Рассказы о любви и смерти

Руслан Дзкуя, 2022

Руслан Дзкуя – журналист, обладатель специального диплома «За активную гражданскую позицию» конкурса «Золотое перо». В прошлом – заведующий литературной частью драматического театра. Сочинения автора печатались в литературных журналах «Знамя», «Урал», «Новая Юность», «Литературный Кыргызстан» (Бишкек), «Новый Берег» (Копенгаген), «Зарубежные задворки» (Дюссельдорф), «Вторник», «Иван-да-Марья», в альманахах и сборниках. Лауреат премии журнала «Зарубежные задворки».

Молитва

Она пришла домой и сказала, что доктор дал ей направление на биопсию. Она знала: это серьёзно, но ещё не понимала, насколько. Я смотрел на неё и видел, что у неё всё перепуталось в голове. Она то пыталась думать о чём-то обычном, то страх накатывал.

«Надо сдавать работу, а то скандал будет… Виталик опять звонил… Кажется, я еще ничего, и мордочка довольно капризная… Господи, ведь это неделю ждать результатов… А вдруг… Нет, не хочу думать об этом… Ох, забыла с Машей поговорить, она обещала Вовку к хорошему тренеру устроить, пусть плавать научится…»

Я почему-то сразу почувствовал, что дело плохо. Я не стал с ней ни о чём разговаривать, а просто потихоньку влез в её сумочку, нашёл телефон доктора и договорился о встрече. Он выложил мне всё сразу, наверное, сообразил, что я не буду заламывать руки и просить его «сделайте что-нибудь».

— Да, — сказал он, — ещё не все анализы готовы, но, в общем, уже понятно, что время упущено и сейчас всё пойдет очень быстро.

— Насколько быстро? — уточнил я.

— Месяц, полтора. Ну, два…

— А что, операцию делать нет смысла?

— Если вы оплатите, сделаем. Но смысла нет. Вы ведь в чудеса не верите?

— Нет, не верю.

— Тогда подумайте, как ей сказать…

— Не надо ей ничего говорить.

— Бесполезно. Она через пару недель всё поймет, и будет только хуже…

Мы договорились, что доктор предложит ей лечь на дополнительное обследование, потом, как можно скорее, ей сделают операцию, а там уж видно будет.

Она всё поняла сразу и тотчас сломалась. Постарела. Сидела у окна, глядела на улицу, и я понимал, что она думает о том, что вот они ходят по своим делам, и через месяц, через полгода, год всё так же будут ходить, а её уж не будет на свете, вон даже этот дед с палочкой после инсульта будет себе шаркать в магазин, еле переставляя ноги, а её уж не будет. А то она вдруг принималась глядеть на свои руки, и я снова понимал, о чём она думает: вот они сейчас живые, двигаются, могут чашку взять, а пройдет совсем немного времени — и станут неживые, жёлтые, восковые, вытянутся…

Мне некогда было разбираться в своих чувствах. Я постарался расписать день так, чтобы не было ни минуты, чтобы всё время надо было что-то делать, мне так было легче. Иногда я смотрел на неё, на её обмякшие руки и тоже начинал думать о том, что вот она сейчас меня гладит по голове, а ещё пара недель, ну, месяц, и будет лежать неподвижная. Вот она ещё нос морщит, страничку перелистывает, яблочко ест, а потом книжка останется, а её засунут в деревянный ящик. Она моментально чувствовала всё это и съёживалась, пряталась под одеяло. А ещё я вдруг ловил себя на том, что думаю: а что же будет дальше? Ведь надо же будет как-то устраивать свою жизнь. Одному тяжко. Вовка, конечно, никого не примет. Так что года два-три надо будет подождать… Я уже понял, что она читает мои мысли, и при ней старался не думать об этом, усилием воли переключался на что-то ещё, вот хоть на цветы под окном, которые весной расцветут, а мы обязательно их вместе поливать будем.

От больницы она отказалась. Сказала, что просит позволить ей хотя бы немного быть эгоисткой, сказала, что ей будет невыносимо умирать в больничной палате, среди чужих людей.

Через две недели ей стало совсем плохо. Удивительно, но боли её почти не мучили. Она просто слабела, гасла, уходила на глазах. Пришёл доктор, принёс десять ампул, сказал, что это последняя разработка, совместная, с американцами, ещё не проверенная, но он считает, что риска нет. Риска уже действительно не было. Она равнодушно согласилась, и мы начали делать уколы.

Я смотрел на неё и понимал, что должен что-то сделать. Я всегда знал, что я человек бесчувственный, но просто сидеть и тупо ждать, когда всё закончится, даже я не мог. Мне вдруг стало невыносимо стыдно. За всё мое равнодушие, за вечные истории с женщинами, за то, что всю свою жизнь она прожила с человеком, который даже не пытался сделать её счастливой.

Наутро я пошёл в церковь. Я мог бы пойти в ближайшую — всё равно там никто меня не знал и никогда не видел. Но я почему-то уехал на другой конец Москвы, вошёл в храм и с порога направился к первому священнику, которого увидел. Был он немолод, глядел сурово и нелюбезно, но не отказался меня выслушать.

— Что делать-то, батюшка? — спросил я его, когда моя немудрёная исповедь была закончена.

— Сыну скажи, пусть молится…

— А от меня, выходит, никакого проку нет? — сообразил я…

Священник хотел мне что-то сказать в ответ, но передумал и, резко повернувшись, скрылся за дверью, на которой был изображён какой-то ангел.

Вечером мы с ней приняли все лекарства, я неумело сделал укол и уж было собрался уходить в комнату к сыну, как вдруг она сказала: «Ну сделай что-нибудь»… Сказала жалобно, как маленькая девочка обращается к отцу в надежде, что он ей обязательно поможет.

Я понял, что сейчас расплачусь, и ещё удивился: надо же, на какие-то чувства я всё-таки способен. Я стал оглядываться по сторонам, словно хотел найти хоть что-то, что выручило бы меня, и машинально схватил рукой какую-то книгу. Это была «Псалтырь». Я раскрыл её на первой странице и начал читать. Шло время или остановилось — не знаю, я читал страницу за страницей, читал негромко, даже не пытаясь понять, про что. Она уже уснула, а я всё читал и читал, и в какой-то момент я перестал видеть строки и вдруг начал говорить. Я стал просить Бога, чтобы он оставил её здесь, потому что её ещё никто не любил, а ведь всякий человек заслуживает, чтобы его любили. Я никогда не знал ни одной молитвы, я не мог даже «Отче наш» прочитать без запинки, но это не имело значения, я говорил и говорил, я просил Господа смилостивиться и пожалеть её, ведь она такая хорошая, а если и делала глупости, так ведь уже за всё рассчиталась, ну посмотри, Господи, ведь она была такая красавица и молодая совсем, а сейчас измучена и постарела, и ведь зла она никому не делала, а то, что муж у неё такой урод — ну, Господи, пошли ей другого мужа, получше, чтобы любил её.

Я то просил Господа о прощении для неё, то читал Псалтырь, и уже рассвело, а я не останавливался, она проснулась и в изумлении смотрела на меня, а я точно знал, что если остановлюсь, какая-то нить порвётся, и она умрет. Пришла её мать, чтобы помочь ей умыться и позавтракать, недобро посмотрела на меня, хотела было что-то сказать, но промолчала, убралась в комнате, тихо-тихо протёрла пол, полила цветы и ушла на кухню. А я всё читал. Мне было жарко, сознание путалось, но я читал за страницей страницу, а когда книга заканчивалась, начинал снова, с первой строки, прерываясь только чтобы глотнуть воды.

Она сначала смотрела на меня с изумлением, а потом вдруг поняла, поняла, что если я замолчу, то всё закончится, и взглядом стала просить, молить меня, чтобы я читал, читал дальше, не останавливался, и я впервые увидел в глазах её надежду.

Я читал ночь, целый день и снова ночь, а наутро третьего дня все-таки упал, но когда очнулся, то увидел, что она сидит в кровати, а на щеках её появился румянец.

Через неделю к нам пришел доктор. Он осмотрел её, потом вышел со мной на кухню и, довольно улыбаясь, сказал:

— Ну что ж, наше лечение оказалось действенным. Ваша жена пошла на поправку. Значит, лекарство работает…

— Вы думаете, дело в этих ваших ампулах? — спросил я.

— А в чём ещё? Мы с вами взрослые, разумные люди и знаем, что чудес не бывает…

Мне ничего не хотелось ему объяснять.

— Да-да, доктор, конечно. Бога нет, и чудес не бывает, — сказал я и протянул ему конверт.