как с маленькой, со мной?! — Она снова усаживается на диване, смешно подвернув коленки, и пяточки ее трогательно свешиваются с краю.

— Ножки то ведь устали, милая! — улыбаясь, медленно киваю я на ее слегка припухшие стопы..

— Ты целый день бегаешь, не слушаешь меня, потом пишешь, согнешься, по три — четыре часа кряду, так нельзя.. У тебя режим. Должен быть, по крайней мере — обреченно вздыхаю.. — Ань, будь добра, пусти в ванной воду. Уже согрелась, наверное?

— Миш, так здорово ты сделал все в ванной, как будто волшебное озеро, правда, мой хороший! — мгновенно брызгает улыбкой Ланушка на по — ребячески довольного Ворохова. — И лебеди кафельные, и светильник.. Никушенька вчера и вылезать не хотела. Она хочет плавать научиться. В бассейн ее записать, что ли? Грэг, можно же это?

— Можно, конечно. Но лучше учиться плавать на море. — Я подмигиваю Мишке. Удобный момент начать атаку на фея, давно задуманную нами. — — Давай, поедем на море, сокровище мое? Мне тут мсьё Ворохов предлагает такую аферу: ты, я Никушка, Лешка.. На две недельки? Поедем, поживем на скалах? Как сколопендры. У Мишкиного друга там хибара какая то есть, в безлюдье, под Судаком. Может, твоя температура прошла бы, ласточка, морской бриз, соли, тебе полезно…

— Горушка, а лекции, группа? — Ахает нежно, журчаще, фей — Нет, нет, ребята, Вы что! Не могу бросить курс, нельзя…

— Чепуха, моя королева! — Мишка энергично трет ладони. — За две недели не помрут твои студиозисы. Ну, я возьму часть лекций, Анюта… Езжайте, а? Плахотину жуть как твоя иммунка не нравится.

— Да ему все во мне не нравится! — Обреченно, крушительно бормочет наш фейкин, прикладывая к щекам ладошки. — Нет, Горушка, Мишенька, не могу я! И не из — за лекций. Не только. Нас комиссар Перье просил помочь перевести дневник, а как мы сможем ему звонить, если уедем в скалы? К сколопендрам? — Фей, запрокинув головку, тихо, серебристо смеется. — Как я, знаешь же вот, на дачу приехала в первый раз, и сверчки там, кузнечики, а я смеюсь: «Алло, дача. Я слушаю». — и кулачок к уху, и Горушка хохотал… А тут, что, как:"Алло, прием, скалы и сколопендры?.. А вдруг не сработает? Неудобно подводить человека же!

— Любовь моя, ты — неподражаема! — Хриплю я, давясь смехом.. — Хорошо, не едем. Сколько же нам времени надо, чтобы перевести Виолкин дневник и понять, что там? Месяц, два? Бретонский этот, потом еще на креольском что то… Откуда она это знала?

— Бабкина выучка. — вздыхает фей. У нее бабушка жила в Париже с мужем. Тот был какой то антиквар, рантье, поверенный в делах какого то князя Фелициано.. Не поймешь. У них квартира была в Париже, своя, как у Мережковских.. А у этого рантье, на Корсике, родня жила, они туда ездили, и Виолкина бабушка креольский выучила по слуху. Она пела хорошо. Агния Мстиславовна в нее горлом уродилась.

— А ювелиры у них были в семье?. Прадеды там, ну?. — Мишка с любопытством смотрит на фея.

— Кто то был… Я не знаю.. — Фей пожимает плечами. — Об этом в семье вообще мало говорили. Какой то брат прадеда, кузен, что ли.. Он был даже в Египте, у арабских мастеров, на обучении.. — Фей подходит к окну, приподнимает портьеру. В стекла, тотчас, кощеевым, недреманным, оком, хищно светит луна, и все бледно — серебряно в ее лучах, с фосфорически — изумрудной прозрачностью…

Чуть позже, уютно примостившись на моем локте, нежно отвечая на поцелуи, сонный фей, смежив ресницы, тянет на себя покрывало и бормочет:

— Холодно… Я замерзла.. Милый, это, наверное, в том месте, где была его цепь… Столбик круглый, как Лукоморье…

— Любимая, ты о чем? Сокровище мое! — Я изучаю губами паутинку жилок на ее плече и мне — не до Лукоморья. — Иди ко мне, я тебя согрею.. какая ты сегодня.. пух капризный… мой пух… мммм, иди же сюда…

— Чш — шшш.. тише, сердце мое! — она осторожно обводит пальцем контур моих губ, и, подтянувшись, легко и нежно целует меня в левый глаз, щеку, ощущая на спине, в ямке, под лопатками, нетерпеливо — хранительную тяжесть моей руки. — А ты все такой же.. нетерпеливый.. Нежный, как в первые дни, тогда..

— Я был нетерпеливый? Разве? — Приподнимаю двумя пальцами ее мягкий подбородок, целую прелестный нос. — Моя королева ни слова не сказала… Ей все нравилось.. Да? Тебе же нравилось, бесценная, правда? — Мои пальцы осторожно сжимают ее бедро, проникая внутрь, с трепетом совершенно мальчишеского порыва, на который она отзывается — тотчас же, уткнувшись губами в мое плечо:

— Хулиган! Разбойник… Укушу… Все мысли спутал… — Откинув головку назад, она колдует над моей душой нежным, серебряным смехом, и вдруг шепчет мне на ухо, обдав жаром тела, сердца, и легким ароматом фиалок и мяты.

— Горушка, я же знаю, где секрет.. Я подумала..

— Да. Тут, внутри у тебя, моя любимая.. Такой красивый, будто бы из шелка или бархата.. Только тебе нужно расслабиться немножко… Девочка моя..

— Нет. Сумасшедший, я не про…. Он убьет меня. Не тебя, а меня. Виолка писала про Фагота.. Секрет — не во Франции.. Он в Алябьево, в их саду.. Столбик, Лукоморье.. Надо туда ехать..

— Куда, голубка моя? Что ты! Давно же ни сада нет, ни дома.. Все растащили же, милая, ты сама мне говорила. — Осторожно протестую я, продолжая согревать ее дыханием, поцелуями, легкими касаниями. Пульс неслышно пробивается отовсюду, и даже в мочке нежного ушка, под завитком волос, еще пахнущим мятным шампунем и фиалками.

— Там столбик, где был Фагот привязан.. Под столбиком — секрет. — Зевает она легко, как ребенок.. — Я даже и сплю когда, я вот слышу, как ты меня целуешь. Да. Тепло так. Поцелуй еще.. Вот сюда… Она сонно чертит пальцем по щечке, и приникает ко мне, как хрупкий стебелек повилики. У нее опять — аритмия.. Мерцающая.. Или — мерцательная? Черт бы их побрал, все эти благородные названия! Я тянусь, затаив дыхание, за жаккардовым одеялом, чтобы осторожно окутать ее, безмятежно дышащую, в лунном сиянии, и, словно бы соткавшую хрупкостью выдохов и вдохов, волшебные, невидимые силки. Для моего сердца. Невесомее паутины. Но из них — не вырваться…