Рядовой научный сотрудник. Рядовой российский ВУЗ. На стыке прошлого и нынешнего века. Новая исследовательская тема и любопытные посетители. Такое уже случалось раньше, в Новом Царстве и Третьем Рейхе. Кто-то пишет за тебя историю твоего научного открытия, а ты лишь торопишься, бежишь за неведомым призом, чтобы не дай бог его не получить.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Теория квантовых состояний предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 2. Мои детство и юность
Теперь, когда некоторая завязка была перед читателем развернута, я, как и обещал, сделаю размеренный шаг в сторону, и расскажу немного о себе, Борисе Петровиче Чебышеве, с которым история излагаемая непосредственно связана. Подозреваю уже, что манера, в которой я буду о себе рассказывать, вызовет неудовольствие читателя, который вот уже увлекся, увидел героев и персонажей и составил, непременно, некоторые ожидания в отношении развития сюжета — как, каким образом завязались в один узел ординарный преподаватель высшей школы, странные его гости и научная работа, которая совершеннейше неорганично, и даже топорно, оказалась в эти отношения вплетена. Однако же готовы будьте к тому, что переключений таких в сюжете я сделаю несколько и тому есть ряд причин. Во-первых, безусловно, все излагаемое в совокупности только и даст возможность понять широту и глубину моих переживаний. А во-вторых, глядя на историю глазами ее участника, не могу я не сделать выводов, что к событиям ее я, в каком-то виде, последовательно приближался. Поэтому заранее прошу у читателя прощения за некоторую излишнюю подробность и сентиментальность в описывании своей, не то, чтобы очень яркой, биографии.
Я родился в обыкновенном роддоме, в Советском районе города N. Примечательным мое рождение было пожалуй тем, что появившись на свет я вел себя крайне, и даже подозрительно спокойно, не кричал, а только пристально разглядывал маму и медсестер. Как это часто бывало, мама моя была столь молода и неопытна, что плакала всякий раз, когда ей приносили меня, потому что не знала как ей подступиться к белому, голому и хрупкому человечку. Я знаю это по ее рассказам, и нет у меня никакой претензии к ней за это.
Бабушка моя, Пелагея, имела на деторождение взгляд совершенно прагматичный и несмотря на наличие только двух дочерей, обладала немалой сноровкой и опытом по обращению с младенцами. Поэтому сразу же после выписки, она приехала к моим родителям, которые жили в двенадцатиметровой комнате коммуналки и глядели на меня как на заводную голосящую игрушку, без разговоров подхватила меня и сделала все, что положено. Перепеленала, проинструктировала в кормлении, позже выкупала и уложила спать, после чего, составив список полезнейших наставлений моим сидевшим раскрыв рот родителям, уехала домой, чтобы назавтра вернуться.
Из первых своих воспоминаний, я помню сосновый бор. Где-то позади, я знаю, ходит мама, а я вижу перед собой удивительную белку которая скачет по рифленым сосновым стволам, ускользая от моего взгляда. Мне было тогда три с половиной года.
Почему-то отложилось в голове, как смотрел я на папин задний карман джинсов. Не могу сказать, были ли это настоящие американские джинсы, помню только пятиугольный карман с углом в пол, на который смотрю я снизу. Этот эпизод с фотографической точностью отпечатался в моей памяти, хотя было мне всего пять, и промелькнула тогда у меня мысль, что неужели я когда-нибудь буду смотреть на карман этот не снизу, а сверху.
Я не был спокойным ребенком, но и сильно беспокойным тоже назвать меня было нельзя. Новые люди вызывали у меня оторопь, выступить перед коллективом в детском саду было страшным испытанием. Больше всего я любил играть в одиночестве, фантазируя и конструируя истории, на основании виденного и слышанного. У меня даже была такая манера — застывать, задумавшись и смотря как бы внутрь, над которой посмеивались в детском саду, а потом и в школе. Уже позже я научился использовать эту привычку себе на пользу, прятаться за ней, делая вид, что совершенно не участвую, не понимаю, что происходит вокруг.
Про семью мою, пожалуй, стоит сказать отдельно. Мама с папой никогда не были особенно близки и папа довольно рано начал смотреть на сторону. Пишу я это вовсе не ставя целей как-то упрекнуть родителей, но уже тогда, с пяти-шестилетнего возраста моим основным воспитателем в семье стала мама, сильно переживавшая по поводу отца и делившаяся своими сокровенными соображениями со мной, отчего часто я чувствовал себя виноватым. Ведь не в силах был ни понять ее рассуждений, ни помочь.
Я очень близок был с бабушкой Пелагеей и ее матерью, моей прабабкой, Софьей. Часто гостил у них по нескольку недель, особенно летом. Жили они в Московском районе города N, и по тем временам жили неплохо — двухкомнатная квартира на четверых. До сих пор помню я удивительные вечера, когда учили меня читать, а я наизусть проговаривал длинные стихотворения Чуковского, забывая переворачивать страницы. Или наши побоища в карточного «дурака», где бабуля Пелагея и моя прабабка ужучивали хитроватого деда, когда тот пытался крыть неправильной картой.
Там же, у бабушки, завелись первые мои друзья, единицы, которых как приливной волной заносило в мою жизнь, чтобы вскорости унести навсегда. Связи с теми первыми знакомцами казались тогда незыблимыми, длились одно-два лета, а потом так же внезапно исчезали где-то в складках жизни и более уже не встречался я с ними.
Воспоминания о детском саду, блочном, двухэтажном, с верандами на крашенных стальных трубах и покатой крышей, сводятся к утренникам и разучиванию детских танцев, с хождением в паре и вытягиванием носков в чешках. Неизгладимым впечатлением остался трамвай, на котором мама возила меня из детского сада. Мы тогда поменяли уже коммуналку на отдельную квартиру, выделенную то ли отцу, то ли матери на оборонном предприятии. Отдельной жилплощади ради, мы зарегистрировали с собой прабабку Софью, иначе не получили бы жилья. Переехать-то мы переехали, а детский сад остался старым, так как в новом районе детского сада еще не построили. Так и дохаживал я в старый сад, а потом родитель, который меня забирал (чаще — мама) вез меня через полгорода в нашу двухкомнатную новостройку.
Снова отступил я от повествования и углубился в подробности. Итак, трамвай, на котором везли меня из детского сада. Его я запомнил чрезвычайно подробно — и продуваемую остановку на островке тротуара, и вздутые трамвайные сиденья, и блестящие поручни, и лязгающие компостеры красные или желтые. Я заглядывал в компостерную щель, подсматривал, как металлические зубки прокалывают ровные круглые отверстия в тонких воздушных трамвайных билетах.
До сих пор что-то крайне трогательное нахожу я в вечернем трамвае. Как горит в нем свет, когда снаружи темно, и только фонари и фары машин.
В трамваях мама моя часто заводила со мной разговоры об отце. Помню неприятный осадок от них.
Про детский сад добавлю только, что заводил я там друзей и даже однажды, единственный раз, устроили мне настоящее празднование дня рожденья с приглашенными приятелями, но переезд наш в новый район как-то незамедлительно перечеркнул любое мое связывание с этими ребятами вне детской смены.
Потом пошел я в школу и очередная страница с добрыми толстыми воспитательницами, нянечками, особыми запахами раздевалок и спален детского сада сменилась темно-синей школьной формой с блестящими пуговицами и нашивками. Я был тогда вихрастым впечатлительным мальчуганом, напуганным оглушительной песней"Учат в школе". Эта песня и сейчас вызывает у меня некую оторопь.
Про школу сказать могу, что в те времена детям дозволялось гораздо больше чем теперь. Оба родителя мои работали на режимных предприятиях, а значит я сам, с первого класса, ходил в школу, возвращался из нее домой и делал, пачкаясь и чертыхаясь, уроки. Прописи мои были страшны. Впрочем не более страшными, чем у однокашников. Девочки при этом, в большинстве своем, умудрялись держать прописи в чистоте, точно попадая в обозначенные пунктиром линии, буквы и цифры. Такое было время, родителям было не до нас, мы лазали по стройкам, забирались через крыши и форточки в строительные вагончики и ворошили там комбинезоны и телогрейки. Про первые свои школьные годы могу я сказать, что ненадолго стал я частью местной мальчишечьей ватаги, сдружившихся на почве отсутствующих родителей и неустроенности советских новостроек. Мы устраивали штабы на деревьях и мерили глубину луж. Предметом особой гордости тогда были высокие резиновые сапоги до колен, похвастать которыми мог далеко не каждый.
Мама всплескивала руками и подшивала школьную форму.
Беспризорное впечатление о моем детстве впрочем не верное. Все вокруг жили примерно одинаково. Несмотря на уйму свободного времени, именно родители в наибольшей степени определяли мою судьбу и перемещения в ней. Как я упомянул выше, отношения их были далеки от прекрасных и даже таких, при которых ребенок может успокаивать себя, что спорящие мама с папой, это нормально. В то время мама моя уже не подозревала, а твердо знала об отцовских связях на стороне, однако всеми силами пыталась сохранить семью. На наших редких теперь (в отсутствии трамвайных поездок) вечерних прогулках она продолжала делиться со мной мыслями и однажды рассказала, что у меня скоро родится брат или сестра. Сказала, что решила так, потому что хочет еще ребенка, что не видит иначе просвета. Эта ее отчаянная решимость оставила значимую веху у меня в памяти.
Я говорил, что воспитывала меня мама, она же привила мне любовь к чтению. Книги в то время, как впрочем и многое другое, были дефицитом, и я помню сборы мукулатуры, призванные заполучить вожделенную подписку на какое-нибудь собрание сочинений. Сейчас несколько удивительно сознавать, как легко сделать культ из любого, порой даже мнимого дефицита. К классике мама меня приучила в первую очередь зарубежной, в те времена крайне популярны были Дюма, Анн и Серж Голон, Мопассан, Вальтер Скотт и Майн Рид. Именно тогда романтические истории, маркизы и благородные графы навсегда вошли в мою жизнь. В то же время, мой первый-второй класс, на нашу лестничную клетку пятого этажа переселился Юрь Саныч, член обкома и видный член компартии. Мама сдружилась с его супругой на почве очень схожих проблем с мужем. Мне же от этого знакомства прибыль состояла в том, что Юрь Саныч собирал для своего сына сказки разных народов мира, и ввиду того, что мама моя ему нравилась несколько более, чем просто подруга жены, он великодушно разрешил мне брать книги на прочтение, какие мне только понравятся. Это для меня, восьмилетнего человека было совершеннейшим чудом. Я познакомился с эльфами и гномами, скандинавскими преданиями и шведскими снежными троллями. Пишу я это здесь для того, чтобы подчеркнуть, что эта оторванность, одиночество и пребывание больше в вымышленном, чем в реальном, оно никогда не отходило от меня далеко. Едва только начинал я ощущать, что в жизни моей происходит нечто, связывающее меня с другими людьми, неведомая рука отводила от меня такие связи.
Снова соскочил я с повествования и словно любопытная белка побежал по неизвестной ветке в направлении неведомой части леса. Отношения с друзьями, которые завелись было у меня в новом районе, поначалу складывались неплохо. Я завел сначала одного, потом другого, третьего. Я помню их по именам. Двое Димок и Игорек. Мы проводили вместе уйму времени, еще бы, родители были на режимных работах, заводах, освобождались поздно, после пяти, а до того мы были предоставлены сами себе. Такая идиллия, с летними перерывами, продолжалась до третьего класса, когда карточный домик моих детских привязанностей начал рассыпаться. Сначала одного Димку забрали у меня его родители, главой семьи там состоял военный, и увезли куда-то на север, то ли в Мурманск, то ли в Архангельск. Потом вышел удивительнейший казус со вторым Димкой и Игорем. Какое-то время, мы расставляли по ранжиру привлекательности девчонок в классе. Вполне себе безобидное мероприятие для третьекласника. Вкусы у нас в целом совпадали и первые места неизменно присуждались одной и той же юной барышне. И вот однажды, безо всяких к тому предпосылок на очередной нашей встрече трех закадычных друзей, которая в тот раз состояла в обходе школы по тонкой перекладине металлического забора, заявили мне вдруг в один голос Игорь с Димкой, что вкусы их в рейтинге классных красавиц изменились. Нравится им теперь совершенно другая девочка. И на этой почве, поняли они, что дружба между собой у них гораздо крепче, чем со мной. В следствии чего следует нам перестать быть закадычными друзьями и стать лишь одноклассниками. Помню как долго и непонимающе сидел я на заборе озадаченный. Не мог выстроить я логической цепочки между привязанностью к даме сердца и ребячьей дружбой, о чем их и спросил. Самым болезненным в той ситуации для меня было то, что сдружился я с Димкой и Игорьком по отдельности, пока сам не свел их вместе. Внятного ответа, ясное дело, я не получил, все ж таки в девять лет можно удивительным образом обосновать необосновываемое, но с этого самого момента, с Игорем и Димкой дружбы у меня больше не было.
На какое-то время остался я совсем без друзей, ходил в школу, видел как шепчутся Димка с Игорьком и возвращался домой в царство прабабки моей Софьи и заморских сказок. А потом, девочка из класса, та самая, которую ставили мы на пьедестале между первым и вторым местом, вдруг разоткровенничалась со мной и сказала, что известно ей, что не дружат со мной больше мои закадычные, и что ей тоже очень непонятно как можно со мной дружить, потому что рассеянный я, как будто бы не здесь где-то присутствую, ну и что совсем уж непрощаемо — поставил ее только на второе место.
В то время моей сестре был уже год, подрастал то есть верный мой собеседник и близкий человек на долгие годы. Я читал романы и сказки, обнаруживая нередко, что сижу я в слезах после прочтения какого-то особенно эмоционального эпизода. На уроках чтения в школе порой такая эмоциональность подводила меня, когда накатывали на меня чувства героя так, что дыхание перехватывало и не мог я продолжать читать вслух перед классом.
В той, первой моей школе, в четвертом классе появился у меня еще один приятель. Возник случайно, отверженный паренек, у которого совсем плохо было с учебой, а ввиду того, что сам я учился вполне себе прилично, особенно по математике, не пересекались мы с ним совсем. Однако дальше, когда понятно стало, что с Игорем и Димкой разногласия у меня не просто серьезные, а перманентные, в фокус мой попал Эдик. И так, скажу я, сошлись мы с ним, на почве совершенной отдельности от остальных, так хорошо дружить стали, что даже замечал я порой завистливые взгляды старых моих товарищей, когда носились мы друг за другом в школе. Вот, подумал я, теперь могу я точно сказать, что есть у меня настоящий закадычный друг! Через четыре месяца, после хитрых манипуляций с разводом и повторным браком, родители мои получили новую квартиру. На этот раз в еще более новом, строящемся микрорайоне Ленинского района города моего N, на самой окраине, удаленной от прежнего нашего места жительства на час с лишним езды на общественном транспорте. Я однажды только приехал, навестил своего Эдика, погуляли мы вдоль тополиных аллей, насаженных в изобилии по периметру наших девятиэтажек и школ, но понятно было, что встреча эта последняя. Что предстоит Эдику возвращаться в старый класс наш, к Димке и Игорьку, к барышням расставленным по ранжиру, а мне наводить новые мосты, по новому месту жительства.
В тот день, возвращаясь домой на трясущемся трамвае, окрепла во мне детская уверенность, что отношениям моим дружеским не суждено сформироваться, что разрушаются они, едва начавшись. Я и по сей день так считаю. Умею я заводить знакомых, встречаться изредка и поддерживать отношения, но что касается настоящей дружбы, такой как в кино, чтобы говорить об этом с гордостью и нести сквозь года — нет, в такую категорию, пожалуй, я не занес бы никого из знакомых.
***
Подошли мы, таким образом, к моему пятому классу, возрасту одиннадцати лет. Хочется здесь поблагодарить читателя, который, не могучи взять в толк, зачем обрушивает на него автор подробности своей биографии, продолжает самоотверженно погружаться в судьбу Бориса Петровича Чебышева, надеясь, что терпение его небезграничное будет вознаграждено. И правильно делает. Но для пущей заботы об отважном своем читателе, я решил не погружать его в свое жизнеописание одним большим повествованием, а разбить его на несколько частей. В этой главе мы закончим с детством, закончим может быть несколько насильственно, в преддверии отдельного, приличных размеров эпизода, рассказывающем о моем отрочестве. Однако же рассказ о детстве требуется завершить, как вообще неплохо поступать со всем начатым.
Квартиру новую, трехкомнатную, получили мои родители на противоположной окраине города, однако мало что поменяла она в семье и моем воспитании. Отношения у родителей моих теперь совсем не клеились, известно было, и мне в том числе, что появилась у отца постоянная пассия, и встречается он с нею регулярно, уже не утруждаясь жеманными умалчиваниями. Уезжая в командировки, отец запирал свою комнату на ключ.
В стране тем временем начиналась эпоха перемен. Прошла череда сменяющихся один за другим генсеков, приближалась перестройка и трещали уже пиллары, удерживающие бремя экономической несостоятельности коммунистического строя.
Предприятия, на которых работали мои родители, задействованны были в военном деле, один в качестве производителя печатных плат для авиации, другой в производстве собственных советских электронных вычислительных машин. Огромные убыточные производства в то время еще были в чести, и производили, производили запланированные объемы, которые начинали уже оседать на пыльных полках заводских складов.
С ЭВМ впрочем дело было получше, машины, хоть и были огромны и стационарны, пользовались популярностью в самых разных уголках Советского Союза, в связи с чем, отец мой, как опытный наладчик с незаконченным высшим образованием, то и дело пропадал в командировках. Из таких экзотических мест как Владивосток, Брест или Москва, привозил он бывало удивительное, непонятное, импортное. То детские сандалии, то магнитофонные кассеты японских производителей Sony, Sanyo или Sharp, а то, бывало совсем уж невероятное — бутылку пепси-колы. И хотя по рассказам маминым знал я, что в Бресте у отца водится женщина, приезжала она однажды к маме и рыдала, просила отпустить к ней отца, а мама-то уже сама была не причем, а причем была местная его гражданская жена, радости от пепси-колы ни моей, ни сестры моей Аленки, это нисколько не умаляло.
Еще одно важное явление того времени, которого не могу я избежать и с которым тесно будет связан следующий период моей жизни, это начавшие появляться тут и там организованные молодежные банды — группировки. Я не умею придумать им никакого другого обозначения, называли их именно «группировками», и представляли они собой отверженных детей-подростков, выступивших из под родительской опеки и сбивающихся в стаи, дававшие как казалось необходимое чувство защиты и принадлежности, которых недоставало в сражающейся с бытовыми неурядицами семье. Конечно, как и у всякого другого объединения, водились тут взрослые вожаки, настоящие бандиты, которые готовили себе таким образом молодую смену. Однако на уровне детей, школьников, выражалось это лишь в том, был ли ты сам по себе, или принадлежал по территории или другому признаку к группе, которая могла бы тебя защитить, в которой мог ты почувствовать себя нужным.
Новый микрорайон, в который мы переехали, носил название «квартал». Это был квадрат, шириной в километр, застроенный типовыми девятиэтажками, бойлерными, котельными, а также детским садом и школой, в количестве одной-двух штук. Застройка велась постепенно и переезд жильцов производился по мере строительства. Несмотря на то, что качество панельного жилья оставляло желать лучшего, многие готовы были переезжать в сырые еще многоэтажки, с наработающими лифтами, с перебоями со светом и водой, лишь бы уже застолбить свое присутствие в этих «жилищах будущего», как тогда почитались эти микрорайоны. В моем случае, мы переехали в длинный десятиподъездный дом, из которого открывался вид на частично засыпанные песком болота, за которыми, вдалеке, виднелась деревня, ежившаяся уже в тени наступающего города, а за нею, где-то у линии горизонта — железная дорога и поля, поря, поля. Перебои с водой и светом были неотъемлемой составляющей нашей новой квартиры, впрочем как и предыдущей, а в лифте мы не нуждались — квартира была на первом этаже. Снова предстояла мне новая школа, свеже-выстроенная, обложенная еще кое-где строительными лесами, и новые знакомства.
Отмечу, что микрорайон наш, квартал, окружен был другими такими же квадратами, каждый со своим номером, исключая сторону, выходившую к болотам. Те, другие микрорайоны, были постарше года на два, то есть успели уже в тех районах образоваться связи, знакомства между людьми и, как следствие тяжелого того времени, группировки.
Помню набегали две группы старшекласников, последних классов школы, друг на друга на пустыре за стройкой. Как две черные волны сталкивались с криками. Бывало, заранее договаривались, будет ли это только кулачный бой, либо посерьезнее что-то, с арматурами и кастетами. Разбивали лица и ломали друг другу пальцы и ребра. Знаю, что выбили глаз одному школьнику в такой драке, а он ходил после этого с повязкой на глазу и гордился, дурак, пока не отправили его родители к родне в другой город — в нашем нельзя было уже его образумить.
Как же нам, собранным по ниткам мальчишкам из разных мест, было не скучиться, не обозлиться на безжалостный этот мир, ломающуюся тяжелую действительность, на пьющих жестоких отцов, на несчастных озлобленных матерей, на пустые холодильники. Я пишу это теперь, понимая, насколько тогдашние личные переживания стали следствием совсем других, глобальных процессов, движения макроэкономических литосферных плит, о которых двенадцатилетние мальчишки не имели понятия, и думал каждый, что это сам он так решил, что иначе, кроме как сбившись в криминальную банду, нельзя было.
Вновь повествование увело меня в абстрактные рассуждения, которые к нашей истории отношение имеют лишь косвенное. Однако не избежал я и сам этой участи, и совестно мне с одной стороны быть к этому причастным, а с другой неясно, как иначе следовало бы поступать.
В первый год на новом месте скучивание и криминализация не были еще так заметны. Дети присматривались друг к другу, соседние микрорайоны не протянули к нам свои щупальца. Появлялись новые знакомства, возникало подобие дружбы, не той волчьей сплоченности «вопреки», а обычной подростковой дружбы. Были горы песка, которым постепенно засыпали болота, были продолжающиеся стройки, красоту и таинственность которых не заменит ни один парк аттракционов. Была река с железнодорожным мостом, на которые летом здорово было бегать купаться. Но чем дальше, тем больше микрорайон становился частью своего времени и места. Всем, в том числе и мне потребовалось определяться, с кем ты. Мы подолгу обсуждали с ребятами, к кому же присоединяться. К молодой еще группировке которая стала образовываться в нашем квартале, либо же к соседям, что чревато было совсем недетскими проблемами в случае если два микрорайона перейдут в состояние войны.
Кто-то решал бесповоротно и сразу. Они становились «пацанами», то есть членами какой-то банды. Другие раздумывали подольше, как я, прячась в тени своих уже определившихся друзей. Долго впрочем это продолжаться не могло. Мир был черно белый. Состоять в какой-то банде, даже враждебной, было более безопасно, чем не состоять нигде. В школах начали появляться «доильщики», бывалые «группировщики», которые взымали с «непричастных» ребят плату, ставили их на счетчик.
Я не остался в стороне от этого. Я не знаю ребят своего окружения, кто группировок избежал, может быть дети из привилегированных школ, или те, кого ежедневно встречали-провожали родители. Однако и здесь я пошел своим собственным путем, каким бы перспективным не казался тогда новый район, новые знакомства и наша отчаянность голодных волчат.
Несколько попыток сделал я вступить в группировку. В первый раз, с соседом-приятелем Женькой, выбрали мы совсем удаленную от нашего района банду, просто, чтобы в школе можно было говорить, что ты не сам по себе. Ох, как мы были горды тогда. Мы ходили держа руки в карманах, поворачивая плечи при каждом шаге, и все наши знакомцы, распределившиеся в основном, по местным кварталовским группировкам, знали теперь, что мы «при делах». Тяжело было только ездить в далекий район. Около часа занимала дорога в один конец на автобусе.
Продлилась эта история около четырех месяцев, когда заметила меня школьная учительница математики, Римма Ивановна. В нашем микрорайоне построили еще одну школу, куда Римма Ивановна переходила вместе со своим математическим классом «А», в который я по первичному распределению не попал. Новая школа была с физико-математическим уклоном да еще и со связями с профильными специальностями в ВУЗах. Попасть туда было сложно и престижно, хотя был это совсем другой престиж, не интересный нам, тогдашним мальчишкам.
Римма Ивановна педагогом была своеобразным. Активная, с непоколебимой уверенностью первых коммунистов и аналогичных убеждений, любящая рубить с плеча. Такая, что директор школы был только рад избавиться от чересчур инициативного сотрудника. Римма Ивановна поймала меня на перемене и сказала, что, хотя я и не из ее класса, она хотела бы забрать меня в новую школу. Компания, мол, здесь подобралась не совсем хорошая, и желает она с родителями моими переговорить. Подростковые чувства мои бунтовали. У меня были школьные друзья и настоящая «честная» группировка за плечами. Далековато правда, и совсем не в нашем районе, но авторитет, признание, к которым совсем я не привык, был завоеван. Мама моя, видя что происходит, но с работой своей и маленькой Аленкой, помочь, заняться мной непосредственно, не имея возможности, ухватилась за эту идею. Она записала себя и отца в активисты этой новой школы, они расчерчивали там шилом классные доски, шили шторы, помогали собирать новую мебель от предприятий-спонсоров. Иными словами перевели меня чуть не насильно в новую школу. А первый мой группировочный опыт прекратился сам собой, после того, как перестали мы с Женькой ездить на общие встречи, на другой конец города.
Я увлекся рассказом о дворовых мальчишечьих реалиях, но следует сказать и о моих школьных достижениях. У меня очень хорошо тогда шла математика и русский язык, а вот с литературой и физикой, предметами, один из которых составлял значительный пласт моей тогдашней жизни, а другой — часть моей будущей карьеры, совсем не ладилось. Физика представлялась мне пульсирующим облаком формул, пунктирных траекторий и экспериментов. Никак она не выстраивалась в моей тогдашней голове, занятой всем на свете, в стройную структуру и прозрачную последовательную логику. Удивительным своим свойством тогда уже я обнаружил способность, гладя на условие физической задачи, сразу называть правильный ответ. При этом выстроить решение, с переводом формул и преобразованием величин, объяснить, как этот ответ получился, я не мог совершенно. С математикой было иначе. Не смотря на всю свою внешкольную жизнь, математика, а тогда уже это была и алгебра, и геометрия, давалась мне легко, плавно, как бы сама собой распределяясь среди аккуратно-выстроенных конструкций моего понимания.
Положительным учебным воспоминанием были первые месяцы в новой, профильной школе. Возведена она была рядом со старой, через общий стадион, однако люди здесь были сплошь новые. Школу построили в связи с заселением блатных новостроек МЖК, что расшифровывалось как Молодежный Жилой Комплекс, поэтому помимо тех, кто в числе избранных перебрался из старой школы, все здесь было свежим — люди, учителя, оборудование и спортивный инвентарь. Опасное подростковое сплачивание и криминал не сразу хлынули внутрь, какое-то время обитая снаружи, оставляя возможность детям заниматься школьными делами.
Новая школа не означала нового района. Отношения с прежними одноклассниками оборвались, однако все мои друзья со двора сохранились и проблема «принадлежности к банде» оставалась неразрешенной. Местные «пацаны» меня знали и не притесняли, я гулял вместе с ними, однако выбираться за границы района было некомфортно, да и просто опасно. Приставание на улице, знаменитый «гоп-стоп», был неотъемлемой частью жизни.
Я попробовал с приятелем Олегом еще одну группировку, на этот раз поближе к дому, в соседнем квартале. Эта, вторая была поагрессивнее. За опоздание новичков били чувствительно в челюсть, хотя и не в полную силу. Группировка была молодой, поэтому забеги старших ребят на соседей, как способ зарабатывания репутации, были не редкостью. Присутствовали членские взносы, находить деньги на которые было личной проблемой каждого. Те, что с опытом и поотчаяннее, «доили» младших или «неопределившихся» ребят у школ. Находились способы покриминальнее, доходило до воровства неосторожно вывешенных на балконах курток или спортивных костюмов, или отбора денег у торгующих у магазинов пожилых дядечек и бабушек. Отвратительно об этом говорить, но не думалось тогда совсем о жалости и беззаконии, не видно было никакого другого способа подросткового существования. У меня, к тогдашнему стыду, никогда не получалось обвесить кого-то данью, да и просто отобрать деньги. Язык не поворачивался, эмоции перехлестывали в обратную от требуемой сторону, и мог я только стоять и хлопать глазами. Хотя приходилось участвовать в гоп-стопе в виде массовки, придающей вес более агрессивным «пацанам». Через два месяца такого участия старшие ребята сказали нам с Олегом, что маловаты мы еще, год требуется погулять «не при делах».
Соскочив во-второй раз, на какое-то время сосредоточился я на учебе. Общался с соседскими пацанами, которые в банде уже состояли, сам же особенно не высовывался, отступив ненадолго от группировочных опытов. Это был уже восьмой класс, и некоторое эйфорическое у меня оформилось состояние. Как будто в равновесие пришел я с окружающей агрессивной средой.
Потом колесо событий завертелось. Нашел мой одноклассник и товарищ из новой школы, Андрей, подходящую группировку в центре города, с говорящим названием «Центральные». Группировка была мощной, авторитетной, собиралась в сквере, на улице Ленина, тогда ее еще не переименовали. И вот втроем, с Андреем и еще одним знакомцем, вступили мы в «Центральные». Ездить было довольно удобно, не то, чтобы очень долго, минут двадцать пять на автобусе.
Два эпизода навсегда отпечатались у меня с той поры. Первым была настоящая агрессивная драка между старшими «Центральными» пацанами и соседним районом. Со страшными обсценными воплями сошлись, столкнулись два вала шестнадцати-семнадцатилетних мальчишек, человек по пятьдесят с каждой стороны, кто с палками, кто с кирпичом. Нас, молодняк, угнали подальше от этого действа. Уже зажужжали тогда сирены милиции, едущие разнимать эту свору, кричащую, плачущую, свистящую, кровоточащую. Мы, тринадцатилетние, стояли за углом дрожа от странной смеси страха и возбуждения. Не в первый раз стал я свидетелем «пацановской» драки, но это пожалуй был наиболее реальный опыт, когда понял я, насколько приблизилась ко мне изнанка группировочной жизни.
А дальше, тот кто выписывал вязью мою судьбу поступил и вовсе категорично. Второй эпизод ознаменовал завершение части моей жизни, связанной с пацанами, группировками и, как мне тогда казалось, настоящим мальчишечьим братством.
Возвращаясь домой с вечерней сходки, или, как мы их называли, «сборов», меня остановили двое рослых парней, года на три-четыре меня старше. Последовал довольно типовой разговор того времени, мол, из какого ты района и с кем. И вот вдруг уже убеждают меня они, что вру я, что не состою я ни в каких «Центральных», а я не соглашаюсь, пытаюсь называть им клички, погоняла своих знакомых, соратников. И тут — хлоп! Я получаю удар в челюсть с полного размаха. Падаю. Не успеваю подняться — еще один. Глаз уже заплыл и губы разбиты, и кровь и только слышу шипят обсценно: «Врешь, щенок! Все врешь! Не пацан ты!» Побили меня тогда крепко. Не только побили, но и харкнули еще в меня, побитого, что было в те времена приговором — пацаном тебе больше не бывать, только отверженным в этой криминальной среде. Ничего хуже для подростка того времени придумать было нельзя. Я добрался кое как до дома, рассказал маме, что избили меня случайные встречные из другого района. А потом сидел и ревел в ванной, смывая кровь и разглядывая в зеркале начинавшие окрашиваться темно лиловым опухшие щеки, глаз и губы. Были тогда каникулы, и я в течении недели не выходил я из дома, забившись в комнату свою, думал, что же будет дальше.
Дальше было предельно просто, в соответствии с самыми худшими моими предположениями. Я поехал на следующие сборы «Центральных» и там встречали меня старшие, знающие уже все обстоятельства. Меня, заикающегося, выслушали. И отправили вон. Не было разбирательства, меня не били, не унижали, но категорично распрощались, и в глазах прежних своих друзей видел я теперь новое отношение. На следующее утро в моем собственном дворе, мне не подал руки ни один знакомый. Кто-то стеснялся, отворачивался. Другие брезгливо говорили: «Вали отсюда». Мои школьные друзья, Андрей, с которыми вместе мы еще пару недель назад коротали перемены и планировали постшкольное времяпрепровождение, теперь косились, расходились в стороны. И хотя откровенно пока еще не тыкали пальцем и не гнобили прилюдно, до этого оставалось совсем чуть чуть.
Совсем как несколько лет назад, в школе я остался один. Здесь не было уже подчеркнутого нейтралитета, вот с этим я дружу, а с этим нет. Это новое мое состояние было таким, что я отходил в сторону от класса, тогда как бывшие хорошие знакомые, даже те, кто не были «пацанами», в своей подростковой болтовне показывали на меня пальцем и отпускали обидные комментарии. Какое-то время отношения еще поддерживались с теми, кто не был совсем упертым в отношении пацановских правил, но и здесь почувствовал я смену приоритетов, и пришедшее в скорости «то что я здесь с тобой говорю, это одолжение, ты это цени» меня совсем не удивило. Вру, конечно, удивило и больно ударило.
Многие мысли о той поре приходят мне в голову. Есть наверняка и доля моей вины в том, что случилось. В том, что не бросался я как дикий зверь на каждого, кто обижал меня. Именно такая отчаянная тупая агрессия была тогда в высшей чести. Трусил я, откровенно трусил, предпочитая спрятаться, укрыться, не встречаться и избегать любых личных выяснений.
Я отчетливо помню вечер, когда возвращался я то ли с занятий в школе, то ли от родственников. Стояла зима, было уже темно, небо было чистым и тонкий месяц светился изящным обоюдоострым серпом. Тусклый свет уличных фонарей не скрадывал необъятной шири неба, и сами звезды хорошо были видны. Почему-то так стало тошно мне тогда. Утоптанная снежная тропка тротуара убегала в обе стороны вдоль плохоубранной асфальтовой дороги с разновысокими снежными завалами. Смотрел я в пустое небо и ударялись тупо и глухо во мне два огромных пласта моего миропонимания. Был мир моих книг, фантастический, красивый и удивительно понятный. В нем всегда было ясно, где друзья и где враги, что требуется делать, как и когда действовать. И был настоящий мир, в котором окружен я людьми, но на деле — один, и нет у меня никого, кроме несчастной моей семьи, в которой мама плачет по вечерам и прячет несчастье свое от Аленки, а я разделяю горе ее, и не могу поделиться собственными переживаниями. Вот стою я где-то на краю мирозданья, очень похожий на всех остальных или все-таки другой, одинокий, никому не нужный, креплюсь и знаю что надо дальше идти, а у самого слезы катятся по мороженым щекам и кричу я мысленно в небо. Пустое, молчаливое. «Заберите меня отсюда. Кто угодно, где бы вы ни были, демиурги, инопланетяне, боги, заберите! Не здесь должен я быть, а где-то в другом, в дружественном и понятном мире. Где понимаю я, кто я и зачем все это.»
Небо смотрело на меня и молчало. Оно смотрело и тогда, когда я успокоился и пошел дальше домой, чтобы продолжать тянуть свою не по-детски тяжелую лямку. Две вещи, жесткие уяснил я для себя. Одна, про дружбу и доверие к людям, в которых разочаровался я окончательно. Осталась у меня только мама да подрастающая Аленка. Ну а вторая, даже более наверно серьезная. Представлял я себе, как на моем месте поступил бы настоящий, положительный герой, из тех, что в книгах. Немедленно едко отвечал бы, бил в ответ? Или, затаив обиду, вернул бы долг обидчикам через много лет? Ну а главный вопрос: а я, как бы я поступил на месте своих бывших друзей, если бы такое случилось с одним из них? Характером я был мягче многих своих приятелей. Живое человеческое горе, замешательство, чужой страх действовали на меня как ледяной душ, выносить их вид или являться причиной я совершенно не был способен. Уверен был я, что не стал бы мучить униженного. Однако же знал я и то, что точно так же отворачивал бы взгляд, отводил руку и, если бы и делал попытки к общению с «не пацаном», то так, чтобы никто не видел. Другими словами, немногим лучше был я своих обидчиков. Не годился я на роль храброго положительного героя, таким был второй мой вывод.
Год проучился я, прячась по пути в школу и из нее. Учился я неплохо и выручали меня мои знания, выдавал я их в качестве платы за свою безопасность бывшим знакомым. Выяснилось, что не один я в школе в роли отверженного, и могут быть у нас общие негромкие интересы. Ну а потом случилось то, к чему долгое время уже шло. Мама разменяла квартиру и мы разъехались с отцом в разные противоположные концы города.
Для меня этот переезд сопрягался с особенным каким-то трепетом. Я уходил, покидал старый свой двор, где уже год был нерукопожатным и каждый раз с замиранием и болью проходил мимо подъездов, лавок и детских площадок, на которых собирались мои бывшие приятели. А они презрительно шикали мне вслед, смеялись и выкрикивали мою старую пацанскую кличку — «Чеба».
Эта пора моей жизни закончилась, незасыпанное болото и далекая деревня до которой так и не дотянулся город уходили в прошлое. Мир не поменялся, это был тот же город N и новый район обещал быть не менее агрессивным. Однако не стал. Удивительно, как место проживания и дорога туда и обратно разделяют жизнь на «до» и «после». Я доучивался в старой школе. Я был изгоем в ней, старался приходить к началу первого урока и уходить немедленно после звонка. Но то, что жил я теперь далеко, неизменно уезжал на старом желтом «Икарусе» с дырявой гармошкой в другой район, — освободило меня. От общения, которое было одинаково тяжелым, от района с его аллеями и воспоминаниями, от всего. Последний, одиннадцатый класс, в котором включили меня в усиленную группу по математике, и дважды в неделю возили в университет, для подготовки к будущему поступлению, пролетел совсем незаметно. Запомнились только трамваи и автобусы везущие меня по утреннему, дневному и вечернему городу, хмурые лица пассажиров, хлопающие двери и скрежет рельс и резины по асфальту.
В один из дней своей последней школьной весны, я узнал, что с моим бывшим школьным приятелем, Андреем, случилась история, похожая на мою. Отвернулись от него бывшие дружки, зло отвернулись и прилюдно унизили. Но ясно было уже тогда, что не восстановить нам отношений. Я воспринял это только как некоторую злую иронию, когда друг превратился в мучителя, а потом вдруг сам оказался в роли отщепенца. Оставшись нерукопожатным для нерукопожатных.
На этом, пожалуй, прерву я свое биографическое повествования, чтобы не зазевал совсем читатель. Вернемся к основному нашему сюжету, который хоть и связан непосредственно с моим жизнеописанием, все же стоит к нему особняком. В завершении этой части своего прошлого, отмечу, что через несколько лет, когда учился я уже в университете на четвертом курсе, встретил я случайно соседа из моего «кварталовского» двора, — Олега, с которым вместе мы в группировку вступали. Случайно встретил, на улице. Не узнал и не окликнул бы я его никогда, так как отношение к себе пропечаталось у меня в памяти каленой печатью, он сам подошел и неожиданно, беззлобно, заговорил. Рассказал, что дальше случилось с нашим двором. Трое сидели в тюрьме за грабеж, Женька скрывался за изнасилование. Сам Олег не учился, на вопрос о деятельности отвечал туманно, что-то с перегоном машин связанное, отчего сделал я вывод, что какой-то криминальной деятельностью он занимается. Смотрел он на меня, студента старшего курса с некоторой как мне показалось завистью, в которой может и себе бы не сознался. В тот момент пришло ко мне понимание, что вязь жизненных событий, как бы болезненно и жестоко не давались ее стежки, вытащила меня на берег. Из того мрака, в котором мог бы я оказаться, сложись все иначе. И те внутренние, детские страдания, которые не понимают макроэкономических ситуаций, законов причин и следствий, а ищут лишь участия, тепла, сострадания, были всего лишь частью общей моей истории.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Теория квантовых состояний предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других