Рассказы о любви и смерти

Руслан Дзкуя, 2022

Руслан Дзкуя – журналист, обладатель специального диплома «За активную гражданскую позицию» конкурса «Золотое перо». В прошлом – заведующий литературной частью драматического театра. Сочинения автора печатались в литературных журналах «Знамя», «Урал», «Новая Юность», «Литературный Кыргызстан» (Бишкек), «Новый Берег» (Копенгаген), «Зарубежные задворки» (Дюссельдорф), «Вторник», «Иван-да-Марья», в альманахах и сборниках. Лауреат премии журнала «Зарубежные задворки».

Сыну скажи…

Я торопился, потому что к двум часам дня мне обязательно нужно было попасть на Погодинскую улицу. Опоздать я никак не мог: там находилась контора, где мне посулили работу, и, понятное дело, на разговор следовало явиться ровно в назначенный срок.

Раньше я там никогда не был, но примерно представлял, где это — в районе Новодевичьего. От метро вроде бы недалеко, я смотрел по карте, но, поднявшись наверх, я всё-таки решил спросить дорогу: что блуждать понапрасну. Тем более улица там с забавным названием — «Десятилетия Октября». Поди разберись, куда она ведёт: к монастырю, куда мне нужно, или наоборот.

Наудачу мне сразу же попалась женщина приличного вида, пожилая, так что можно было надеяться: она-то знает, где тут что. Я спросил её, правильно ли иду к Погодинской, и оказалось — правильно.

На улице было чудесно. Сирень распустилась, и черёмуха в цвету стояла. Главное же, дышалось легко. То ли настроение было такое, то ли правда воздух был свежим. Вот только небо стало темнеть, и, похоже, гроза собиралась (что для мая вообще-то немудрено). Но мне и это было здорово. Я бы сейчас не отказался и под дождь попасть.

Я миновал Малую Пироговскую, потом Большую, и, насколько я запомнил объяснения, вот-вот должен был показаться поворот как раз на нужную мне Погодинскую улицу. И тут у самого края тротуара, возле дерева, белого от цветов, увидел я лежащего человека. Он лежал навзничь, запрокинув голову (пьяные так не лежат), и не двигался. Возле него стоял таджик в оранжевой форменной куртке и явно не знал, что делать. А больше не было никого.

В Москве умирают часто. В метро, в троллейбусах, просто на улице. Недели не проходит, чтобы ты не наткнулся на кого-то, упавшего без чувств. И не потому, что жизнь здесь как-то особенно трудна и опасна, а просто народу много, и всегда что-нибудь случается. Уверяю вас, только московский житель мог написать, что человек смертен, и внезапно смертен.

Признаюсь, я бы прошел мимо, в конце концов, чем я могу помочь, да и спешить мне надо, но человек вдруг пошевелился. Я подошёл. Он дышал тяжело, ртом, но глаза его были открыты — он был в сознании. «Что с ним?» — спросил я таджика. Тот пожал плечами и пробормотал что-то невнятно — не разобрать, что. Я еще подумал с досадой: «Здрасьте, пожалуйста, этот ещё и по-русски толком не говорит».

Человек, лежавший на асфальте, был бомж. На нём был плащ, явно вытащенный из помойки, брюки от костюма в полоску, грязные, но не драные, а ещё невесть откуда взявшиеся рыжие башмаки с круглыми носами — очень приличные на вид, модные даже. Лежал он молча. Он попытался было поднять правую руку, я думал, хочет показать что-то, но у него ничего не вышло, и тут я сообразил, что левая-то рука у него совсем не двигается. Похоже, его удар хватил.

Я пригляделся к нему и увидел, что он красив. В самом деле красив, несмотря на весь свой оборванный вид. Лет шестидесяти, полноватый, с густой черной бородой, с ясными глазами и высоким лбом. Был он бледен, но что меня особенно удивило, лицо его было чистым, словно он недавно умылся.

Стоило мне остановиться, как тут же рядом оказалось ещё трое или четверо прохожих. Из сочувствия они подошли или из любопытства, это уж неважно, но мы теперь были всё-таки не вдвоем с таджиком. Мы какое-то время стояли молча, в оцепенении, что ли, и тут одна пожилая женщина спросила: «Скорую-то вызвали?»

Я опомнился. Действительно: стоим, сочувствуем, ничего не делаем. «Я только что подошёл, а он уже тут был», — я показал на таджика. Тот сразу испуганно съёжился, замотал головой, хотя и так было ясно, что он-то уж точно никого не вызывал. «Бесполезно, — сказал какой-то мужчина лет пятидесяти. — К бомжу не поедут». «Что значит не поедут? — я вдруг рассердился и полез в карман за телефоном. — Человек же, не собака… Да и не обязан я говорить им, что он бомж». «Вот это разумно», — согласился он.

Я быстро дозвонился до скорой, начал объяснять, что случилось, где мы, и просил поторопиться. Человек, лежавший перед нами, всё так же молчал. Дыхание его стало реже, мы это заметили, но он по-прежнему был в сознании. Он пристально вглядывался в каждого из нас, и взгляд его был на удивление спокоен и серьезен. Он смотрел на нас так, потому что мы были для него самыми важными людьми в жизни. Мы были последними, кого он видит здесь, а он явно понимал, что с ним происходит, и терпеливо ждал.

Я стал искать по карманам что-нибудь от сердца. Вытащил нитроглицерин, поднес его к губам лежащего: «Возьмите под язык, легче станет». Он попытался пошевелиться, приоткрыл рот, и я вдруг понял, что ему не таблетка нужна, а он пытается сказать мне что-то. Я встал на колени и наклонился к нему совсем близко, стараясь не обращать внимания на запах грязного тела, что шёл от него. «Что? Что вы хотите сказать?» — спросил я, а сам напряжённо вглядывался ему в лицо, чтобы разобрать каждое слово.

«Сыну… Сыну скажи», — вдруг вполне внятно произнес он. «Что сказать? У тебя сын есть?» — я тоже перешел на ты. — «Где он? Как найти?» Он сморщился. То ли эта была судорога, то ли он расстроился, что я его не понимаю. Он собрался с силами и снова повторил: «Сыну скажи… Обязательно»… «Да что?» — меня вдруг затрясло так, что я на крик перешёл. «Скажи, что люблю…»

Мы все вздрогнули…Грязный, умирающий на улице бомж не просил о помощи, не посылал этому чужому миру проклятия. Последнее, о чём хотел он сказать, была всё-таки любовь.

Я увидел, что он теряет сознание. Глаза помутнели, стали закатываться. «Уходит, уходит», — вздохнула женщина. «Подожди!» — снова закричал я. Я засунул ему в рот таблетку нитроглицерина, начал похлопывать по щекам, а сам всё повторял: «Подожди, я не понял, как сына искать… Ну, соберись, скажи, где он»?

Глаза его закрылись, но он ещё дышал, шумно и тяжело. Вдруг таджик, так и стоявший рядом, принялся что-то читать вполголоса. Я не знаю, как мусульмане провожают людей, наверное, у них есть тоже есть какие-то особые предсмертные молитвы, и, хотя умирающий явно был человек русский, таджик всё говорил и говорил что-то на своем наречии. Вероятно, он решил, что раз мы молчим, так хоть он должен проводить человека, ведь негоже ему умирать так, без слова.

Женщина вдруг заплакала. «Господи, Боже ты мой, вот жил человек… В школу ходил… Надеялся на что-то… Радовался… А умирает на улице… В двух шагах от Новодевичьего… И отходную ему прочесть некому…» Она плакала по нему как по родному, а черты лица его постепенно принимали то умиротворенное выражение, которое бывает только у людей, что отмучились.

Приехала скорая. Доктор пощупал пульс, поглядел зрачки и начал оформлять бумаги. Санитары стали разворачивать черный мешок. Пришёл полицейский. Он быстро и ловко проверил карманы лежащего. Ни документов, ни денег там не было. Я потрогал лоб умершего. Он был тёплый. «Ты прости меня, — сказал я ему. — Молиться за тебя буду. И за сына твоего. А больше ничего я тебе сделать не могу».

«Как зовут-то его?» — подошла ко мне всё та же добросердечная женщина. «Его же имя ты, Господи, веси», — сказал я, поднялся и пошел обратно, к станции метро.

Конец ознакомительного фрагмента.