Теория квантовых состояний

Роман Фомин, 2018

Рядовой научный сотрудник. Рядовой российский ВУЗ. На стыке прошлого и нынешнего века. Новая исследовательская тема и любопытные посетители. Такое уже случалось раньше, в Новом Царстве и Третьем Рейхе. Кто-то пишет за тебя историю твоего научного открытия, а ты лишь торопишься, бежишь за неведомым призом, чтобы не дай бог его не получить.

Глава 4. Никанор Никанорыч на кафедре

Вторник мой промчался стремительно. У меня были две подряд учебные пары, по час двадцать, перерыв, а потом я принимал студентов в аудитории с их курсовыми и вопросами. Статистика показывает, что октябрь по-прежнему остается одним из наименее популярных студенческих месяцев. Студент любит оттянуть все, связанное с ответственной работой, к концу семестра, чтобы потом в едином слаженном порыве успешно отстреляться по всем долгам сразу. На практике срабатывает только первая часть бестолкового этого плана, а именно собирание хвостов по учебе в большой, неподъемный клубок. Дальнейшее же, связанное с могучим волевым порывом — проваливается. Так и торчат задолженики в коридорах днями и ночами, начиная с последних недель семестра до окончания сессии. Ищут, объясняют, выклянчивают снисхождения. Где ж вы были, ребята, в октябре, в ноябре, когда погода стояла отвратительная и словно бы сама природа упрашивала вас сосредоточиться на учебе, на курсовых, на пропущенных лабораторных работах.

Я закончил с занятиями, вернулся в преподавательскую и засел за вычисления. Задачка была интересной, с вызовом. Я даже просыпался пару раз ночью, размышляя о том, как можно рассчитать вероятность, которой только еще предстоит вырасти. Как не отбросить ее на начальном этапе расчета. Был конечно самый простой путь — не пренебрегать ничем. Все состояния сети считать весомыми. И отсекать их только в самом конце. Но это перегружало наш стенд настолько, что последние несколько итераций мы по часу ждали мизерного результата. Ну и проблема нехватки памяти никуда не девалась, мы ломали голову над тем, как с нею быть. Требовалось отыскать другое решение, менее очевидное и более эффективное.

Часа три я просидел за расчетами. Вокруг бегали люди, периодически заговаривая со мной. Анатолий рассказывал какие-то смешные случаи на лабораторках. Я при этом иногда кивал, делал какие-то лица подходящие, но сам конечно целиком был погружен в вычисления. Раз только вывел меня из раздумий громко крякнувший под Толей стул, когда он, возбужденно разглагольствуя, как-то особенно приналег на него. Улыбка с Толиного лица слетела мгновенно.

Я вспомнил, что завтра у меня проверочная работа по лабораторной практике, а я еще не проверил и не оценил результаты прошлой недели. Чертыхнувшись, я неохотно собрал свои бумаги, заложил тетрадь свою любимую в месте, где остановился, достал студенческие работы и занялся проверкой.

До позднего вечера ревизовал я работы студентов, и все это время Анатолий бегал вокруг своего стула. В этот раз стул подкачал всерьез — деревянная ножка лопнула вдоль. Уж сколько раз предлагали Анатолию заменить свой стул, выбрать какой-нибудь получше и, самое главное, покрепче, в аудиториях, да только не слушал Анатолий никого. Точно упрямый ребенок, он возился с этим своим стулом, крутился вокруг него с инструментами — этакий здоровенный детина, под два метра ростом, — никак не желая признать очевидный факт старения, как ни крути, казенного имущества.

За окном стемнело, кафедра опустела. Я знал, что пару аудиторий занимают группы вечернего факультета, но преподаватели их не показывались в преподавательской. Только Анатолий суетился, периодически исчезал, прибегал, снова исчезал, отыскивая в удаленных лабораториях и кафедрах шурупы и отвертки. Я настолько привык к хлопаньям двери, что совсем уже не обращал внимания на беготню большого друга и его рассказы о состоянии дел на этажах.

От бумаг меня отвлек громкий хруст. Я нехотя поднял глаза, примерно уже предполагая, что произошло. Анатолий наверняка решил опробовать свой заново отстроенный стул и тот снова подвел его. В последний, я надеялся, раз.

Я поднял глаза и обнаружил, вместо Анатолия, Никанор Никанорыча, сидящего на полу у поломанного стула, потирающего ушибленный бок.

— Вот тебе на! — недоуменно бормотал он. — Хотел ведь только по-вежливому, по-культурному, устроить.

Он принялся неуклюже подниматься, ухватившись за угол близстоящего стола. Cтол тоже принадлежал Анатолию. Как на грех Никанор Никанорыч двинул толстенную зашнурованную папку, та, в свою очередь, кипу бумаг, которые не преминули разом ухнуть с Толиного стола, припорошив частично сломанный стул.

Никанор Никанорыч поднялся и принялся чесать затылок. Наверное таким образом ему легче соображалось, да только вряд ли Анатолию стало бы оттого радостнее. Стул его бедный, многократно сверленный и колоченный, подобно Трое пал, бумаги рассыпались.

— Я ведь только обождать хотел, Борис Петрович, пока вы с делами завершите, — оправдывался Никанор Никанорыч. — Ничего ведь подобного и в мыслях не было.

Я подлил масла в огонь:

— Что же вы, Никанор Никанорыч, не видели что ли? Стул стоит посреди прохода, инструменты вокруг лежат. Обязательно на него было садиться? Человек ведь ремонтировал, мучался.

Никанор Никанорыч пылко схватился за грудь.

— Ведь я ж, Борис Петрович, не по злому умыслу. Исключительно по рассеянности, по неуклюжести, единственно. Бумаги-то мы собрать сможем, — он нескладно согнулся и принялся подбирать бумаги. — Бумаги-то они ерунда на постном масле. Со стулом вот неурядица вышла. Некрасиво как-то со стулом получилось, а? — он бросил собирать бумаги и просительно поглядел на меня. — Делать-то чего теперь, Борис Петрович?

Я огляделся по сторонам, словно пытаясь отыскать ответ в старых стенах. На стенах преподавательской висело что угодно, только не инструкции по восстановлению поломанных стульев. Вдоль большой стены висела большая коричневая доска, частично исписанная, с размашистыми разводами от тряпки. Дальше, ближе к входной двери стояла пара стульев, а над ними висел календарь за прошлый год. Почему-то календарь на стене неизменно оказывается за прошлый год. Со стороны шкафа для верхней одежды приколотыми висели несколько фотографий, какое-то стихотворение, потом у самой нашей миниатюрной кухонки висело старое расписание занятости лабораторий, написанное от руки на разлинованном ватмане. Потом шли преподавательские столы и тут уж каждый, кто сидел вдоль стены, оформлял ее на свой лад: примерами вычислений, распечатками программного кода, фотографиями, наклейками-напоминалками. Короче говоря, черт знает что висело на стенах преподавательской, не имеющее ни малейшего отношения к нашей с Никанор Никанорычем беде.

В моей голове к тому же вертелось еще решение задачки из студенческой контрольной, мешающее сосредоточиться.

— Заменить! — осенило меня.

Ведь это так просто. Как я сразу не сообразил. Анатолий никогда не сделает этого сам. А тут мы еще и услугу ему окажем.

Никанор Никанорыч прямо подскочил от радости.

— Правильно, Борис Петрович! Заменить — это мы в миг! Заменить — это мы в секунду!

Он очень бодро рванулся к двери. Бумаги, понятное дело остались лежать на полу. То есть собирать их придется мне.

— Подождите, Никанор Никанорыч! — крикнул я вослед. — Обломки не забудьте! А-то заменим мы, на свою голову.

Никанор Никанорыч послушно развернулся, вернулся, сгреб в охапку все что было и даже по-моему лишнего, и опять понесся к двери. Я дождался, пока за ним закроется дверь, после чего поднялся из-за стола и неспешно направился к россыпи бумаг.

Никогда не жаловался я на чувство времени. Конечно, оно подводило меня, не без этого, однако скорость его, времени, течения, по крайней мере приблизительно, я мог определить всегда. Я успел только наклониться к бумагам Анатолия, когда дверь распахнулась и Никанор Никанорыч торжественно внес в преподавательскую новехонький стул.

— Вот, Борис Петрович! Новехонький! Самый, что ни на есть!

Он медленно, смакуя каждый шаг, пронес стул между рядами столов, нарочно выбирая так, чтобы удлинить путь и гордо установил его на место за Анатольиным столом. Я обратил внимание на схожесть этого нового стула, с прежним. Он не только был аналогичной конструкции, даже рисунок на тканевой обшивке седалища и спинки совпадал со старым. Только был он новым, ярким, словно только что с фабричного конвейера. Да что говорить об обшивке. Невероятное мизерное время потребовалось Никанору Никанорычу, чтобы отыскать в огромном здании подходящий идентичный стул. Старые подозрения полезли в мою голову.

— С таким стулом хоть диссертацию пиши, — сказал довольный Никанор Никанорыч.

— Еще бумаги собрать нужно, — буркнул я.

Что еще я мог сказать?

Мы с Никанор Никанорычем принялись собирать бумаги. Это оказалось не таким простым занятием. Словно нарочно, бумаги Анатолия оказывались в самых дальних углах. Два каких-то невообразимых бланка отыскал я даже у вешалки. Зачем Анатолию куча бланков на столе? Его ли это бланки?

Пока мы с Никанор Никанорычем на четвереньках бороздили просторы преподавательской, входная дверь снова отворилась. Это Анатолий вернулся после очередного рейда за инструментальной базой к стулу. Я в это время находился под столом у окна, то есть в самом дальнем углу преподавательской. Никанор Никанорыч, насколько мог я предположить, обретался где-то в районе входной двери.

Я поспешно вскочил.

— Знаешь, что, Борь? — сказал Анатолий, завидев меня. — На кафедре «Производства и Конструирования» давно решили проблему с инструментами и подручным материалом. Со склада выписывают и все тут. Давно уж и нам пора, а мы все канителимся. Обыкновенный стул починить — и то проблема!

— Именно, Анатоль Саныч, именно!

Никанор Никанорыч поднялся с пола совсем не там, где я его ожидал. Вставши, он оказался как раз между мной и Анатолием. За спиной Никанор Никанорыч прятал еще несколько злополучных бумаг.

— Это вы совершеннейше верно подметили, Анатоль Саныч! Со складу выписывать инструменты надобно. Со складу, больше ж неоткуда. Однако вы вот в своем примере кафедру «Конструирования и Производства» упомянули, так, скажу я вам, не все тут так просто, как невооруженным глазом видится. Завсклада, тот еще стервец, не хочет казенное имущество раздавать кому ни попадя. Мнется, бюрократ, жмется, скупердяйничает. А самое-то пренаглейшее, что хоть ты ему про сломанный стул расскажи, хоть про шифоньер с полками уроненными и зеркалом треснувшим — все одно для него, стервеца эдакого. Не аргумент. Скажет тебе — не заложено в план по этом году. Заказывайте, скажет, на следующий, с обоснованием. Мало того — уже именно так и ответствовал на заявку достойнейшего Олег Палыча.

Никанор Никанорыч обличительно потряс ладонью выпростав руку из-за спины. Пыл Анатолия заметно поугас, особенно, заметил я, остро воспринял он пассаж Никанор Никанорыча про шифоньер с полками.

Воспользовавшись его замешательством, Никанор Никанорыч ловко перебросил бумаги на место.

— Позвольте представиться, Анатоль Саныч. Никанор Никанорыч, с позволения вашего, знакомец Бориса Петровича, — он подскочил к Толе и протянул ему руку. — Пересеклись мы с Борис Петровичем на теме одной занимательной, университетской.

Анатолий пожимая руку Никанор Никанорыча, вместо него посмотрел на меня.

— Нейронные сети что ли?

Как-то вымученно прозвучал этот вопрос. Вспомнил я немедленно разговор с Катей о переживаниях его, что опять он не у дел остается в научных дискуссиях и хотел уже встрять в разговор, но Никанор Никанорыч меня опередил:

— Да какие там нейронные сети, дорогой мой Анатоль Саныч, — он махнул рукой, — Дел будто других нету, кроме сетей этих ваших, — он повернулся ко мне и отвратительно заговорщицки подмингул. — Я знаете ли по-административной части сам-то, по чиновничьей. Мне подавай распорядок, план; мне, понимаешь, чтобы график выполнялся, вот чего нужно. А ежели не выполняется, то вот он я, как есть, блюду, так сказать порядок. Вот скажем, кафедра «Конструирования и Производства», о которой мы говорили. Думаете кафедра вовремя подсуетилась и завскладом, э-э, гражданин Коробов, так вот по порядку отреагировал? Не мне вас, коллеги, учить, да только без приличествующих дивидендов у нас, извиняюсь, только в сортире дела делаются. Совлек, завсклада, с них, за такое свое бескорыстие. Совлек, подлюка, и разрешенья не спросил.

Пока Никанор Никанорыч говорил, он переместился между рядами и вернулся к столу Анатолия.

— А про шифоньер откуда знаете? — понуро спросил Анатолий, по-прежнему стоя в дверях. — Борис рассказал?

Никанор Никанорыч соболезнывающе закивал и опустился на новехонький Анатольин стул. Я, признаться, понятия не имел ни про какой шифоньер.

— А что, — грянул вдруг Анатолий, — возбраняется что ли? Нельзя что ли отремонтировать шифоньер? Убудет что ли от инструментов казенных? Или же прикажете мне новый покупать на зарплату преподавательскую?

— Не кипятитесь вы, голубчик, — миролюбиво сказал Никанор Никанорыч. — Полнейшее имеете право и никто его у вас не отнимет. Ни я, ни завскладом, ни Борис Петрович, даже. Только и вы поразмыслите: право, оно конечно хорошо, только вот с одним только правом, каши не сваришь. Что с ним с правом? Шифоньер что ли отстроишь? Стул что ли отремонтируешь? Другое дело — матерьяльное представление. Инструменты там или другая какая утварь. С ними-то все как раз очень удобопонятно. Вот тебе шифоньер, а вот каша. А с правом, тут ведь не все так просто, Анатолий Саныч. С правом, тут поосторожней надо.

Анатолий после этих слов совсем повесил голову. Сумбурно доносил Никанор Никанорыч, однако догадался я, что пользовался Толя университетским инструментом для починки домашнего своего шифоньера. Сконфузился Толя, выходило будто он и за инструментами бегал, и пытался через Олег Палыча проталкивать заявку только ради личных своих нужд, не кафедральных. Чушь конечно это была. Ну пользовался и пользовался, кто же не пользуется рабочим инструментом в личных целях. Я Толю знаю не первый день, и то, что кафедрой нашей живет он, и болеет за университет было для меня непреложно. Анатолий расстроился всерьез, задело его открытие это за живое. Он тяжело вздохнул.

— Да черт с ним, с инструментом, — сказал Анатолий. — Жили без него и дальше проживем. Мне за державу обидно, поймите вы.

— Как же не понять, Анатоль Саныч. Мы все понимаем. Неправильно все это, негоже так-то.

Никанор Никанорыч поднял с пола портфель. Прежний обтертый саквояжик с замками-закладками. Он, похоже, был неотъемлемой частью Никанор Никанорыча, наравне с мятым костюмом и пыльными ботинками.

— А мне ведь Борис Петрович про вас рассказывал. Без вас говорит, не было бы всей этой котовасии с нейронными сетями. Так и заглохла бы, истерлась в тетрадке его.

Я заметил, что Анатолий чуть просветлел после этих слов, хотя и старался не подавать виду. Он направился к своему столу, к нам то есть с Никанором Никанорычем.

Мастер, конечно был Никанор Никанорыч, своего словоблудского дела. Уж и не знаю как выходило у него, и напустить туману, и запутать и тут же вовремя найти подходящее словцо, чтобы человека подбодрить. Благодарен я ему был в тот момент за Толю.

— Может, для умиротворенья? — вдруг искательно обратился Никанор Никанорыч ко мне.

Анатолий отреагировал быстрее меня. Размашистым шагом, он прошел к своему столу, и, потеснив Никанор Никанорыча, извлек из ящика прозрачную бутылку, а с ней три двухсотграммовых граненых стакана с пожелтевшими стенками.

— Вот, други! Как раз на такой случай припасены, родные, — сказал Анатолий, пододвигая стул от соседнего стола. Про свое детище — стул недочиненный — он и не вспоминал.

— Да мы и сами, с усами, — снова неподобающе захихикал Никанор Никанорыч.

Он живенько справился с замками на своем портфеле, и, покопавшись, выпростал из тесного нутра еще бутылку. Но то было лишь начало. За водкой последовали перочинный ножик с зеленой пластмассовой рукояткой, два пупырчатых лимона и целлофановый пакет с запотевшими овощами. Я различил внутри огурцы, помидоры, нарезанный хлеб. Никанор Никанорыч, по всему видать, готовился загодя.

Перестав шарить в портфеле, Никанор Никанорыч закрыл его, приставил к ножке стула и удовлетворенно поглядел на нас с Анатолием.

— Ну что, други, как изволил выразиться Анатоль Саныч, приступим?

Вместо ответа, Анатолий широким жестом смел со своего стола все разом бумаги на пол.

— Приступим!

Сразу желал бы сделать я оговорку, что совсем не любитель я спиртного. Кроме того, совершеннейше хотел бы избежать впечатления, что такое на кафедре любимого моего университета происходит частенько. Это не так. Иногда случается, конечно, чаще с какими-то празднованиями связано, получением научного звания или же юбилея, если решил сотрудник справить его на кафедре. Ну а в этот день некоторый энтузиазм был связан с перенапряжением моральным, когда требовалось понизить эмоциональный градус. От исследований уже голова шла кругом, надо было устроить себе передышку. Хотя и отдавал я себе отчет, что завтра будет мне не очень хорошо, однако же очень хотелось расслабиться, избавиться от не столько физического, сколько морального дискомфорта. Завтрашняя утренняя лекция моя была простой, без изысков.

Возлияния наши продолжались до глубокой ночи. Попивая водку из желтостенных граненых стаканов, мы похрустывали малосольными огурчиками, и, как водится, мололи языком. Предмет пересудов в этом случае отступает на второй план, уступая место самому процессу спора. Мы поочередно крыли руководство, все равно какое, утюжили положение дел в мире. Анатолий, устрашая нас с Никанор Никанорычем нетрезвым басом, доказывал нам свою точку зрения, совпадающую, между прочим, с мнением правительства:

— Закон — вот что главное! Закон! А губит нас, други, коррупция. Гоголь еще пытался предостеречь нас. Гоголя почитайте, там все есть.

— Позвольте выразить замечанье! — кричал Никанор Никанорыч, брызжа слюной. — Николай Васильич, он, известное дело, как в воду глядел, тут не поспоришь. Да только не предостерегать он нас пытался, милостивый Анатоль Саныч, не предостерегать. Факты всего-навсего он констатировал. В его-то времена на Руси коррупции нисколько не меньше было, а куда поболее.

Бывало и я вмешивался, когда уж больно в крайности впадали Анатолий с Никанор Никанорычем. Не люблю я крайностей. Компромиссный я человек.

Потом Толю захлестнуло вдруг волной самобичевания и мы с Никанором Никанорычем дружно его успокаивали.

— Вот смотри, Борь, и вы смотрите Никанор Никанорыч. Образование вроде одно и тоже, родители, социальные условия все схожие. Все проходили эти восьмидесятые и девяностые криминальные, выживали, подстраивались, перестраивались. Образование одинаковое получали, в одних институтах учились. Даже книжки наверняка одинаковые читали. А вот чувствую я, как будто есть области, в которые мне, дорога закрыта. Смотрю я на наши с Борисом статьи, на расчеты. Все вроде бы понимаю. Понимаю как реализовать в стенде, как считать результаты, из каких предпосылок исходим понимаю. Но вот как доходит до следующего шага — сижу, глазами хлопаю. Толкового ничего не могу предложить, — Анатолий подпер тяжелую голову ладонью. — Еще в начале, когда мы только начинали ковыряться в нейронных сетях, что-то я предлагал, помню…

Анатолий внезапно замолчал, задумчиво и остекленело уставился в темное окно. Бритое большое лицо его под воздействием алкоголя, чуть вытянулось, щеки обвисли, лоб и скулы покраснели. Закусывая, он неудачно брызнул на себя помидориной и испачкал сине-полосатую рубашку. И теперь сидел унылый, крупный, с пятном, и меланхолично корил себя.

— Ну подожди, Толь, — говорил я. — Ерунду ты конечно говоришь. Объем работы по разработке стенда больше, чем вся математическая составляющая. А если сейчас разберемся с вероятностями, то работы еще прибавится. Ты уже итак аспиранта себе взял на практику. Ожидай, что еще потребуются. Меньше задач не будет.

Встревал Никанор Никанорыч:

— Раскисли что-то вы, Анатоль Саныч. Как справедливо стыдит вас Борис Петрович, нету никакой пользы в одних только теоретических выкладках. Что их, на хлеб намажешь что ли? Если не забыли вы еще минимумы свои по философии, критерием истинности теории выступает практика. Борис Петрович в тетрадях своих конечно понаписал немеряно, однако же, нисколько не умаляя его вклада, только когда это будет положено на практическую основу, так сказать, когда результат станет не просто логически предсказуем, но со всей очевидностью получаем, можно будет говорить о какой-то действительной новизне. Так что переживать и киснуть тут нечего, Анатоль Саныч. Являете вы собою совершеннейший пример практический составляющей в теоретической гипотезе, столь же необходимой и обязательной, как посиделки с физиками-математиками.

И так далее, и тому подобное.

— Вот кстати, возьмем ваш дурацкий случай, на технической физике, — ступил Никанор Никанорыч на зыбкую почву. Я заметил, что Анатолий тоже насторожился. — Ну кому, казалось бы, какое дело? Перепутали формулы свои, закорючек-то этих тьма тьмущая, поди упомни все. Что ж теперь, вешаться что ли? А главное-то, Анатоль Саныч, что запрограммировать ваш вариант насколько легче было бы. А красиво-то как все, никакой тебе неопределенности. Ни тебе, понимаешь, комплексных величин, ни окружений флуктуирующих. Красота да и только!

Анатолий покосился на меня, теперь уже без укоризны. Меня это конечно задевало, ведь и правду вполне логично выходило, будто с Никанор Никанорычем я в панибратских отношениях и делюсь с ним всем, чем только можно. Я вспомнил опять понедельничный утренний эпизод с Машей Шагиной. Там тоже мы с Никанор Никанорычем как бы единым педсоветом выступили. Все знаем, все обсудили и вот де наши весомые выводы. Другого мнения тут и возникнуть не могло. Уж конечно, только я мог рассказать про эту Анатольину оплошность, откуда ж еще было Никанор Никанорычу знать о ней. И дернуло же его ковыряться в самом Толином больном месте.

Но Никанор Никанорыч словно бы и не замечал его реакции:

— Вот что скажу я вам, исследователи мои дорогие, — декларировал растрепанный Никанор Никанорыч. — Современная ваша наука не может особенно похвастать новизной исследований. Ну вот посудите сами, любую возьмите тему, ведь с превеликой вероятностью тему эту неоднократно уже исследовали, допытывались, топтана-перетоптана. Но это может и не так плохо, так ведь? Означает, что прогресс не стоит на месте, взбирается, так сказать по кирпичикам, строит свою Вавилонскую башню, — тут Никанор Никанорыч хмыкнул. — А вот здесь, Анатоль Саныч важный момент, который к вам специально отношение имеет с вашими сомнениями. Вспоминайте свои минимумы канидидатские или там аспирантские. Уровни научного познания помните еще? Два уровня там — эмпирический, на котором сейчас помешались все и теоретический.

Растопырив пальцы, он собрал ладонями стаканы на расчищенном участке Анатольиного стола, после чего ловко и точно разлил остатки второй бутылки водки. При этом он продолжал говорить, не меняясь в интонациях.

— Так вот к чему я веду: без эмпирического, то есть практического, не стоят ни черта все эти ваши формулы и закорючки. Пока не показана применимость и повторимость и на практике, нету, Анатоль Саныч, никакой ценности в научном исследовании. И ваша здесь роль, практическая, самая что ни на есть важная. Я уж не говорю как Борис Петрович вас ценит, хоть и виду не подает.

Он поднял свой стакан для чоканья, но вместо тоста, глаза его мечтательно ушли к потолку.

— Знавал я одного теоретика, давно это было, тот еще умник. Пытливый ум, что говорить, смотрят, бывало, на задачку и сразу решение у них в голове выскакивает. А объяснить, как решение такое получилось, всю это не очень-то простенькую цепочечку преобразований произвести, не могут. Не хвалили его учителя по физике, совсем не хвалили, — он поставил стакан на стол. — А вот Анатоль Саныч, вы мне скажите, куда такому теоретику без опытного и методичного практика, а? Не разлей вода должны быть эти, как их, парочка — теоретик и практик.

Не знаю как кто, а в истории с «одним теоретиком» я разглядел намек на самого себя. Впрочем, может и не намек вовсе, так, пустая аналогия, которой Никанор Никанорыч пытался взбодрить печального нашего великана Анатолия.

— Давайте-ка чокнемся, друзья, за что-нибудь непременно важное! — Никанор Никанорыч снова взвихрил граненый свой стакан отчего несколько капель выплеснулось наружу.

— За науку российскую поднял бы я этот стакан, — неожиданно твердо сказал Анатолий, чем вызвал у меня поначалу оторопь, а потом некоторую даже сентиментальность. — Хотел бы выразить, что это все нищебродство и отчаянность, которые иногда обступают так, что хоть бросай всю нашу кафедру и университет, это ничего, пшик, в сравнении с великими моментами, когда выгружаешь полночи результат эксперимента или споришь с «Технической физикой» над заковыристой проблемкой. Вот тогда по-настоящему чувствуешь, что все не зря и что прорвемся мы, коллеги! — он победоносно оглядел нас с Никанор Никанорычем сверху и выставил для чоканья руку.

Мы ударились стаканами. Помолчали с минуту, как того требовал необычный и трогательный тост.

Потом снова переключились мы на хамство нашей администрации, заседающей в главном университетском здании, на улице Энгельса. Что они, по сути, обслуживающий нас персонал, который должен предоставлять все необходимое для настоящих ученых и искателей, а в реальности выходит, что мы ходим и клянчим, и выпрашиваем, и лыбимся искательно и виновато, выпрашивая то, что полагается нам по праву.

Никанор Никанорыч потрясал толстым пальцем и кричал почему-то мне:

— Совершеннейше наша это черта, Борис Петрович, отечественная! Исторически в России матушке заведено было, что не имели ни черта, и ходили, просили, не требовали, а клянчили. Не сменились еще требуемые поколения, чтобы иначе научились, не просительно, а самоуважающе, с достоинством! Вот возьми ты Коробова вашего, со склада. На кочке сидит, вахтер вахтером, а выстроил чинопоклонную цепочку, там ректору подмазал, тут секретарш поздравил, и вот уже важная шишка, деканы ходят к нему искательно, носят ему благодарности за то, что он итак исполнять должен. А к науке-то, к образованию, какое у Коробова отношение? Учит он что ли кого, или мензурки с колбами мерными смешивает? Техникум у него с бухгалтерией за плечами, вот вам и все «нищебродство». В голове, которое.

Высказанные вслух мысли эти, которые вроде были всем известны в университете, а вот не озвучиваются, произвели некоторое возбуждение в нашей посиделке. Анатолия немедленно пришлось убеждать, чтобы не отправился он немедленно на склад с целью устроить скандал и штурм, и взять силой все, полагающееся кафедре из материального складского представления. Не без суеты и нервозности, справились мы с Никанор Никанорычем, остановив Антолия уже у стенного шкафа, откуда изымал он свой безразмерный плащ, ронял деревянную вешалку и промахивался мимо рукава. Время совсем неподходящее было для складских мероприятий и Коробов дома уж давно, глядит лукаво в телевизор с мягкого дивана.

Физкультура эта подействовала на нас еще более опьяняюще и вернулись мы за стол порядком неустойчивые. Когда усадили мы Анатолия, воззрился он вдруг мутно на Никанор Никанорыча:

— А вы сами какого сами образования, Никанор Никанорыч? Естественного или гуманитарного? — неожиданно спросил он.

Никанор Никанорыч, румяный и расхлыстанный, с некоторой то ли снисходительностью, то ли грустью ответствовал:

— Ах, Анатолий мой Лександрыч. Сколько их, образований этих я перевидал. Сам себя теперь уж не пойму кем считать. Думаешь порой, ну гуманитарий ты, с людьми ведь работаешь, за культурами бегаешь, суетишься. А потом вот с такими как вы, господа хорошие, пересечешься, и тут же технические образования дают о себе знать. Вы вот, Анатоль Саныч, вроде бы технического ВУЗа специалист, а сами второе образование педагогическое получали. Поди разбери, кто мы теперь. Давайте уж как заведено, называться просто и скромно культурными образованными людьми.

Гладко говорил Никанор Никанорыч, хотя зрительно и сбивался, и подзаикивался, и вроде бы морщился, соображая, как лучше сформулировать. Только возникало впечатление у меня некоторой его театральности в моменты, когда о себе он рассказывал. Будто делал он это множество раз, и знает уже и спросят его о чем, и как ответит он искусно, так, чтобы ничего о себе не сказать, но вроде бы и в долгу не остаться.

Всякий раз, когда подходила к концу очередная бутылка водки, Никанор Никанорыч извлекал из недр своего бездонного портфеля еще одну, и еще. На столе уже стояли, поблескивая прозрачными боками три порожние посудины, а Никанор Никанорыч с гордым видом тащил из портфеля четвертую. Он с ловкостью, которая совсем не соответствовала его тяжелому покачивающемуся возвращению к столу, после успокоения Анатолия, ловко разлил враз полбутылки по стаканам.

Мы молча чокнулись и выпили. На столе в раскрытом целофане оставались еще несколько нарезанных огуречных шайбочек и пара помидорных долек. Хлеб весь уже съели.

— А вот интересно было бы узнать мне, дорогие мои ученые-преподаватели, — заговорил заплетаясь Никанор Никанорыч. — Я тут не совру если скажу, что мы все конечно, сторонники научного прогресса. Что ты ни говори, как ни ругай ты, не подтрунивай над унитазами японскими с кнопками, а вот познание, образование, оно как хлеб и вода для пытливого ума, и двигает, иногда даже пинками горемычную цивилизацию нашу вперед от мракобесий, суеверий и мифологий древних. Такой у меня вопрос к вам, как к ученым, как раз занимающихся ни черта не понятной обывателю, важной научной темой. Всегда ли научное открытие хорошо? Всегда ли оно нужно? И тут я не про прогресс спрашиваю, его-то понятное дело не отменить, а вот про открытия научные. Всегда ли они вовремя, какое у вас тут мнение?

И снова промелькнуло у меня, что тема эта, хоть и невзначай как бы Никанор Никанорычем тронутая, несет в себе куда больше смысла, чем все наши предыдущие разглагольствования. И Никанор Никанорыч извлек ее на свет неспроста.

Толя покосился устало на Никанор Никанорыча и вдруг горячно заговорил, хотя речь его и заплеталась порядочно:

— Тут не может быть двух мнений, мне думается. Вертикальный прогресс и есть наша человеческая цель. Он и ничего больше. Ну это личное мое мнение конечно, — замешкался он. — Но если верно я ваш вопрос понимаю, то спрашиваете вы, может ли быть научное открытие невовремя сделанное? Считаю, что не может.

Никанор Никанорыч сидел с вялым лицом и смотрел в пакет с остатками закуски, как будто и не он задал вопрос. Я решил подсказать немного Анатолию:

— Я так понимаю, Никанор Никанорыч с подковыркой вопрос задает. Оружие скажем, тоже в какой-то степени инженерная реализация научного открытия. Не будь открытия, не было бы и оружия.

— Не согласен я, Борь, — сказал Толя уже без прежней горячности. — Вот не бывает открытия, которое только про оружие. Оно и про все остальное сразу. Возьмем, химическое оружие, скажем, которое совершенно адски применялось в первую мировую. Но это ведь не только ядовитые газы, это и производство, и медицина, и химия. Да все там. Оружие это да. Побочный эффект. Но не сис-те-мо-образующий.

— Да, да, — отсутствующе как-то согласился Никанор Никанорыч, и продолжил перпендикулярно: — Тут ведь еще примешивается личная ответственность индивида. Скажем кто-то, болезненно убежденный, скажет: а я, де, не могу запретить голове своей светлой, творить. Хоть бы и знал я, подозревал, что оружие в итоге получается химическое, что травить людей будут, что выхаркивать будут потом легкие свои, кровь пойдет всеми проходами и глаза, глаза будет застилать кровавая пленка…

Никанор Никанорыч остановился, глядя на соленые огурцы. Мы тоже молчали с Анатолием, уж больно неприглядную картину нарисовал он.

— Сгустили краски вы, Никанор Никанорыч. — сказал я, чтобы что-то сказать. — Одно дело тебе говорят: вот ты сейчас делаешь свое дело, а мы результат берем и идем им людей убивать. Совсем другое дело, когда ученый работал над определенной темой и знать не знает как его открытие применят потом другие совершенно люди. Это две разные истории.

Никанор Никанорыч поднял наконец глаза. Были они темны и колючи. Не заметил я в них пьяной игривости совсем.

— Правы вы, Борис Петрович, правы! Две тут замечательнейшие проблемы наблюдаю я. Одна из них — когда человек понимает, что он создает и на какое дело пойдет результат его деятельности. И тогда нравственный его вопрос сводится к следующему — творить или не творить с той точки зрения, что вот он я, ученый, образованный, и выстреливает из меня знание и складывается в прогресс человеческий. А если брошу я сейчас, то может и не придется мне более послужить науке-то. Негде будет, иначе-то. Но знаю я при этом, что мои нынешние творенья употреблены будут в… массовое смертоубийство, скажем. Вот дилемма — творить ли мне при этом, понимая что научная ценность моих творений она впоследствии может и послужит, собственно чистой науке и прогрессу, а сейчас, единственный способ мне творить, это во службу агрессивнейшего насилия. А если не творить, то выходит ты и прогрессу научному изменил и своему уму пытливому, — губы его растянулись в улыбке некоторой хищной.

У Анатолия на лбу собрались морщины. Сложный пример привел Никанор Никанорыч. Я ответил:

— Этот вопрос может так глубоко и не стоять, если например, родину человек защищает. Его заменяет вопрос простого выживания.

— Это вы, Борис Петрович, очень смешной пример привели. Ну вот про германцев ваших в первую мировую, или англосаксов или норманцев. Спросишь у любого, каждый скажет, что он конечно выживал, и потому оправданно было такое применение. Но тут и загвоздка, что говорят так обычно люди военные, у кого проблема нравственная не стоит — создать новое или не создавать. У них в определенный момент стоит только вопрос — нажимать на курок, или нет. А порой и того проще: если не выстрелил ты, то выстрелили в тебя. Поэтому ученый люд здесь более интересен, с точки зрения проблемы нравственной.

— А если человек — патриот, — встрял Анатолий, — Родину свою любящий. По вашему, выходит, не должен я на ее благо участвовать в разработках оружия?

— Вот вот вот, как хорошо-то! — разулыбался Никанор Никанорыч, — Тут самое время всеми этими теориями сдерживания загородиться: «Я де за державу, они, супостаты, тоже там вон изобретают.» Хотя в итоге встанет довольно простой вопрос. Если знаешь ты, что руками твоими создается насилие и даже уничтожение большое, ты таки на стороне научного прогресса или задумаешься, а то и, совсем уж из ряда вон, — откажешься? Это и есть вторая презабавная проблема.

Никанор Никанорыч улыбаясь разлил остатки четвертой бутылки по стаканам. Мы молчали, но Никанор Никанорыч как будто и не ждал наших ответов.

— Ох люблю я, дорогие мои Борис Петрович и Анатоль Саныч, беседы застольные, полушутливые, полусерьезные. Я уж, позволю себе похвастаться, в этих делах дока. И до такого порой договоришься, так рассварливишься, что ужасы и абсурды прямо лезут из умов нетрезвых. Нигде, пожалуй, больше не вскрываются так характеры, не выпрастывается наружу то, что на уме, как в веселой застольной беседе, особливо нетрезвой, — он поставил стакан на стол и дружески похлопал Анатолия по плечу, — И не переживайте, нету здесь единственного ответа, не возможен вердикт окончательный. Но вот за аргументацией последить — прелюбимейшее мое дело. Срыватель покровов!

Он поднял стакан, и свободной рукой призвал нас к тому же. Мы выпили. Никанор Никанорыч сладко хрустнул последней пастилкой соленого огурца.

— Замечательный, кстати, пример — химическое оружие. А есть ведь и другие интереснейшие примеры — бомба атомная или, если уж глубоко в историю погружаться, порох. Если бы раньше что-то из них изобретено было, не поломалась бы вся наша с вами история, как мы ее знаем? — тут Никанор Никанорыч как бы возразил сам себе: — Ох уж эти «если бы» да «кабы».

Признаюсь честно, я плохо пьянею. А уж когда такие заходят разговоры, которые и вправду заставляют задуматься, как, например, о моральной составляющей научного прогресса, хмель, даже незначительный, пропадает совсем. Вопрос разумеется был избитый, и многие на эту темы высказывались, и вопрос этот ставили с разных сторон, но только ответ окончательный всегда оставался и по-видимому останется за каждым отдельно взятым ученым. Какое решение принять. Если только обстоятельства не складываются таким образом, что решение за тебя приняли другие: время военное, государство тоталитарное, да мало ли, какие могут быть обстоятельства.

— Знаете, Никанор Никанорыч, — с трудом ворочая языком пробасил Анатолий, — Интересный вы собеседник. Я бы как нибудь повторил нашу встречу, — и он уронил голову на сложенные руки.

Это непьянение, порой, сильно подводит меня в компании. Люди разгуляются, разойдутся, а я сижу практически трезвый, хотя выпил не меньше остальных. Сегодня, впрочем, это было мне на руку. Меня подмывало уже заговорить с Никанор Никанорычем о наших с ним неопределенных отношениях. Но гораздо сильнее, видать спирт был тому виной, в эту самую секунду пробирало меня любопытство разузнать, что еще прячет Никанор Никанорыч в бездонном своем портфеле. Нужно было только дождаться, пока он захмелеет, а я никак не мог его состояния понять. То казалось он пошатывался и едва удерживал равновесие, а то вдруг как воробей встрепывался и вот уже сидит прямой, колет взглядом.

— Ну что же, Никанор Никанорыч? — заплетаясь, сказал я. — Анатолий покинул борт нашего судна. Остались вы да я. Говорить вы безусловный мастер и даже виртуоз. Может быть сказать чего-нибудь мне хотите по нашему с вами делу? Или опять будете ходить вокруг да около?

— Как же, как же, Борис Петрович, — встрепенулся Никанор Никанорыч, как бы стряхивая хмель. Он, похоже, не опьянел вовсе. — Какие такие юленья между нами возможны?

— Может расскажете мне тогда про себя да товарищей ваших? Зачем вам я и какое у нас с вами может быть общее дело?

Я тут только заметил на одной из опор спинки нового стула, что принес Никанор Никанорыч, вырезанные буквы А и Р. Анатолий Ростовцев. Анатолий делал эти заметку при мне, в прошлом году.

Не знаю, чего я ожидал услышать в ответ. Во всяком случае близко не то, чем оглоушил меня Никанор Никанорыч.

Он склонил голову набок и снисходительно издевательским тоном проговорил:

— Не о том вы все тщитесь, Борис Петрович, не тем интересуетесь, — он круто вбросил в рот остатки водки из стакана. — Вопросы эти ваши, все до единого, второстепенны. О другом нужно пытливиться, другое расспрашивать.

Никанор Никанорыч протяжно зевнул и, подперев голову локтем, пронзительно поглядел мне в глаза. Глазки его были маленькие, темные. Неуловимо изменилось что-то в его взгляде. Словно и не Никанор Никанорыч предо мною прежний, а кто-то другой, жуткий, всезнающий.

— Пришла пора вам, Борис Петрович, познакомиться с Вавилоном, городом древним. Первая ступень посвящения.