Тайны митрополита

Роман Злотников, 2015

Школьный историк Николай Булыцкий – в далеком прошлом. Один и без оружия в мире Древней Руси, немолодой уже наш современник готов словом и делом встать на пути монгольских орд. Не всем по душе задуманная им «индустриализация» в XIV веке, но человеку, добившемуся покровительства Дмитрия Донского и Сергия Радонежского, под силу еще и не такое…

Третья часть

Следующие несколько ночей Булыцкому не спалось. И так и сяк ворочался в келье своей тесной, пытаясь устроиться на жестком топчане — чтобы тело, при взрыве пострадавшее, болью в каждой клеточке не отзывалось. То и дело проваливаясь в короткое, ничуть не освежающее забытье, он, к огорчению преданного Ждана, вечно сидевшего у изголовья с кадкой студеной воды и готового приложить ко лбу товарища своего смоченную тряпицу, подскакивал, не понимая ни где находится, ни кто он сам, ни кто это рядом с ним сейчас. Проснувшись, трудовик еще долго стеклянными глазами смотрел куда-то сквозь перепуганного паренька, и, казалось, сквозь сами стены крохотной кельи.

— Никола, а Никола! — тряс его за плечо тогда преданный Ждан. — Никола, что с тобой?!

— А?! Чего? — придя в себя и тяжко дыша, отвечал тот.

— Ты помолись, — вещал паренек, — на душе ведь неспокойно у тебя, вот и мучат кошмары.

— Чего?

— Маешься. А почему все? Да потому, что обиду хранишь в душе.

— На кого? Какую обиду? Зачем храню?!

— Мне-то знать почем?! Ты, Никола, помолись. Душу очисти. А лучше к Сергию на исповедь сходи завтрего же дня. Отпустит он грехи твои, Никола; маяться перестанешь. А то ведь почему все? Да потому, что грех на душе когда, так и телу беспокойно, и дела не ладятся.

— А, — неопределенно отвечал трудовик, снова валясь на топчан, чтобы, беспокойно поворочавшись, опять провалиться в короткое изматывающее забытье.

И опять, словно по команде, вырывались на волю какие-то нелепые, пугающие образы: князь, Тверд, женщины, Тохтамыш. А то и Киприан, подобно кукловоду управляющий целым цирком деревянных марионеток. И ведь сколько ни пытался пришелец выпытать: а что за представление такое, все только усмехался в ответ служитель, а то и вдруг, ни с того ни с сего, слезы лить начинал да каяться. Впрочем, как казалось преподавателю, совершенно искренне. Странный он, Киприан.

— Киприан, — сквозь сон донеслось до пришельца.

— Чего тебе, владыка?!

— Киприан пожаловал, Никола. — Ждан тряс за плечо товарища, пытаясь разбудить. — Вот и исповедуешься, а то аж взопрел весь, бедолага. Вон черти как разошлись; всю ночь-то в горячке маялся да околесицу нес.

— Что?! — Очнувшись, Николай Сергеевич не сразу и понял, что происходит. — Кто?!

— Владыка пожаловал. Митрополит Московский Киприан. Говорит, с чужеродцем перетолковать надобно бы.

— Скажи ему, нет меня, — растирая шишку на затылке, — результат взрыва протопушки, — ответил пенсионер, да тут же и осекся, наткнувшись взглядом на высокого сухого старичка, в котором, пусть и не без труда, но узнал митрополита Киевского^[11].

Тот, смиренно перебирая четки, сидел в красном углу^[12], дожидаясь, когда его заметят. Отстраненно читая молитвы, гость, казалось, не замечает происходящего, сосредоточившись на своем занятии.

— Владыка?! — еще толком в себя не придя, выдохнул пенсионер.

— Мир в дом твой, чужеродец, — оторвавшись от своего занятия, улыбнулся Киприан. — Дело говорит Ждан, — не дожидаясь ответа, продолжал владыка. — Исповедаться надобно бы. Вон всю ночь метался; неспокойна душа твоя, Никола.

— Прости, владыка, — окончательно придя в себя, переполошился пенсионер. — Здрав будь, — склонив голову, поприветствовал Булыцкий высокого гостя.

— Мир в твой дом, чужеродец, — повторил тот, протягивая руку и через обломки печки совершая крестное знамение и над преподавателем, и над не успевшим выйти в дверь Жданом. Булыцкий, уже обученный элементарным правилам, поднялся с топчана, и, подошедши к гостю, коснулся губами руки владыки. Его же примеру последовал парнишка, после чего, поклонившись, шмыгнул прочь, негромко скрипнув дверью.

— Прости, что нагрянул, — немного виновато улыбнулся гость. — От дел богоугодных отвлекаю.

— У меня, владыка, — дела мирские, — склонился в ответ пенсионер. — Богоугодные у тебя да у Сергия Радонежского.

— Прав, — подумав чуть, согласился митрополит. — Да только все одно делам нашим рука об руку идти. Одно без другого — полдела. А от полдела и до беды недалече. Это как полдобра, — закончил старец, — что помощь, да все одно с камнем за пазухой?

— Мудрено, да правда в том есть, — усмехнувшись, отвечал Николай Сергеевич. — Почто честь такая? Один почто? С Сергием свиделись уже?

— Сергий все в молитвах смиренных, отвлекать негоже от дел таких. А я, — заранее отвечая на вопрос пенсионера, — златоносец^[13]. Хоть и первый из епископов^[14], да, вот видишь, дело какое, больше мирской человек. Пока все иные за души агнцов битву ведут, я — за порядок ратую. Вишь вон, в тиуна^[15] божьего превратился.

— Так то сам небось и выбрал, а? — отвечал Николай Сергеевич. — Мог и отказаться, так ведь? Молитвами бы смиренными веру в душах агнцев крепил. Не тиуном бы себя звал, но пастырем.

— Хороша вера, да когда в сердцах лад. А как за душами грешки водиться начинают, так и начинается шельмовство. Каждый сам себе на уме пастырь. Каждый по-своему все воротить начинает. И уж не поймешь, что грех, а что — благодать.

— Это к чему ты сейчас? — осторожно поинтересовался Николай Сергеевич, не поняв аналогии.

— Это — к тому, что уж больно мне глядеть, как серость сердца заполняет. Фрязы^[16] как кунами^[17] души православные скупают да смуту в сердцах наводят. Оно, вон, в Царьграде уже самом, и то хозяева шельмы эти да римляне!

— А вера с какого боку здесь?

— А с такого, что прав ты, чужеродец, — прикрыв глаза, негромко продолжал тот. — Единение нужно. Так, чтобы пастырей будущих поучали не каждый на свой лад; как кто возжелает, да по закону Божьему! А закону тому — единым быть должно!

— И что? — уже поняв, к чему клонит его собеседник, поинтересовался пришелец. — Мне и Сергий то же говаривал, да ум мудреца смиренного мне не понять. А дальше разговора того и не пошло ничего.

— А то, что по душе мне идея твоя с богословским университетом. Обучать пастырей будущих — дело великое. Сызмальства грехи распознавать учиться да искусам противиться, да под присмотром душ, молитвами очищенных. Оно ведь рассуди: коли единообразия нет, так и в грех скатиться недолго. В гордыне погрязнуть. Вон, как волю дали, так и раскол: те — латиняне, мы — православные. А почему? Да потому, что толкователей слова Божьего уж страсть как много поразвелось. Потому что духом слаба людина да грехам сладостным противопоставить ничего не может. Славы да почету при жизни хочется иным порой больше, чем душу свою после смерти спасти.

— Странно слышать слова такие. — Булыцкий в упор посмотрел на старика. — Еще недавно про молитвы очищающие все пели, а теперь… к чему ты все это?

— К тому, что, хоть и поклоны бьют епископы, да больше для виду все. Чин зазубрив, да смысла не понимая. А раз нет знания, так без него благочинство какое?

— Незнание — еще не грех, — осторожно возразил пенсионер.

— Нет, коли сердце доброе, а коли корыстию да страхом движим раб Божий, так тебе и вот: грех, как на ладони. И без меня небось знаешь, глотки как рвали друг другу, когда митрополита на смену Алексию ставили. Оно хоть и пастыри, а все одно в грехе погрязли. А грех тот — от незнания. А незнание — от того, что каждый сам себе на уме. А коли те, кто веру в мир нести должны, в делах мирских увязают, что про остальных-то говорить? Не должно такому быть! Едино все должно быть! А для того и университет твой потребен!

— Так помоги, — насторожился Николай Сергеевич, не ожидавший такого поворота.

— Бог в помощь да знания твои.

— Перед князем слово замолви. Он, хоть и обещание свое говаривал, да княжича молодого не торопится присылать. И Сергий хоть и подсобить обещался, да все воз и ныне там! — Булыцкий вдруг успокоился, словно бы внезапно выговорившись. — Время-то идет. А я — не вечен. Много есть чего еще сказать, да в чем помочь, да вот беда, — картинно развел он руками, — не успеть боюсь! Оно бы хоть основам начали обучать, да князь не дает. Вон, из схимников только кто да из деревенек окрест… И то ведь хоть счету обучить, чтобы вместо Тимохи-ключника хозяйство вести кому было. А толку-то?! Ну обучу с дюжину мужей, так ведь те до конца жизни мешки считать да книги амбарные вести будут, знаниями теми обладая.

— А в грядущем твоем небось каждый и считать горазд, и в чтении мастак?! — встрепенулся Киприан.

— Да каждый и горазд!

— Так и небо грехами потому небось и закоптили, что за знаниями своими возомнили невесть что о себе. Вон, смерды и безграмотны, да зато Бога боятся.

— Так и вера, пока на страхе, — не вера, а так… сам же говорил; когда любовь в сердце, так и ладно. А то…

— Невпроворот дел у старца нынче, — буркнул в ответ владыка.

— А может, обиду за что держит?! Пригрел на груди…

— Ты, чужеродец, не суди! У Сергия сейчас — дел невпроворот. И ты с задумками своими тому сейчас виной! Раньше оно как было? В молитвах да в служении проводил старец время свое. А что оставалось — на послушание уходило. А теперь — в хлопотах мирских; то, вон, артель разместить, то пришлых благословить, то с лазаретом твоим!

— Откуда?

— Слыхивал, — усмехнулся священнослужитель. — Грамота приходила от Сергия.

— И чего?

— А того, что уже мысли об исцелениях души бередят да умы волнуют, — в упор глядя на собеседника, проговорил Киприан. — Да вот, вишь, дело какое, — продолжал владыка, — все решить не можем; а не против ли воли Господней такое? Вон, и в Царьград весть отправили. Как скажет Патриарх Вселенский^[18], так и быть тому… Тут же дело такое, одной людины судьбу переиначить хочешь, того, откоптил кто свое, так уже и не уразуметь: грех или нет. А тут… — Булыцкий встрепенулся было, чтобы возразить, да вовремя предпочел промолчать, дабы не раздражать владыку. — Ладно так, — чуть помолчав, вернулся к теме своей гость, — а вон сколько просто идут на архангела хоть одним глазком взглянуть. И сами в грехе праздности, и Сергию в тягость. Ему слава твоя, — что репей в волосьях. Да и искус славой тревожит его, хоть и все с благодарностью на устах принимает старец, — вздохнув, закончил гость.

Булыцкий тоже призадумался. Он и сам уже подмечал, что тяготится Сергий Радонежский. Уж больно хлопот много свалилось на него в связи с последними событиями; и верно ведь, паломники потянулись к монастырю. Кто — прознав, что там целитель, чудеса творящий, живет. Другие — благословение получить Сергия Радонежского, спасителя Руси Московской у себя в обители приютившего. А по большей части — любопытствующие собирались, на спасителя того самого хоть бы и глазком одним, но взглянуть. Так, правда, несолоно хлебавши и возвращались по домам. Оно ведь описывали спасителя того детиной молодым десяти локтей^[19] в высоту, в доспехах сияющих, аки солнце, с мечом огненным, да молнии мечущим, да с крылами золотыми за спиной. А что еще говаривали, так то, что судьбы каждого наперед знал, едва только взглянув в глаза. Приходили, а в монастыре все — мужи обычные, что и сами визитеры. Помыкавшись да повыспрашивав, что да как, возвращались по домам, дальше нелепицы разносить: мол, вознесся архангел тот на небеса вновь, но коли вновь беда на княжество придет, так вернется златокрылый, орды вражеские мечом своим огненным разметать чтобы.

Слушая все это, усмехался только Николай Сергеевич. Чудно слушать таковое было ему. Хотя, с другой-то стороны, и ладно, что так вышло. Его-то не трогали из-за слухов тех, за монаха обычного принимая. Но все равно покой старца порушен был безнадежно. А тут еще и Булыцкий с идеями со своими; Университет, лазарет да с задачами княжьими… В общем, из места святого, обители тихой, Троицкий монастырь превращаться начал в центр промышленный. И, что самое страшное: Сергий — человек сам по себе смиренный и по пустякам не ропчущий — молча сносил все это. Лишь вечерами, когда шум и гвалт стихал дневной, подолгу стоял у часовни, о чем-то своем думая.

— И у князя дел невпроворот? Или слово забыл свое? — не распространяясь о думах своих, поинтересовался Николай Сергеевич.

— Ты на князя хулой не иди, — отвечал Киприан. — Не княжье то — обиды держать. Грех большой, — продолжал он. — И ты худа не твори; не наговаривай. Ты у князя в почете теперь; так то не знаю, добро это или худо.

— А чего худого-то? Хотя и хорошего, — вспомнив картину казни своих же, на которую князь повелел вытащить и Николая Сергеевича, вздрогнул пришелец, — чуть.

— Князь раньше самодурствовал зело. Ох, иной раз как дурил! Иной раз себя возомнил едва ли не Богу ровней да в дела духовные полез. Да за то — и проклят был анафемой^[20] церковной! За строптивость да самодурство, за гордыню да попрание воли Патриарха Вселенского.

— Проклят, говоришь? Анафемой?

— То и говорю! — насупился его собеседник.

— Ты же и проклинал, или не так?

— А чего не так-то? Как было, так и есть.

— Так не суди же: или не ты говаривал-то, а?

— А я и не сужу. То — Суд Праведный, за то, что супротив закона Божьего пошел да вехи попрал Православные. Мне так и каждый раб Божий по-своему люб. А коли оступился кто где-то, так словом добрым наставлять буду, за законом Божьим. А коль худо будет совсем, и анафемой. Хоть и не со зла, да науки ради великой. Оно пусть бы и так! Глядишь, и образумится! Все одно лучше, чем с грехами на душе пред Богом на суде Страшном предстать!

— Ох и мудрено у тебя все, — с сомнением показал головой тот. — Оно же в Заветах так и сказано: возлюби да не суди. Или не так что-то? Иль, может, я чего не разумею?

— Так, — в знак согласия кивнул митрополит. — Да любви на всех и не напасешься. Да и не всякому она понятна-то, любовь. Вон, Сын Божий, Спаситель наш, разве не гневался? И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, а также и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул. И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли! — Булыцкий промолчал, а воодушевленный Киприан между тем продолжал: — И через анафему пусть, но слово да заветы Божьи услышаны были князем великим. Да покаялся Дмитрий Иванович в грехах своих, да церкви помогать стал. Вот его да вотчину княжью — княжество Московское Бог от погибели и спас, тебя прислав.

— Воля на все Божья, — как-то машинально ответил Булыцкий.

— Видно, прогневал Бога-то где-то князь великий, что сызнова испытание ему послано.

— Что стряслось? — живо встрепенулся Николай Сергеевич.

— А то, что вновь выше Бога себя возомнил, да воли патриаршей, да думы боярской!^[21] — впервые за все время разговора, Киприан вдруг повысил голос. — Уже учудил с Вельяминовыми^[22], тысяцкого^[23] не назначив, так и вот тебе! Власти захотелось, а вот тебе и смута! И времени уже двадцать лет почти минуло, так оно до сих пор аукается! А после что? Может, и от митрополита откажется? Самодержцем себя объявит, а?

— Мне как-то князь предлагал на месте его посидеть, — ухмыльнулся в ответ Николай Сергеевич. — Мол, раз умен так, то и правь! Может, ты, а? — не сводя глаз с разом скукожившегося священнослужителя, вкрадчиво поинтересовался пришелец.

— Мало власти князю! — прошипел в ответ старик. — Вон и ярлык у него, и баскаки поперевелись, а он все одно — дурить! На поле Куликовом, вон, побили татар, так и дань платить перестали. Сейчас — снова побили, так и нечего было снова платить, а тем паче по улусам^[24] идти рука об руку с ворогом! Выше Бога возомнил!

— Да с чего решил-то ты так? — невольно, вслед за митрополитом, начал набирать обороты Булыцкий. — С того, что Москву отбил у Тохтамыша?

— С того, что против воли Господней Тохтамыша пощадил да по землям соседским пошел в поход без митрополитова благословения! О том, что душ православных, как рабов, в полон поганому дал набрать! О том, что у него же и выкупил, да на землях московских расселил!!

— Ты, отче, определись да брехню мне не городи! — рассвирепел вдруг пенсионер. — А то как ладно все да по-твоему, так и воля Господа. Как что не так — так анафемствовать! Ты мне тут не говори про то, что князь выше Бога себя ставит! Ты на себя оборотись поперву! А то, как щитом, именем его прикрываешься! А не грех ли то, а?! — Привстав со скамейки, преподаватель буквально навис над собеседником.

— Одумайся, грешник! — Привстав вслед за Булыцким, гость также повысил голос. — За слова такие — анафему и тебе до веков окончания! В чем волю высшую узрел-то, а?!

— А я по-твоему, владыка, сужу! — азартно оскалился трудовик. — Может, то, говоришь о чем, испытание Божье? Знак, может?! — в упор на гостя посмотрел Николай Сергеевич. — Но не князю, а тебе? Мож, ты чего не так замыслил?

— Ты, чужеродец, Господа не гневи да честь знай! А то, смотри, и тебе анафема будет! Богу угодно, чтобы Русь с колен поднялась да земли православные вокруг себя собирала! Богу угодно, чтобы латиняне верх не взяли, да православие по миру шло!

— А латиняне тебе что, не Божьи дети? Не Бог, да кто-то иной создал их, а?

— Един Господь, едина вера, едино Крещение и Церковь едина! — метая молнии, прошипел Киприан. — И отступившим от канонов еретиками и раскольниками зваться, имя Господа поправшими! И анафема на них вечная, и в геенне огненной гореть во веки веков за то, что к Церкви спиною обернулись!

— Да где сказано то?! Спаситель про веру да любовь больше говаривал, а не про то, как крещения обряд проходить, да кого как звать, да каким перстом креститься! На отступника, да и то злобы не держал, простивши, а ты судить все рвешься!

— Я души заблудших спасаю да смуте великой не даю по землям русским пойти!

— Крестоносцы, вон, тоже души спасали, да крови пролили моря, да вражду навсегда посеяли между народами!

— А Спаситель наш кровь не лил, что ли?! Во спасение ради душ заблудших надругательства да побои сносил?! Кровию своею за спасение остальных не платил ли?! Не своею ли смертию поучал неразумных? Всех за собою позвал до одного! И смертию своею мучительной свет христианства пролил в мире варварском. И те, кто за ним пошел, души муками очищая, не во спасение ли мира жертвы великие несли?! Так не для того они все крест на себя этот взяли, чтобы смута потом по следам их потянулась! Латиняне слово его по-своему разумели, да каноны переписали, а за ними от веры спасительной отвернулись, на муки вечные себя обрекши!^[25] И долг святой — образумить их да в Церкви Святой лоно вернуть во спасение душ их же!!! Законы — они для всех! Да хоть бы самый праведный закон был, что толку с него, коли не ведает половина, а те, кто слыхивал, половина по-своему разумеет?! Один по-своему ладит, другой — разумеет, третий — творит. Вот тебе и разлад! Вселенские соборы^[26] вон, и те от раскола да смуты не спасают!

— И для того тебе только университет нужен; законы чтобы знали все да понимали едино, — преподаватель резко перевел разговор в нужное ему русло.

— Для того, — подтвердил Киприан.

— А науки как? Что толку с богословия, если науками о мире окружающем не подтверждено.

— Мир есть Бог. Кому глас Божий услышать дано, тому никакие науки бесовские и не нужны. А тем паче смерть да тлен несущие за собою!

— А кому не дано, а?! — Булыцкий прямо впился взглядом в собеседника. Киприан промолчал, не нашедши ответа на этот вопрос. — То-то и оно, — вздохнул Николай Сергеевич. — Хоть и с тобою, а хоть и без тебя, буду поучать мальцов. Глядишь, и прорастет чего из зерен, в землю брошенных.

— Мальцов учишь да братию, — ушел от прямого ответа митрополит. — А далее что?

— А дальше… — замолчал Николай Сергеевич. — Дальше. Люд ученый нужен. Грамоте да счету обучим. Слово Божье — Сергий донесет, ибо нет лучше пастыря. Кое-что из наук грядущего я дам. А потом и не знаю. На тебя, владыка, и надежда вся. Не обессудь, что наговорил тебе…

— А ты, чужеродец, хоть и крамолу глаголишь, да и в ней толк есть, — глухо, не глядя на собеседника, выдавил митрополит. — А надежда на Бога-то вся, но не на меня. Пути его неисповедимы. Угодно как, так и будет университет.

— Бог, что ли, люд ученый созовет в Москву со всех краин?! Бог, что ли, разместит их?

— А кто?

— На тебя сейчас поболе надежды, владыка, — покачал головой Николай Сергеевич.

— Да где же я тебе люд ученый найду-то?! — облегченно развел руками владыка. Так, словно малой, внезапно нашедший веское себе оправдание.

— Вон, греков бери! Среди них люда ученого ох как много!

— Греки все больше в Киевское княжество да в Нижегородское идут. Туда, где книги переписывают. Хотя за слово дельное — спасибо.

— Так и что теперь? — Уголки губ Киприана поползли вверх. — Ратью, что ль, на княжества идти те, а? — буквально впившись взглядом в собеседника, продолжал жать служитель Господа. — Так сейчас каждый муж ладный — дар. От ордынцев и отбились хоть, да все одно — на коленях. Я князя великого благословил на отказ от выплаты дани, да все одно: тот по-своему учудил все! И дань оставил, и, кунами ослепленный, по соседям пошел.

— А то, что ворогов на колени поставил? Тех, кто еще вчера мечи поднять на княжество Московское готовы были?

— Что есть, то есть. И то слава Богу, что войны междоусобные пусть и мечом, да все усмирил, — прикрыв глаза, страстно прошептал Киприан. — А то, что Орды убоялся, так и худо. От диавола то, — печально закончил митрополит. — «Не Орда Донского страшит, да Тимур, что над Ордой меч свой держит», — хотел ответить Николай Сергеевич, да промолчал, сообразив, что, если Дмитрий Иванович не счел необходимым посвятить в планы свои митрополита, то и ему, простому пришельцу, негоже в интриги эти нос казать. Не того полета птица.

— Так в Царьграде. И в Болгарии. И в Литве люд ученый есть, — вместо этого отвечал учитель, — там везде люд ученый. Там и спрашивать.

— В Царьграде сейчас смута паче Орды. Отцы сынов на престоле сменяют, да друг против друга сети плетут. Фрязы, вон, масла подливают, а они — сила. А еще большая сила — куны, что сулят щедро шельмам, до золота падким. Да что там шельмы?! — горячо продолжал владыка. — Даже на князя нашего Дмитрия силу да власть имеют. Вон сколько золота у них взяли, именем Дмитрия Ивановича прикрывшись^[27]. Да и в Литве сейчас неспокойно. Вон у Ольгерда под ногами земля горит. Своих бы удержать; куда там другим давать?

— Не поможешь, значит? — в упор на него посмотрел Булыцкий.

— В Болгарии есть люди верные, — спокойно выдержав взгляд, отвечал митрополит. — Может, и из Киевского княжества кого удастся пригласить. Люд надежный есть, да ведь растолковать надобно бы, почто им ученых своих в Московское княжество отправлять, — пожал плечами он. — Чего у себя не держать-то?

— А по то, что недолго Царьграду осталось, — почувствовал жилу, горячо принялся растолковывать Булыцкий. — Сам не хуже, а лучше меня знаешь, что творится там! Так то — сейчас! А там, за замятнями своими, и не заметят, как османы к стенам подойдут. Падет гряд великий, — видя, как судорожно крестится его собеседник, подлил масла в огонь преподаватель, — скоро уже! И хоть князь, хулишь которого ты сейчас, на подмогу серебра вышлет Царьграду столько, что и Тохтамышу не снилось^[28], все одно, не спасет оно его. Падет цитадель! А вместе с ним и слава Рима Второго. А там и хоругвь православная поникнет и в Царьграде, и в Болгарии, и в Литовском княжестве! Османам да фрязам твоим раздолье будет!

— Типун тебе на язык!!! — взвыл владыка. — Не дай Бог, чтобы латиняне в Болгарию пришли!

— Туда латиняне ни ногой. Там османы будут….

— Не бывать тому! — гневно сверкнув глазами, выкрикнул Киприан. — Не может быть такого, чтобы православие на колени упало!

— Да не упадет, — смягчился пенсионер. — Руси хоругвь эту нести — задача на века оставшиеся. Центром, что земли объединит вокруг себя, да примирит врагов лютых.

— Ну, слава Богу, — с облегчением перекрестился митрополит.

— Больше я тебе скажу: разрастется княжество, да станет на полмира. И до того дойдет, что будут бок о бок жить здесь и латиняне, и православные, и те, кто с Кораном в руках в мир идут. Непростое соседство то будет, — внимательно следя за реакцией Киприана, негромко продолжал мужчина, — да те, кто любовь настоящую в сердце хранит, найдут, чему друг у друга научиться. Прочие же — сами себе на уме.

— Замолкни, чужеродец, — прошипел лишь в ответ Бугыцнит. — Ох, в грех не вводи!

— Что замолкни? Не нравится? — оскалился в ответ тот. — Все вы так! Пока чужеродец то, что слуху любо, глаголить начинает, так все и рады. — А как что нелепое, так на кол, в поруб, да замолкни!

— Замолкни! — истово крестя Николая Сергеевича, прошипел священнослужитель.

— А кто научить просил, что да как говорить?! — оскалился в ответ преподаватель. — А кто за советом явился?! Ты ко мне пришел, а не я к тебе! Я от мира ушел, отринув то, что ведомо мне, да теперь лишь делаю, что князю обещал! — подавшись вперед, яростно выплевывал слова Николай Сергеевич. — Ан нет! Чужеродец знает все, да на все ответ есть у него! Значит, к чужеродцу и дорога прямая! А кто я для тебя, а? Да потешный! Юродивый!

— Да что ты, чужеродец?! — отпрянул назад владыка. — На себя-то не наговаривай, да на других хулу не кажи! С чего ты мне вдруг и юродивый?

— А чего по имени не зовешь, а?! А чего чужеродцем все кличешь?! Все одно, что медведя в клети! — Николай Сергеевич выплеснул на митрополита остатки гнева.

— Есть правда в словах твоих, — закрыв глаза и вновь перекрестившись, отвечал старик. — Прости, коли не так чего, да уж больно слова твои жестоки. — Оба замолчали, словно думая, что теперь делать. Так и сидели, не проронив ни слова более. Уже и лучина, догорев, истлела, обронив угольки в подставленную снизу кадушку, и те с недовольным шипением погрузились в воду. Уже и Ждан, в предбаннике поджидающий, проковылял в помещение и, запалив новую лучину, так же неловко исчез за перегородкой, а они все молчали; каждый о своем. Киприан — потому, что в думы невеселые погрузился. Булыцкий — потому, что, честно сказать, достало его это все. Хотя чего удивляться?! Вон Сергий предупреждал его, когда говорил о том, что не дадут покоя. Всякому грядущее знать зело хочется. Хоть бы и грехом это было.

Первым нарушил молчание митрополит. Вздохнув горестно и перекрестившись, обратился он снова к пенсионеру:

— Кажешь, что хоругвь попранную православия Руси Великой нести труд будет? — с надеждой посмотрел тот на Булыцкого.

— То и кажу. — Николай Сергеевич лишь устало пожал плечами.

— И надежды никакой нет — чашу сию отвернуть?

— Османов, что ли, на колени поставить хочешь? — усмехнулся в ответ преподаватель. — Только если так! — В глазах митрополита вспыхнули сумасшедшие огоньки. — Да ты помни, что тут и латиняне мечи точат, — осадил владыку пенсионер. — Ты лишь повернись спиной, рать отправив в поход. Придут.

— Дай университет, а я, по-твоему будь, люд ученый созову, — буквально взмолился митрополит.

— Дмитрию про княжича напомни. Поторопи; он же, чай, вернулся с победой великой?

— Потороплю, — в знак согласия кивнул головой тот. — А паче, сам на поклон иди. В столице тебе ловчее будет, да воля Божья, а с ней и митрополит Руси Московской — в помощь.

На том разговор и закончился. Потом уже, когда гость успокоился, как положено, разговор о другом потек, да так, что кликнул Булыцкий Ждана, да трав душистых заварить велел ему. В беседах провели остаток вечера. Пенсионер рассказывал о том да о сем из грядущего. Митрополит слушал внимательно, дивясь и охая от удивления, а чаще от возмущения.

Вот и печка, что, случаем воспользовавшись, сладил Николай Сергеевич в келье своей, поразила. Она, хоть и неказиста, — из камней, что от домницы кузнечной остались, смастрячил ее пенсионер, — да уже потрескалась и кое-где развалилась, но все равно тепло держала. И короб, дым выводящий, — так вообще восхитил; ни тебе угару, ни копоти, ни сажи. А еще и избу ненароком не спалишь, а тепло теперь — так постоянно.

— Теперь вижу, что ты не только ратных дел мастер, но и ремесловый золотой, — кивком указал он на печь. — Толковая да потребная. Зимой, думать надо, хороша?

— Да уж получше очага открытого, — согласился преподаватель.

— А Сергий что? Никак в кельях поставить такие повелел?

— Сергий? Запретил. «Блага да нега от трудов во славу Божью только и отвлекают». Так сказал он.

— Сергий — духом силен, — задумчиво пробормотал собеседник. — По натуре своей схимник кроткий, но от своего не отступит. Вера в нем великая. Таких бы боле на Руси, так уже давно бы центром православия быть ей. Ты, Никола, в следующий раз, как с ним беседу вести будешь, на то указывай, что для людин простых это. Что и хворей меньше будет, да и еще чего вспомнишь.

— Благодарю, владыка, — кивнул преподаватель, — за науку.

— Окажи честь, — улыбнувшись, попросил митрополит, — пойдем, покажешь, что у тебя да как в хозяйстве.

— Как скажешь, владыка.

Экскурсия эта затянулась дольше, чем рассчитывал Булыцкий. Визитеру все было интересно. Живо разглядывал он ряд готовых к закладке селитровых ям, расспрашивая и про технологию, и вообще про то, как чужеродец шансы оценивает на успех. Затем к новоделу: срубу, в котором Николай Сергеевич школу замыслил, и беседку, где, по введенному с недавних пор обычаю, монахи проводили время, размышляя над партиями. Здесь, правда, нахмурился Киприан^[29], но дальше этого и не пошло, хотя и видно было: недоволен митрополит. Потом и поле футбольное посмотрели, где юнцы в футбол днями гоняли, и брусья, и место отхожее, и кабинку душевую, и грядки, на зиму ветками еловыми щедро укрытые. Все это, хоть по меркам века двадцать первого — тьфу, а не диковины, но на гостя впечатление произвело должное; все дивился он, да примерял в Белокаменной новшества, то и дело проча будущее великое ремесловому делу с руками золотыми. В общем, до вечера провел у Булыцкого время высокий гость, а как смеркаться начало, откланялся и к Сергию засобирался.

— Ох, чуж… Никола, — поправился, спохватившись, он, — сила в тебе великая. Тебе с руками да смекалкой своей — к Белокаменной бы поближе. Оно ведь и тебе ладно: твоим словам — в помощь еще и воля митрополита. Да и рукастых сейчас — пруд пруди; что надо — живо помогут. И Сергию — отрада. Оно, наконец, покой его нарушать не будет никто. Снова служению Богу посвятит себя всецело. А князю, так вообще — почет да слава. Москва — центром станет, откуда по миру диковины растекаться будут, и тебе люд ученый окрест соберется. И вон уж изба свободная для тебя, Никола, есть. И, вообще, мужик ты ладный: бабы любой так мечта. Я с Сергием переговорю, что он-то скажет, то и слава Богу.

— О бабе, что ли?! — удивленно посмотрел Булыцкий на собеседника.

— Надобно коли, так и о ней.

— Ты тогда уж мне позволь дело это самому сладить.

— Как скажешь. А раз так, то поговорю, чтобы Сергий тебя в Белокаменную отпустил, к князю поближе.

— Спасибо, владыка, — дипломатично ушел от ответа Николай Сергеевич. — Оно, как со слов твоих, так и мед сладкий. А как Богу угодно будет, так и быть тому.

Ничего не молвил в ответ Киприан, да только улыбнулся в ответ. Вот только не понравилась улыбка эта Николаю Сергеевичу. Настолько, что аж мурашки по спине пробежались.

Примечания

11

Изначально Киприан был поставлен митрополитом Киевским, и распространил свою власть на все митрополии (в т. ч. и на Московское княжество) только после смерти митрополита Алексия, являвшегося на тот момент митрополитом Московским. Однако волей Дмитрия Ивановича, которому Киприан был неугоден, и ценой серьезных интриг в Москву был поставлен Пимен. Киприан же так и остался митрополитом Киевским, даже короткое время находясь в Москве.

12

Кра́сный у́гол (от ст. — слав. красьнъ — красивый, прекрасный; святой угол) — часть жилого помещения, где установлена икона или домашний иконостас, а также сам этот иконостас.

13

Златоносец — носящий золотые одежды. По сути — мирской человек.

14

Епи́скоп — в христианской Церкви — священнослужитель третьей степени священства, также архиере́й (старший священник). Первоначально обозначал старшего наставника отдельной общины последователей Иисуса Христа. Епископы надзирали за христианами конкретного города или конкретной провинции, в отличие от апостолов (преимущественно странствующих проповедников).

15

Тиу́н (тиву́н) — в Древнерусском государстве — название княжеского или боярского управляющего, управителя.

16

Фрязы — генуэзцы. Латиняне. В свое время приложили немало усилий, чтобы не допустить митрополитства Киприана. Действовали в основном через подкуп и интриги.

17

Куны — деньги. Закрепилось в славянских языках в общем значении «деньги», вытесняя термин «сребро».

18

Вселенский Патриарх — патриарший титул Царьградской Церкви; считается «первым среди равных».

19

Локоть — древняя мера длины, равнявшаяся примерно полуметру.

20

Анафема — проклятие (устар.). В более позднее время — отлучение христианина от общения с верными и от таинств, применяемое в качестве высшего церковного наказания за тяжкие прегрешения.

21

В описываемые времена власть князя еще не была абсолютной. Первый самодержец на Руси — Иван Грозный, и то лишь после уничтожения значительной части боярства. В это же время основные решения князя обязательно согласовывались с Боярской думой. Первые шаги по концентрации власти князя были предприняты с упразднением должности тысяцкого.

22

Вельяминовы Василий Василевич (отец) и Иван Васильевич (сын). Василий Вельяминов был последним тысяцким на Руси, после смерти которого должность должен был принять его сын Иван. Однако пост был аннулирован Дмитрием Донским в 1374 г., что повлекло за собой ссору с Иваном, который, покинув Русь и направившись в Золотую Орду, стал одним из зачинщиков ссоры Михаила Тверского с Московским князем.

23

Тысяцкий — должностное лицо княжеской администрации в городах средневековой Руси. Одна из функций — ограничение власти князя. Выражая ту или иную «народную волю», мог оказывать давление на князя.

24

Русь того времени — улус Золотой Орды, выплачивавший дань. К тому времени институт баскаков уже исчерпал себя, и внедрена система ярлыков, выдаваемых князьям и подтверждающих их право собирать дань с русских земель.

25

Имеется в виду церковный раскол 1054 года, окончательно разделивший церковь на Православную с центром в Константинополе и отделившуюся от нее Римско-католическую с центром в Риме. Причины раскола носили дисциплинарный, догматический, канонический и литургический характер.

26

Вселенские соборы — собрания преимущественно верхушки христианской Церкви, на которые выносились вопросы и принимались решения доктринального, церковно-политического и судебно-дисциплинарного характера.

27

Послы, направившиеся в Царьград, чтобы не допустить рукоположения Киприана, заручившись согласием Дмитрия Донского, брали большие займы у генуэзцев, идя на подкуп духовных лиц и лоббируя интересы Дмитрия Ивановича.

28

По настоянию Киприана, русский князь принес в дар 20 000 серебром для поддержки оказавшегося в весьма затруднительном положении Царьграда. Это произошло в 1598 году.

29

Шахматы долго не признавались церковью, считаясь бесовскими игрищами.