Тайны митрополита

Роман Злотников, 2015

Школьный историк Николай Булыцкий – в далеком прошлом. Один и без оружия в мире Древней Руси, немолодой уже наш современник готов словом и делом встать на пути монгольских орд. Не всем по душе задуманная им «индустриализация» в XIV веке, но человеку, добившемуся покровительства Дмитрия Донского и Сергия Радонежского, под силу еще и не такое…

Четвертая часть

Митрополит в монастыре пробыл еще неделю, все больше времени в беседах с Сергием да братией проводя. При этом все свободное от молитв да от общения со схимниками время посвящал разговорам с Николаем Сергеевичем, темы, правда, больные стороной обходя. Ну и диковинам необычным поражаясь. И вроде простые иной раз вещи ладил пенсионер — те, без которых уже и не мыслил себе жизни, а гостю они — что сокровища невиданные. Предбанник тот же при входе в келью. Оно и материала вроде немного ушло, а все равно тепла пусть чуть, но больше сохранялось. И, хоть в богатых избах не диковина совсем, но в землянках да кельях пока никто и не строил такие.

Или стеллаж мобильный взять для свитков берестяных. Тот, что Булыцкий по образу и подобию икеевских собрал. Всех дел-то — прямых стволов молодого орешника настругать, зарубок правильных наделать, да поперевязать их тесемками так, чтобы каркас получился более или менее жесткий, а между направляющими рогожку закрепить. И без гвоздей драгоценных и винтов, пока еще невиданных, обошлось. Тьфу вроде, а Киприан в восторге был. Долго изучал он конструкцию; зарисовки даже какие-то там сделал на берестяном свитке-то.

Еще — что поразило, — так это картофель. Специально из погреба достал Николай Сергеевич пару корнеплодов, да как смог потушил с грибочками да овощами. Не бог весть, конечно, получилось, но и того хватило, чтобы поразить и Сергия, и владыку. А как показал, сколько из дюжины картофелин снять удалось «ягоды земляной», так и просто пораженно замолчали оба старика, и так и сяк прикидывая; а с чети это сколько получится-то. Булыцкий же, почувствовав интерес, кликнул Ждана да повелел принести кувшин с припасенными для посева пшеничными зернами. Уж сколько Николай Сергеевич дворов обошел летом, в кувшинчики по полгорсти, по горсти собирая зернышки покрупнее, чтобы потом, вечерами, уже когда и верный Ждан вовсю сопел у себя на топчане, перебирать уже собранные сокровища, выбирая самые крупные из них на посев следующего года.

— Так, Никола, — почесав затылок, застыл тот в дверном проеме, — нет ее уже.

— Чего? — поперхнувшись, пенсионер обалдело уставился на товарища.

— Того, — спокойно отвечал тот, — что пшеница хороша была! Крупна! В кашу-то и в самый раз.

— Какая каша, балда!!! — аж подскочил на ноги преподаватель.

— Обычная каша, — не понимая, чего это вдруг взъелся его товарищ, отвечал парень. — Дело-то обычное: крупную да ладную — в каши. Мелочь — в землю. Чего возиться-то с ней, — Ждан просто пожал плечами.

— А что не так-то, Никола? — вступился Сергий. — Испокон веков заведено так: оно, что покрупней, так и в пищу. Что помельче, так и на посев. — И, видя недоумение пенсионера, спокойно пояснил. — Чего там с той мелочи? Шелуха одна, да и только. Ее кроме как в посев, и некуда больше.

— Прости, Ждан, — поняв, что здесь сам опростоволосился, Николай Сергеевич только и развел руками. — Знать ведь не знал и думать не думал, что так вот оно. Наоборот теперь будет: что покрупнее — на посев, остальное — на стол.

— Да как же так-то? — изумились его собеседники.

— А так, что детки крепки у тех, кто и сам силен да могуч. А хил если кто, так и отпрыскам того, виднее всего, не сулит богатырем стать. Оно то же и здесь: посеешь что, то и жать будешь^[30]. Хилое семя и всходы даст такие же. Как семя сильно, так и урожай по осени будет — глазу отрада, Бог ежели погоду даст да не погубит всходы.

— Да ну!

— А вот тебе и «да ну!».

— Так и отрада?

— Истину говорю! — перекрестился Николай Сергеевич. Потом, упомнив, как порой слова его воспринимались, добавить поспешил. — Да не разом, конечно. Два или три хотя бы лета. А еще — землю иначе возделывать, так и овощ диковинный расти будет, да и не с вошь размером, но во! — сжав кулак, продемонстрировал он собравшимся размер. — Хоть бы и огурец, а хоть и свекла да картофелина. Это сейчас с чети^[31] вашей урожай весь — три кузовка. А времени пройдет чуть, так и снимать его намаешься! — разошедшись, продолжал трудовик. — Стекло бы еще научиться делать! Так и в зиму можно высаживать ростки.

— Ох, князю отрада будет! — восхищенно всплеснул руками Киприан. — Оно, вон, уже сейчас чем ораву полоненных кормить — Бог ведает. Где Тохтамыш с ордою своею прошел, там пожгли все. А что не успели, так то Дмитрия Ивановича дружины и потоптали. И с княжеств не взять толком ничего, ни у бояр. Сгубили урожай! А народу сколько с ним! Оно вроде как и ладно, что ремесловые появились, а глядишь, уже где-то и кору с деревьев снимать начинают, что на стол поставить-то и нечего. Оно, пока дружина княжеская рядом, так и не буянят ни смерды^[32] напуганные, ни бояре^[33] битые. Так то пока, да спиной все одно не поворачивайся к таким.

— Во дела, — Николай Сергеевич от удивления аж присел. — А князь-то что?

— Князь с благословения моего — подаяния народу, да на семью по пуду пшеницы да проса, — важно отвечал митрополит. — Да бояр, что позажиточней, обязал инородцев содержать, на землях их расселенных.

— За просто так, что ли?

— Выходит так, — подумав, отвечал тот.

— И что? Бояре-то не буянят?

— Бояре сейчас сами смерть как боятся. В походе столько их повысекли за то, что холопов своих боевых против армии объединенной подняли, да и теперь не щадят. Грех! — вспыхнул свяженослужитель. Потом, подумав, негромко добавил. — Оно же и не подумали прежде похода, ораву чем такую кормить. Зубами полоненные пока скрипят да помаленьку тикать назад начинают. Уже и воеводы по тропам рыщут, ловят, стращают, а — все одно — с голоду дохнуть никому не надобно. Смерды с холопами^[34] ладно если тикают, а кто погорячей, так и против бояр зубы точат… Ушкуйники^[35] лютуют. Вот и по Оке вниз пошли, так после них — Мамай^[36] святого чище, — горестно вздохнул митрополит. Вон, бояре об отъезде говаривать начинают. И те, кто в Москве остался при осаде, и те, кто от греха утек, да потом вернулись. Оно еще неизвестно, что верней: оставаться и в страхе жить, или отъезжать да и в лапы лихим попасть. Оно ведь самые крепкие головы сложили, а те, кто худые, так и князя проклинают!

— Чего так-то?

— А так-то, — оскалился вдруг старик, — что в слова твои князь уверовал да твердо решил при жизни своей еще Москву столицей княжества объединенного сделать! Да дурить начал, окаянный! — гневно закончил владыка.

— А на меня обида какая?! — оскалился в ответ трудовик. — Я, что ли, дела лихие творю?!

— Ты… — буквально взвился собеседник. — Ты, чужеродец, уж больно песни петь горазд, да в песнях твоих еще, кто знает, больше чего: от Бога или от диавола! Ладные! Заслушаешься! Все разом, что кулак! Князь — един! А как до дела доходит, так и беда!

— Ты, владыка, не лихословь, — прежде, чем Николай Сергеевич взорвался, взял слово Сергий. — Волен человек; слова словами, но путь свой каждый сам творит. Каждому решать, какими терниями идти. Никола много чего ладного говорил, да не было и речи о том, чтобы на соседей идти или, тем паче, в полон сгонять народу тьму-тьмущую. То княжья воля была, с благословления моего. На наших душах грех тот, — жестом остановил он собравшегося что-то сказать Булыцкого. — Еще неведомо, что было бы, кабы по воле твоей Тохтамыша казнили да на Орду пошли бы! — повысил он голос, да так, что стоящий в дверях Ждан предпочел исчезнуть в предбаннике.

— А у соседей что же? Купцов отправить за харчем, да и дело с концом, — сбавляя накал, вставил Булыцкий. — Не везде же Тохтамыш прошел! У соседей вон скупиться!

— Так и сказано же тебе; неспокойно нынче стало, — успокоившись, отвечал Киприан. — Оно по лесам теперь лихих — прорва. С земель своих сорванные да на погибель оставленные, потикали от воевод княжьих. Караваны купеческие с дружинами только и ходят. А к каждому-то купцу по ратнику и не приставишь.

— Ну и дела, — только и развел руками пенсионер.

— Вот такие дела, — отвечал ему Киприан.

На том и закончили. Раскланявшись с хозяином, старцы покинули келью, оставив Николая Сергеевича наедине со своими думами невеселыми.

— Грех оно великий, в грядущее заглядывать, — оторвал его от размышлений Ждан. — А почему все? Да потому, что переладить по-своему все — соблазн велик, да судьбы чужие переправить.

— Тебе-то что с того?

— Мне — страх за тебя, Никола, — подумав, отвечал парнишка. — Ты-то как лучше все хочешь; без умыслу злого. Вон, даже Сергий говаривал: от Бога ты, но не от диавола. Тебе знание твое видится во благо для княжества Московского, а кому оно — себе в угоду лишь. А почему все так? Да потому, что слаба людина перед соблазнами; хочется себя наравне с Богом поставить, да все твоими, Никола, стараниями.

— Ну так и что, — усмехнулся в ответ пенсионер. — Руки, что ли, на себя наложить, чтобы знаниями своими в грех не вводить?

— Что ты, Никола! — замахал руками парень. — Грех великий! И свою душу замараешь, и на место святое грех наведешь!

— Значит, других с панталыку сбивать?

— Молиться тебе, Никола, надо. Молиться, — с жаром подался вперед парнишка. — А почему все? Да потому, что очищает молитва смиренная душу от скверны!

— Молиться, — усмехнулся в ответ тот. — Святая ты, Ждан, душа, да на том уже и спасибо.

Уже на следующий день приморозило и выпал первый снег. Обильный. Добрый. Щедро засыпав студеную землю, он, переливаясь и серебрясь на солнце, наполнял все вокруг светом, бережно укрыл ветви деревьев и смерзшуюся землю. Засобирался назад в Москву Киприан. Благословив Радонежского и Николая Сергеевича, он, погрузившись в сани, отправился восвояси, оставив в покое и уже почти восстановившегося трудовика, и утомленного Сергия.

Вслед выпавшему первому снегу вскоре вновь пришла распутица. Прихваченная было морозцем земля взбухла, превратившись в кашу, да так, что и самые утоптанные тропинки разом негожие стали для ходьбы; ну не дорожка, а тина склизкая! Теперь разве что мостки спасали, перекинутые между кельями да хозяйственными постройками; только по ним было теперь возможно перемещаться. Да ведь и не очень-то и хотелось. Монахи, ну, за исключением самых деловитых, теперь и носу на улицу не казали, углубившись в молитвы и отвлекаясь лишь для послушания да выполнения необходимых работ. Булыцкий тоже, памятуя о вечных своих болях в пояснице, решил отсидеться в келье.

Вот печь только, из каменьев наспех собранная, развалилась, чему Николай Сергеевич, честно сказать, даже и обрадовался. Оно из-за того, что камни все разных размеров да формы были, конструкция убогая вышла, да и с тягой не заладилось. Так что чадила эта печь — будь здоров! По сравнению с открытым очагом, конечно — меньше, но все-таки. С другой стороны, Киприан печь эту покосившуюся увидать увидал да оценить успел. И про кирпич услыхал. А раз так, то можно и на его помощь рассчитывать, если потребуется. А то, что просить высшие силы придется, так преподаватель в этом ни капельки не сомневался.

Вот теперь, сидя в келье перед обрушившейся конструкцией, решился на вторую попытку с производством валенок. Оно и сезон подошел как раз, и материалу еще с прошлой поездки в Москву припасено достаточно для экспериментов было, и инструмент готов, и спешки, как тем летом, не было. В общем, все так сложилось, что Николай Сергеевич мог посвятить несколько дней налаживанию нового производства.

Новый продукт, новая технология, новые перспективы. К тому же, хоть и виду не показывал, да переживал Булыцкий из-за того, что с князем в последний раз так рассорились. Все-таки, как оно там ни крути, а без поддержки Дмитрия Ивановича ни о каких серьезных успехах с задумками пенсионера мечтать и не приходилось, пусть бы даже и имея за спиной такого союзника, как Киприан. Да и союзник ли?! Оно и не понял Николай Сергеевич владыку. Пока диковины — так и лад, а как про науки, с коими диковины эти творить, так и хмур священнослужитель становился; ну, туча черная! Хоть и не заикайся! А просто небо коптить, праздно доживая век свой, да за прошлые заслуги гордиться ну совсем не хотелось Николаю Сергеевичу. А раз так, то с помощью Божьей, да со смекалкой своей, да с братией следовало попытаться реализовать хотя бы часть задуманного.

А вот для этого и власть княжья да сила его нужна была. Ведь хоть и были среди схимников Троицкого монастыря толковые мастеровые, готовые во всем поддержать Булыцкого, но знаний все равно не хватало! Вон и с кирпичом намаялся, да толку-то?! То пережженный получался, да так, что как труха рассыпался от нажатия несильного. То недожженный и непрочный оттого. То вроде и с обжигом нормально все, да на пемзу больше похож и хрупок, что в руки страшно брать было, не то что ладить из него что-то. А то и просто слипался в одну монолитную массу, да так, что теперь и ума приложить не мог пришелец; а что теперь с этими «поленницами» глиняными делать? Разбирать? Так все равно кирпич — не кирпич, а так — смех. А использовать под хозяйственные нужды слипшиеся эти штабеля пока не представлялось возможным. А без кирпича — ни домны нормальной, ни печей домашних, ни стекла! Ничего. В общем, замиряться надо было с князем. Не прав был он, конечно, ну да и Булыцкий, по обыкновению своему, тоже дров наломал. Нет чтобы проораться дать Дмитрию Ивановичу да смолчать! Нет! Надо же было самому в крик податься…

Помощники нужны были. И хоть были готовые «к любому кипешу» схимники, а все одно неудобно было в который раз просить их о помощи, и без того скудное время, остающееся на послушание, утягивая. Да и потом, не на час занятие это, но на несколько дней. Так что пришлось выискивать другие варианты. Впрочем, вот тут-то проблема решилась просто — в помощь вызвался тот самый кузнец, сына которого в свое время так выручил пришелец, кость сломанную вправив. Памятуя о чудесном исцелении, по первой же просьбе отправил кузнец сынов своих — Оскола, Гойку да Борича — в помощь. А раз так, то, едва дождавшись и накормив парней, Булыцкий, проклиная и ругая тесноту кельи^[37], принялся за работу.

Заранее закупленная шерсть еще за лето была расщипана да вычесана. С другой стороны, подстраховываясь, решил пенсионер рассказать да показать все тонкости технологии производства невиданной обувки, поэтому и начал с азов. Сначала заготовки; шерсть как следует очистили, перебрав буквально по ниточке, а затем толстым слоем выложили в специальные формы в виде огромных носков.

— Кому же впору такой, Никола? — поразился верный Ждан. — Мож, поменьше?

— Усядет он, — улыбнулся в ответ пенсионер. — Прямо хоть бы и тебе впрок станет.

— Да, ну?! — восхитился пропустивший летом первую волну этой эпопеи парнишка. — Невидаль.

— То ли еще будет!

Вооружившись скалками, парни, сменяя друг друга, принялись за самый трудоемкий процесс: раскатывание войлочных заготовок. Следя за процессом и подробно рассказывая тонкости, пенсионер то и дело кипятком проливал материал, придавая ему плотность и эластичность. Совсем немного времени — и по пояс голые тела заблестели от выступившей влаги, а сквозь прогорклый смрад гари пробился терпкий запах пота.

— Гляди, Ждан, — кивнул Булыцкий на изрядно уменьшившийся кусок материала. — А ты говорил: большой! — Смахнув со лба пот, он снова взялся за инструмент и принялся активно раскатывать заготовку. — Давай, мальцы! — довольный результатом, кивнул пожилой человек. — Нам еще ох как повозиться!

— Невидаль, — едва ли не хором восхищенно отозвались те…

Уже к вечеру ближе Николай Сергеевич решил, что достаточно. Войлочные заготовки получились достаточно добротными и плотными. Разве что с размером, порядком отвыкший от таких работ, пенсионер промахнулся. Мала обувка получилась; уж слишком сильно усела. Мальцу разве что на ногу. Ну да ладно; не ошибается тот, кто ничего не делает. Потому, особенно не кручинясь, пенсионер стянул трубообразные заготовки со скалок и, нацепив на заранее приготовленные колодки, повторяющие форму ноги, принялся за придание нужной формы, выделывая носок и пятку. Не сказать, что очень здорово получилось. Все-таки давно уже сам не занимался делом этим и кое-что позабылось. С другой стороны, — утешал он себя, — кузнец ребят на семь дней отправил, а шерсти он еще летом заготовил столько, что хватит как минимум на три попытки.

Наконец, когда болванка приняла форму привычной обувки, Николай Сергеевич, вооружившись деревянной колотушкой, принялся выправлять изделие. Дыхание сбилось, а пот, стекая ручьями, начал заливать глаза, но останавливаться сейчас большого смысла не было. Уж стоило потратить еще пару часов, пока материал не начал подсыхать. Да и ребята сметливые попались; быстро поняли, что и как делать, потому вскоре сменили своего учителя и теперь принялись тщательно охаживать бока свежеизготовленных валенок деревяшкой. Увлекшись, те и не сразу заметили, что в дверях, склонив голову и молча наблюдая за процессом, стоит сам Сергий Радонежский.

— Бог в помощь, — кивнул старец хозяину.

— Благодарствую, отче, — поклонился ему Николай Сергеевич. Мальчишки, бросив свое занятие, также склонились в молчаливом поклоне. — Благослови.

— Благословляю на дела ладные. — Гость осенил знамением пенсионера, а потом и каждого из ребятишек. — И чего это ты посреди ночи удумал творить, а?

— Погляди, Сергий, обувка какая ладная получается, — продемонстрировал колодки с заготовками Николай Сергеевич. — Мальцам спасибо, а то один едва ли справился бы.

— Ночь — время роздыху между бдениями дневными, — негромко отвечал Радонежский. — Битвы великие, они не только мечами калеными да молитвами смиренными выигрываются. Клинок в руке уставшей — холоден, молитва в устах бессильных — пуста.

— Твоя правда, — не задумываясь особенно над смыслом, весело отвечал преподаватель. — Да, времена придут, когда к молитвам да клинкам — тулупы да обувка добрая прибавятся. Люты зимы русские, не один раз супостатам хребтины попереломят.

— Невидаль, — и так и сяк разглядывая заготовку, кивнул головой старец. — А мокрые чего?

— Да просушу еще. Без воды оно такой и не смастерить, — и так и сяк ворочая обувку, давая возможность как следует разглядеть ее, продолжал учитель труда. — Печку бы еще, — раздосадованно вздохнул Николай Сергеевич. — Оно бы и дыму меньше, и тепла больше, и валенки сушить — ловчее. А так на огне. Того и гляди спалишь.

— Мальцов, смотри, умаешь.

— Крепки мальцы, — ухмыльнулся в ответ пенсионер. — Кузнеца детки.

— А я тебе вот что говорю, — видя, что не понимает его собеседник, насупился святой отец. — Ты мне шумом своим всю братию мучишь! Ночь на дворе уже, а поутру вновь молитвам смиренным предаться должно. А кто сам себе пост принял ночь эту в служении посвятить, и тем помеха ты с мастеровыми своими.

— Прости, отче, — спохватился вдруг пенсионер; за работой-то он и не заметил, что ночь на дворе глубокая, — твоя правда; увлеклись.

— Бог простит, — кивнул в ответ тот. — А тебе и подавно. Ты не забывай только; не один ты здесь.

— Благодарю, отче, — снова поклонился Булыцкий.

На том и закончили. Пацанов решил Булыцкий не отпускать, чтобы ночью, не дай Бог, не случилось чего. Уложив всех на топчанах, сам, устроившись поудобней, принялся так и сяк ворочать заготовки, так, чтобы и просыхали равномерно, и не перегрелись. За делом этим и не заметил, как уснул.

Разбудил Булыцкого гул — не гул какой-то. Вроде как переговаривался кто-то напряженно. «Валенки!» — спохватившись, подскочил он, и тут же сообразил, что спит, укрытый рогожкой, на топчане, а на полу уже сосредоточенно возятся, раскатывая новую заготовку, пацанята.

— А? Вы? — еще толком не сообразив, что происходит, встряхнул головой Николай Сергеевич.

— Прости, Никола, — прогудел Гойко. — Без тебя вот решили еще попробовать, а то все, как сосунки немощные, под присмотром твоим.

Ничего не ответил учитель, только улыбнулся да на всякий случай заготовку, что мальцы подготовили, проверил; та очень даже ничего оказалась. Ребята на славу постарались!

— Вы тогда вот чего, — окончательно придя в себя, отвечал Булыцкий. — Я эти пока сушить буду, — кивнул он на уже готовую пару, — да приглядывать, чтобы вкривь у вас что не вышло. Вот только побольше шерсти надо бы, да скалку другую. Побольше. Ладно хоть заготовил заранее. А то опять — мальцу только впору и выйдут. Эти-то, вон, глядите, и без того малы. А ведь все равно усядут еще; еще меньше станут.

— Уразумели, Никола, — потерев еще не поросший волосом подбородок, отозвался Гойко.

— Ну так и Бог в помощь.

На том и порешили. Булыцкий снова подсел к очагу и принялся и так и сяк вертеть заготовки, следя, чтобы языки пламени ненароком не лизнули драгоценную обувку, а ребята под руководством Гойко — медленно восстанавливать процесс. В этот раз, понятное дело, медленней; видно было, что ребятенки ох как стараются! Иной раз — чересчур даже. Впрочем, Булыцкий, вспоминая свой школьный цех, и не лез совсем, предоставив ребятам право самим разбираться, отвечая на вопросы да, если совсем не так что, подсказывать, что да как.

Так и день пролетел весь: в заботах. Прерывались, только чтобы пообедать, да на молитвы, да если Сергий наведывался да вопрошать начинал, мол, что да как. Видно было, что и настоятеля занял процесс. Настолько, что позволил двоим схимникам труд на себя принять да «во славу Божию» присоединиться к «артели». Тут, правда, конфуз другой вышел: и впятером насилу умещались парни в келье. И это при том, что непосредственно валенки изготавливали трое! А один сушкой занимался, а еще один — шерсти подготовкой. Решили, правда, и это: келью одного из схимников заняли, и теперь работа кипела в двух хибарках. Николай Сергеевич же, чтобы не носиться туда-сюда и, не дай Бог, простуду не подхватить, ушел к «новичкам», предоставив Гойко самому руководить процессом.

Ох, как тот обрадовался! А что: смышленый парнишка. Булыцкий уже и сам поприметил это и теперь прикидывал, что надо бы его поближе к себе держать да наукам обучать. Бригадир ведь, ну никак не меньше! А ведь еще раньше подметил пенсионер, что, если в городе еще как-то выделяются в специализации отдельные смышленые да бойкие, то в деревушках, по большей части своей, все, как один; что надо, то и делают, руководимые старшим в семье. А вот начали мальцы в футбол гонять, так разом и понятно стало — кто во что горазд. Кто — вожак, а кто — просто ловкач, да все одно — вести его за собою надо бы. Начал Булыцкий ремесла новые продвигать, и тут — пожалуйста. Вот уже и мечта забрезжила дерзкая: озадачиться вопросами взращивания лидеров сызмальства самого. Ведь недаром сам все ступени прошел, от октябренка до комсомола. Эх, как жалел, когда упразднили систему эту! А теперь — пожалуйста! Самому теперь возможность представилась создать нечто подобное!

Работа кипела вовсю, что и времени не замечали бег. Уже и шерсть, заготовленную надолго впрок, всю укатали, а на специальных кольях красовались, просушиваясь над очагом, шесть пар неказистых обувок. Была и седьмая, да ее, к немалому огорчению ребятни, спалили ненароком, пока сушили.

За работой семь дней и пролетели. А пока возились — мороз снова ударил, сковав землю да ледяными бельмами залепив собравшиеся лужи. Солнце наконец вывалилось из-за туч, а свежий ветер разметал остатки хмари да бесконечных туманов; оттого и воздух прозрачным стал. До одури, до звона.

— Примерь, отче. — Булыцкий протянул одну из пар готовых валенок зашедшему в гости Сергию. Перекрестившись, тот осторожно принял дар, и так и сяк вертя его, разглядывая со всех сторон.

— Чудны, — наконец довольно подытожил тот. — Да только чуть посырее станет, так и не обуешь.

— Твоя правда, — согласился Булыцкий. — Да не на оттепель обувка-то. На зиму лютую. Заместо сапожков-то.

— Тесны, — примерил валенки старец.

— А ты попробуй, может, разносятся, — огорчился Николай Сергеевич. — Не силен размер подбирать, — развел он руками.

— Угодные ты Богу дела творишь, — улыбнулся в ответ Сергий. — Мученику подобно. Не ошибаются те лишь, кто не делает ничего, а, раз так, то тебе и вовсе кручиниться не о чем, Никола, — улыбнулся старец. — Твои деяния уже вон душ сколько спасли. А еще спасут сколько, только Богу и ведомо.

— Благодарю, отче, — склонился Булыцкий.

— Слыхивал, про печь все грезишь, да все не ладится у тебя, — сменил тему настоятель. Тут Киприану спасибо. Помог. Подсказал слова, какие надо бы говорить Сергию, да и сам чего-то напел, с Сергием с глазу на глаз общаясь. Так, что и оттаял тот, да сменил гнев на милость, да позволил печью заниматься.

— Твоя правда, Сергий, — кивнул головой пенсионер. — Да вот кирпич нужен, а без него беда! Разве из каменьев попробовать, да и то невесть что получается. Вон, смотри, развалилась, — огорченно кивнул он на груду камней; все, что осталось от последнего эксперимента.

— Так не укупишь ведь. Дорог! Вон кремль белокаменный во что обошелся-то! Одним камнетесам сколько уплатили! Так еще и дотащи каменья эти!

— Да мне бы хоть обычных-то каменьев собрать! Ну хоть на одну-то печурку! Мало, что ли, разбросано?! Их бы только поискать!

— Так и Бог тебе в помощь, Никола.

— Людей дай, Сергий. Я вон мальцов упросил, чтобы каменья собирали, да в склады складывали, так сюда перевезти и осталось-то. Да слабы отроки-то! А еще — глину! Оно, как ни крути, а камни-то так просто не уложишь в гору-то.

— Любо тебе, Никола, от молитв смиренных паству отвлекать, — задумчиво отвечал Сергий. — Все неймется тебе, хоть уже и влас седой. А ведь, по-другому поглядеть, так и во благо все твои проделки. Все во имя великого дела да во славу Божию. — Радонежский замолчал, собираясь с мыслями. — Был бы другой кто, не позволил бы. А тебе отказать и Бог не велит. Посему, будут тебе люди, Никола; да ты только не забывай о том, что паства хоть и смиренна, да все одно нет-нет да взропчет. Ты, хоть и во благо все творишь, да уж больно шибок; в месте тихом да уединенном суету все сеешь. Негоже для монастыря смиренного суета эта. От битвы во имя славы Божьей отвлекает. Ты уж не обессудь, Никола, да к посаду тебе ближе надобно бы. А и хоть бы за тын; все глаз меньше любопытствующих покой молитвы читающих тревожить будут.

— Прости, Сергий, покой что тревожу братии твоей, — смиренно поклонился Булыцкий.

— Бог простит, — мягко улыбнулся в ответ тот. — И ты меня, Никола, прости.

— Бог простит, — поклонился он в ответ.

— Ну и слава Богу, — снова улыбнулся настоятель. — Завтра ранехонько и отправишься по каменья да по глину. Оно и славно получается; купец приехал с дарами. Благодарит, что отвадили от похода в Казань весной. Так вот тебе и лошадка, и телега. Дело, видать, богоугодное, раз оно вон как все складывается.

— Видать, да, — почесал затылок Николай Сергеевич. — А что, получается, не ходили купцы туда?

— Получается, — да. Только ты их и поспрошай. Мне дела мирские далеки.

На том и разошлись. Сергий — к купцу, разъяснить, что за просьба у него, да и зачем, а Булыцкий, схватив тачку, — на реку за песком, а потом и к буераку, где глины еще летом заприметил, годной вроде для печи изготовления. Уже вечером, натаскав всего необходимого и вывалив все в одну яму, Булыцкий при помощи Ждана и не ушедших еще сыновей кузнеца принялся тщательно перемешивать все это до получения однородной массы.

— А как застуденеет? — поинтересовался верный Ждан.

— С чего бы?

— Ну, как кувшин. Студенеет. Твердым становится. Как потом выковыривать?

— Так то на солнце да в печи, — усмехнулся в ответ Николай Сергеевич, в очередной раз отмечая смекалистость паренька. — А здесь, вон, и в яме вода, и на улице — холодно. До утра разве что примерзнет, да и то — не беда. А утром, дай Бог, каменьев привезем да приступим, — смахнув пот со лба, выдохнул преподаватель. — А теперь — почивать. — Пацанята послушно кивнули головами и отправились спать.

Уже на следующее утро, со скрипом и стоном, из ворот монастыря выкатилась телега, запряженная невысокой косматой лошаденкой. В телеге, свесив ноги, сидели Булыцкий, Ждан, Угрим да Путша, отправленные Сергием в помощь Булыцкому. Ребятишки окрестные на славу постарались, выискивая каменья, так что осталось лишь собрать их да в одну кучу вывалить и, честно сказать, никак не меньше нескольких дней потратить на все это планировал пенсионер. Оно, хоть и немного надо было поперву-то, а все равно; по раскисшей слякотной дороге оно, пусть бы и с тачкой, а все ж намаешься. А тут — на тебе: телега с лошадкой, да еще и молот, если расколоть чего придется!

Дело ладно спорилось; еще до наступления вечера успели они объехать все, да, набрав полную телегу камней, — а мало ли чего еще сладить надо будет, — двинули по направлению к монастырю.

— А ну, православные, стой! — раздалось из полумрака, да так, что аж лошаденка испуганно всхрапнула. — Куда каменья поволокли, души бесьи? — зашелся кашлем невидимый разбойник.

— А ты кто таков будешь, что тебе кланяться должен?! — крикнул в полутьму преподаватель.

— Можешь и не кланяться, коли животом не дорожишь, — хрипло раздалось в ответ.

— Мы — люди Божьи, — вглядываясь в мрак, выкрикнул преподаватель, — на Отца волю во всем полагаемся. Коли написано, так и живота лишиться не страх! А ты-то чего в темноте рожу прячешь? Страшна больно, иль у самого душонка заячья?!

— Ох, Никола, не переменит тебя ничто. — Из лесу прямо к лошади вышел невысокий коренастый бородач, с закинутым за спину луком.

— Милован? Милован! — расхохотался Булыцкий, ловко спрыгивая с телеги. — Милован!!! — Он радостно обхватил товарища и принялся хлопать по спине и плечам.

— Тише ты! Кости переломаешь! — принялся вырываться тот.

— Прости, Милован. Как ты здесь?

— Да вот, проведать решил — как ты тут. Не наломал ли дров по новой да не учудил чего ли, а то все нянька тебе нужна, — согнулся в кашле бывший лихой. — У, проклятая! — сплевывая мокроту, вновь зашелся кашлем бородач.

— А один чего? А посреди ночи? А как с лихим кто попутает? А Тверд чего? — Николай Сергеевич с ходу закидал товарища вопросами.

— Ох и скор ты, чужеродец, — остановил его Милован. — Ты прими, обогрей, накорми поперву, а потом пытай; чего да как. Чтобы статно все, как у людин почтенных. Оно ведь, дружинник перед тобой теперь княжий! А к тебе, — нахмурившись, перевел он взгляд на Угрима, — брат из грядущего, что ли? Такой же, что ли, горячный?! Тут с одним-то сладу никакого, а с двумя так вообще — беда!

— Угрим-то! — расхохотался Николай Сергеевич. — Все за братьев держат, — поглядев на высокого бородатого схимника, и сложением, и лицом на пришельца ох как походившего.

— В селе все Оглоблей кликали, — скромно улыбнулся монах. — За рост-то.

— А не помню тебя, хоть и при монастыре жил.

— Так я и пришел на исходе лета. Как весть про Тохтамыша пролетела, встал и пошел. Думал, в Москву, в дружину к князю податься, да вот в монастырь попал.

— А татька с мамкой как же? Оставил, что ли? — нахмурился бывший лихой.

— Так ведь Бог прибрал еще о том годе, а из братьев только я и остался. Ни роду, ни племени. Никто, — перекрестившись, вздохнул здоровяк.

— Прости, — тут же смягчился дружинник.

— Не за что тебе прощения просить, добрый человек.

— А ты чего телишься?! — Бородач набросился на трудовика. — Друг не кормленый, не отогретый, а ты тут тары-бары развел! Не так товарища встречают!

— Прав, — ухмыльнулся в ответ преподаватель. — Так идем! — хлопнул он по плечу закашлявшегося товарища. — Да расскажи, чего да как в княжестве? Как Дмитрий Иванович устроил все. Новости, знаешь сам, сюда долго идут. Страсть как интересно!

— А чего не рассказать-то? — расплылся в улыбке тот. — Вот, слушай, Никола…

Следующие полчаса, что вышагивали друзья по размокшей тропинке, Милован, ежеминутно откашливаясь, подробно рассказывал, что да как происходило в Московском княжестве. И, хотя лихой говорил много и непринужденно, а нет-нет и ловил себя Булыцкий на том, что вроде как недоговаривает он.

Княжество Московское, как оно и до нашествия было — улус Золотой Орды до скончания веков, Дмитрий Донской и потомки его — братья младшие Тохтамыша и его родни. Теперь все беды напополам, а за то от Московского княжества дань: четыре тысячи рублей в год^[38] и право самолично решать проблемы с окрестными славянскими улусами, да земли новые присоединять к владениям Золотой Орды. Следующие три года отводятся князю на ран зализывание да хозяйство и дружину в порядок чтобы привести. После того — в походах Тохтамыша брат младший обязан родственника поддерживать, по зову являясь конно, людно да оружно. Союз да договоренности эти скрепивши, в совместный поход отправились на князей удельных; крест целовать заставлять на верность да «поминки» собирать.

Оно хоть и шли не торопясь, силу как бы свою показывая да гонцов наперед рассылая, да тут уж всех на колени поставили. Первым — Рязанского князя Олега Ивановича, давно уже мечтавшего объединить вокруг себя Владимирское да Суздальское княжества. Князь Рязанский услышал отправленных заранее гонцов и даже не попытался организовать сопротивление и попросту открыл ворота, да и сам навстречу с покаянием вышел. За то и свой живот сохранил, и душ православных уберег великое количество. Ну, разве что боярам, перед осадой Москвы утекшим, несладко стало. Их кого и казнили, а кого, холопов лишив, помиловали, по миру пустив. Ну, и земель, понятное дело, не вернули. Разве что самым надежным.

Владимирско-Суздальские же князья, напротив, поступили неосмотрительно. Словно бы желая отомстить за гибель Семена Дмитриевича^[39], утекший с поля боя Василий Кирдяпа ухитрился настроить против Московского князя доживающего уже свой век Дмитрия Константиновича^[40], и тот, собрав нижегородское войско и созвав дружины мордовских князей, двинулся против объединенного войска Дмитрия и Тохтамыша с тем, чтобы успеть занять Суздаль и встретить неприятеля. Впрочем, это ему не удалось, и войска встретились в поле недалеко от Владимира.

Дмитрию Ивановичу не составило большого труда убедить Тохтамыша использовать уже проверенную тактику и действовать двумя отрядами. Тем более что передовой отряд Московский князь вызвался самолично вести в бой, а остатки армии Тохтамыша должны были в прилеске укрыться да по первому сигналу на помощь прийти княжьим войскам. И готовилась сеча великая, и повел Дмитрий Иванович войско на рать Дмитрия Константиновича, но Бог всемогущий вновь на стороне князя Московского оказался. Князь Нижегородский-то^[41] умом слаб оказался да войско так выстроил, что оно тут же в окружение попало, и, видя бесполезность кровопролития, Константинович сам приказал оружие сложить, да целовать крест на верность великому князю Московскому направился.

А пока действо то разворачивалось, шедший тайком отряд Василия Кирдяпы да бояр самых неугомонных, который по задумке Нижегородского князя в тыл объединенному войску ударить должен был, в том же самом прилеске напоролся на резервный полк под руководством Тохтамыша. В схватке той много татар посеченных оказалось, да ко всему еще и насмерть был ранен знатный ордынский военачальник — татарский цесаревич, что ордынцам и лично Тохтамышу обиду личную учинило. Да вот виновника обиды той наказать не удалось. Хоть и неожиданностью полной оказалась встреча та для обоих военачальников, все ж Кирдяпа проворней оказался. Он же и смекнул первый, что, хоть врасплох застал татар, да все равно ни в умении, ни в количестве не тягаться ему с Тохтамышем, поэтому с горсткой самых преданных ему людей, снова утек с поля боя, укрывшись теперь за стенами Твери.

Русское войско потерь не имело, татарское — еще на треть потаяло. Нижегородцам же эта схватка обошлась в четыре тысячи рублей: три с Нижнего Новгорода, да одна — с Суздали. Ну, и мастерами дань. За то — гарантии мира и всяческая поддержка в вопросах борьбы с Борисом^[42]. На том замирились, и Дмитрий Константинович, поцеловав крест, передал войско свое Московскому князю, а сам, за слабостию своей, отправился домой; доживать оставшиеся ему дни^[43]. Теперь уже огромная армия отправилась на приступ Твери, в которой и без того обиженный и оскорбленный князь Михаил^[44] уже приютил и обогрел беглого Ваську с горсткой уцелевших бояр.

В этот раз вперед уже гонцов татарских отправили; настолько Тохтамыша потрясла потеря понесенная, что сам пожелал весть составить князю, предателя за вратами укрывшему. Уж когда получил князь Тверской бересту эту, поздно делать что-то было да в ноги падать. Обезумевшие от ярости и горя татаре первыми ринулись на приступ, неся огромные потери. Взять крепость, правда, с ходу не вышло, и объединенная армия приступила к длительной осаде, в ходе которой основным миротворцем и выступил Дмитрий Иванович. Во многом благодаря именно его усилиям удалось убедить князя Тверского Михаила ворота крепости отворить и сделать так, что уже немногочисленной шайке кочевников не оказали ни малейшего сопротивления, когда они в дома заходили худые и знатные боярские и брали себе то, что вздумается и кого вздумается. Запрет только строжайший на грабеж церквей и кремля. А еще — четыре тысячи к выплате на потери понесенные и на вечное признание себя вассалом князя Московского. Кирдяпу же и бояр тех, которые за то, чтобы предателя принять ратовали, лично Тохтамыш и казнил.

А тут и гонец от Муромского княжества прилетел с просьбой о мире; Федор Глебович^[45] с боярами своими, понимая, что захиревшему княжеству никак не тягаться ни по мощи, ни по могуществу с объединенной армией, решили попросту упредить кровопролитие и сами готовность выразили крест на верность целовать. А коль скоро ни у потерявшего почти всю свою армию Тохтамыша, ни у уставшего от вида крови да слез православных Дмитрия Ивановича не осталось никакого желания вести дальнейшие боевые действия, решено было, что князь Муромский выплатит тысячу рублей и дань мастерами и красавицами и навеки признает главенство Москвы над собой.

Оно в итоге и вышло, что собрали двенадцать тысяч серебром, да в полон тьма-тьмущая народу православного набрана. Восемь, — за два года вперед, — Дмитрий Иванович отдал брату старшему, да тысячу сверх — за души погибших в сечах отважных мужей татарских. За то совсем было поникший Тохтамыш тут же согласился простить недоимки предыдущих лет, а остальные собранные деньги отдал брату младшему — в награду за борьбу с самозванцем Мамаем. А еще обставили Тохтамыша в том, что полон весь скупили; почти семьдесят тысяч человек, среди которых и красавицы, и мастера, и удалы, и бояре даже. Все теперь вкруг Москвы расселяются да быт помаленьку мостят. Тохтамыш же, с остатками некогда грозного войска да с дарами богатыми отправился домой.

И хоть рассказывал Милован все это, словно сказку какую читал, а Николай Сергеевич то и дело мысленно аплодировал великому князю Московскому, дивясь смекалистости да мудрости.

— Помогите! Христа ради, помогите! — донеслось откуда-то из леса. — Не оставьте в беде, православные! Христом Богом молю!

— Слышь, Никола, — встрепенулся Ждан. — Кличет кто-то.

— Чего? — увлекшиеся разговором мужчины и не сразу сообразили, что и в самом деле откуда-то из лесу доносится клич о помощи.

— Есть, что ль, рядом кто-то? Не оставьте в беде, родные вы мои! — снова и снова доносилось из самой чащи.

— Слышь, Милован, — разом насторожился Булыцкий. — Кличет кто-то, что ль?

— На то похоже, — переменившись в лице, отвечал тот. — Кто бы это; лихих уж и нету, путник в ночь — и тот вряд ли пойдет, схимники уж и в монастыре все, а кто с тобой. Смерды — так те — кто по лавкам, кто с мальцами тетешкаются, а кто и с женками подавно. Купец, что ли? — скорее сам с собой разговаривая, рассуждал тот.

— Дух, может, чей, неприкаянный, — вставил подковылявший к мужчинам Ждан.

— Типун тебе! — закашлявшись, прикрикнул в ответ Милован, да так, что Ждан поспешно перекрестился: то ли от страха перед схватившимся за лук мужиком, то ли убоявшись собственного предположения, а то ли и вовсе по привычке.

— Эгей! — прикрикнул в ответ Николай Сергеевич. — Куда пропал-то?!

— Ау! — тут же раздалось из чащи. — Кто здесь? Помогите! Души живые, спасите, Христа ради!

— Ждан, Путша, здесь сидите. Угрим, Милован, айда за мной! — Прихватив молот, Булыцкий направился на зов. За ним — двое мужиков.

— Не замолкай! Где ты там! Голос дай! — на мгновение потерявшись в пространстве, прокричал Николай Сергеевич. — Да ори ты, православный! Не замолкай!

— Ау! — донеслось из лесу.

— Стой, где стоишь! — прикрикнул коренастый Угрим.

— Православные, что ль? Христа ради! — снова донеслось из лесу. — Совсем заблукал! Уж и не думал, что души живой голос услышу. Не оставьте в беде, родненькие! Уж и с животом простился было, — снова и снова доносилось из чащи.

Уже не задумываясь ни о чем, товарищи бросились на зов. То и дело останавливаясь, чтобы, прислушавшись, скорректировать направление, они бросались дальше, ведомые криком попавшего в беду. Мгновение, и вот они буквально налетели на одетого в перепачканные, местами порванные одежки, невысокого, но крепко сбитого бородача. Едва только завидев спасителей, тот, отбросив в сторону кривую суковатую палицу, служившую посохом, подался вперед, буквально повиснув на шее у бежавшего впереди Милована. На покусанной мошкарой роже скитальца расплылась аляпистая улыбка, а сам несчастный тут же рассыпался в благодарностях:

— Спасители, что ль? Спасители мои! Ангелы! Люди добрые, — похлопывая по плечам дружинника, тараторил тот.

— Да что случилось-то?! — с трудом отдирая мужика от себя, прорычал Милован.

— Сурожанин я, родненькие мои, — рыская туда-сюда глазками и переводя взгляд с мужчины на мужчину, пел тот. — Третьего дня по лесу… с караваном в Царьград шел, да беда случилась! Лихие людишки в дороге повстречались. Все! Ни товара, ни людины! Сам живот насилу спас! Три дня без еды блукал, думал уже — к Богу путь прямой! Слыхивал, что обитель Сергия Радонежского где-то недалече, да в лесу потерялся! Сквозь кущи да буреломы, руками рвал… Вас услышал — перелякался поперву. Бог знает, может, недобрые какие. А, все равно! Какая разница, что ль, с голодухи, от зверья или ножа, что ль, лихого сдохнуть? — сбивчиво продолжал тот. — Братья, что ли? — Отодравшись, наконец, от мужика, тот перевел настороженный взгляд с Угрима на Булыцкого. — Знак, говаривают, добрый, коли братьев в дороге повстречаешь.

— Ну, пусть братья, коли хороший тебе знак нужен, — усмехнулся Николай Сергеевич.

— На, бедолага, возьми, — Милован вытащил из сумки ломоть хлеба и протянул его путнику. — Ишь, горемыка, изголодался, — глядя, как тот покарябанными своими пальцами судорожно вцепился в краюху, покачал головой бывший лихой. — Ну-ка, Угрим, подсоби-ка, — когда несчастный разделался с хлебом, обратился Милован к товарищу. — А мы — рядышком, — сплевывая мокроту, настороженно зыркал он по сторонам. — Не приведи Господь, если лихие зов слыхали! Стекутся со всего лесу! Им-то сейчас, ежели Дмитрий Иванович про них прознает — смерть верная. Вот так! — довольно кивнул головой бородач, видя, как заблудившийся грузно навалился на аж крякнувшего Угрима. — А теперь — живо! Не дай Бог на лихих снова налететь!

И, подгоняемые страхом да понуканиями Милована, мужики заторопились из лесу.

— Брехун! — улучшив момент, шепнул дружинник^[46] Булыцкому.

— Чего? — не сразу сообразил опасливо поглядывавший по сторонам Николай Сергеевич.

— Последних лихих еще летом повырезали, — поглядывая на Угрима с незнакомцем, продолжал Милован. — Князь соседей усмирял пока на пару с Тохтамышем, я с дружинниками по гнездам разбойничьим прошелся. Никого не пощадили, — сквозь кашель закончил мужик.

— Ты? — не поняв, уставился на товарища пенсионер. — А Киприан говаривал, что наоборот, — лихих самое время сейчас. Вон смерды с голодухи в леса бегут да шайки сколачивают.

— А ты верь ему больше, — проворчал в ответ тот. — Киприан за тын и носу не кажет! Ему что пустобрех какой расскажет, то и правда.

— Так что же это, — ошарашенно остановился пенсионер, — брехня все, получается. И что жрать нечего, и что смерды с холопами буянить начинают?!

— Про жратву — верно, — схватив товарища за руку, потащил его вперед Милован. — Что неспокойно нынче — тоже ладно. А вот что лихие распоясались — брехня. Вон Дмитрий Иванович, ратников своих чтобы не распускать по домам, жалованье учредил да по землям расселил, чтобы присматривали они за порядком да рассказывали князю, чего там да как. Оно и спокойней сразу, и люд горячий при деле и не буянят. Киприан-то всего этого не знает, вот и попусту воздух сотрясает. А вот этот, — кивнул он в спину купцу, — брех!

— С чего решил-то так?

— Третьего дня без жратвы, а орал, что диакону не всякому под силу! — негромко, чтобы идущие впереди не услыхали, обронил бывший лихой. — Краюху больше на землю покрошил, чем сожрал. Рожа покусана, да ни одной царапины или синяка; как от лихих тикаешь, так и не глядишь куды. Живот бы сохранить и то — слава Богу! Руки вон, как кошкой, покорябаны, хоть через кусты с руками голыми, говорит, продирался. Обниматься как полез, так кости чуть не переломал; силищи — что у лешего! Да и гляди: не Угрешка его тащит, а купец его волочет. Брехун! — давя очередной приступ кашля, заключил Милован.

— Так, может… — Булыцкий дернулся было вперед, но тяжелая рука Милована легла на плечо.

— Ты, Никола, ежели дров не наломал, так и день зазря прожил, — прогудел бородач. — Все неймется тебе. Ты не горячись, да понаблюдай, да повспоминай, чего там, в грядущем твоем, кажут. Глядишь, и про этого что упомнишь.

— Твоя правда, — угомонился пенсионер.

— Ты, мил человек, вез-то что? — нагнав мужчин, поинтересовался Милован.

— Соболя да кольчуги; в Царьграде они ох как ценны. Вез вот, а ушел от Москвы недалече… но уж и подумывал: что ль бросить все да женку взять, а там, Бог даст, и с мальцами понянчиться доведется, да вот, решил в последний поход. Видно, Бога слушать надобно было, что он подсказывает. А то — ни барыша, ни товаров, да живот едва не потерял.

— А каково оно сейчас, после похода Тохтамышева торгуется? — тут же вырос рядом Булыцкий. — Оно небось мосты по новой-то ладить ох как несладко?

— О чем ты, мил-человек? — не сразу и понял тот.

— Как же? — в свою очередь, удивился Николай Сергеевич. — Слыхивал я, в Казани повырезали купцов-то всех, чтобы в Москву весть никто не донес.

— А, это? — запрокинув голову, слишком громко для измученного тремя днями голода расхохотался незнакомец. — Не слыхивал, что ль: то — нижегородских! Нас Дмитрий Иванович к Ольгерду отправил с дарами. Оно, как-никак, родственники, хоть и, бывают, лаются. Повелел к ним, замиряться. Негоже, казал, друг на друга камни держать за спинами.

— Чего вдруг? — удивился Булыцкий.

— Я, что ль, знаю? — крякнул в ответ тот. — Ты у князя поспрошай-то. Ему виднее! Оно, хоть и без барыша поход был, да сам князь оплатил да снарядил. Так что пуще Царьградского он нам по душе пришелся. Князь, что ль, сына посватать решил за кого из Ольгердовичей? — задумчиво пробубнил тот. — Хоть и родственники, а все решил союз тот крепить…

— Да как так-то? Чего вдруг родственники-то?!

— Да так, что Андрея Ивановича, брата Дмитрия Донского, женщина — Ольгерда дочка, — охотно пояснил тот. — Их еще Алексий патриарх женил. Летом, что ль, позапрошлым, — увлекшись разговором, незнакомец уже и сам бодро зашагал, забыв и про хромоту, и про усталость свою. — Вот и кумекаю я: князь чего-то задумал, а чего — Богу одному ведомо.

— Курам на смех, а не родственники, — в ответ проворчал Николай Сергеевич. — Паче недругов такие. — Его собеседник просто пожал плечами: мол, каких Бог дал, такие и родственники.

— Звать-то тебя как? — поинтересовался Милован.

— Некоматом кличут, — отвечал тот. — Некоматом Сурожским. Слыхивали, что ль, — почему-то расплылся в улыбке тот.

— Слыхивали, — равнодушно кивнул Милован. — У Алексия, говаривают, в почете был.

— Говаривают, — снова ухмыльнулся тот. — Много чего еще говаривают, — помолчав, добавил он. — И друзья и, паче, недруги, — резко переменившись в настроении, зло сплюнул он себе под ноги. — Завидно, что ль? Так то от незнания… Всем, что ль, думается, что жизнь купца — мед сладкий. Мол, люд торговый; везде почет да прием радушный. К князьям вхожи. А нам, что ль, сладко от того? Где с чистой душой примут, а где и с камнем за пазухой. Смерды! — почему-то яростно погрозив кому-то кулаком, прошипел тот. — Вот и наговаривают.

— А ты, значит, ни на кого не наговариваешь? — буркнул в ответ Милован.

— И я, бывает, наговариваю, — насупился собеседник. — Не грешен, что ль? Да только мое дело — малое, да хоть иной раз и удалое, а иной — и лихое. Мне нынче что ни день прожитый, так и слава Богу.

— А ты имя его всуе не поминай, — отозвался Милован.

Некомат ничего не ответил, и оставшийся путь прошли молча.

Уже на дороге, где поджидали их Ждан с Путшей, скиталец, тяжко распластавшись в телеге, снова принялся ныть и канючить, да так, что сердобольные монахи закрутились вокруг, то воды подавая, то соломки или чего там подсовывая, чтобы лежать было тому на камнях этих удобней, а то и просто рогожку, которой ноги скитальца прикрыли, поправляя. Милован же шел рядом, поглядывая то на задумавшегося Булыцкого, то на Некомата.

Николай Сергеевич же, молча топая по дороже рядом с телегой, вспоминал, а что ему известно про этого самого Некомата-бреха. И, хоть в институте, где историк, а позже, по совместительству, и трудовик образование получал, история досконально изучалась, да все равно с трудом вспоминалось про Некомата-то. Агента, как утверждали дошедшие до современности источники, генуэзцев, накрепко к тому времени увязших в войне с венецианцами за выход в море и обладание Царьградом.

Агента католической церкви, сделавшего ставку на давнего противника московских князей в борьбе за могущество с целью раскачать и без того хрупкое равновесие, сложившееся в отношениях между Царьградом и его вотчинами: Киевской Русью, Литовской Русью и Русью Московской, ведущими ожесточенную борьбу за право зваться центром православия. Княжеству же Тверскому во главе с амбициозным Михаилом Александровичем, уже, кстати, раз оскорбленным патриархом Алексием в споре с удельным князем Кашинским несколько лет назад, уделялась особая роль: стать центром, вокруг которого против московитов объединятся литовские и ордынские хоругви.

И карта ведь в итоге вроде разыграна была красиво, и за обещаниями Некомата стояли и всемогущие генуэзцы, и грозные ордынцы. А тут еще и княжество Московское погрязло в целой серии мелких распрей, тогда как Литовское да Тверское княжества находились на пике своего могущества, да только, как потом уже выяснилось, пешкой купец оказался в игре еще большего масштаба. Так и не дождавшийся помощи спасовавшего в последний момент перед могуществом собравшейся на стороне Дмитрия Ивановича дружины Ольгерда, не получивший вовремя помощи Мамая, на несколько месяцев запертый в собственном городе, Михаил Тверской в итоге сдался на милость Московского князя, подписав договор, согласно которому отказывался от любых притязаний на власть и могущество и стал зваться «младшим братом» князя Дмитрия Ивановича Донского. Для Ольгерда же эта история закончилась выдачей дочери за Владимира Андреевича Серпуховского, что впоследствии позволило избежать серьезного кровопролития под Любутском, когда пошедший ратью на Москву Ольгерд был остановлен Владимиром Храбрым. Событие, о котором официальная летопись отозвалась следующим образом: «И стояли рати прямо друг против друга, а между ними — овраг крутой и дебрь очень большая, и нельзя было полкам сойтись на бой, и так стояли несколько дней, и, заключив мир между собой, разошлись». В итоге каждый остался на своем, и только поверженный Михаил Иванович вновь попытался взять реванш, но снова бесславно проиграл могучему Московскому князю. Что же, поделом. Хотя уже на том благодарен должен был быть князь опальный, что и в этот раз головы не лишился.

На том следы Некомата затерялись в истории. Лишь где-то выплывала информация о достаточно бесславном завершении карьеры интригана: что, мол, казнен был за измену или предательство, но вот где, кем и когда — Булыцкий уже вспомнить не смог.

Николай Сергеевич с любопытством посмотрел на распластавшегося в телеге купца. Ничего особенного на вид… и ничего общего с эдаким типично диснеевским злодеем: тучным, обязательно с длинной черной бородой и горящими нехорошим блеском узенькими глазками. Так, уставший, зачерствевший в интригах мужик, по собственной неосторожности или же по чьей-то злой воле ввязавшийся в очередную опасную игру. Занятно? Да, но не более того. Поняв, кто перед ним, Булыцкий сосредоточился на том, что же привело этого человека к Сергию. Случайность? Вряд ли. Выходки лихих? До комментариев Милована Булыцкий охотно поверил бы в эту версию, но не сейчас. Очередная игра? Но тогда чья? И с какой целью? И почему именно сейчас? И к Сергию или, может, нет… За этими раздумьями Николай Сергеевич и не заметил, как телега подкатила к тыну Троицкого монастыря.

— Э-ге-гей! — окликнул хозяев Милован. В ответ из кельи вышел сам Сергий и, бросив взгляд на гостей, резко заговорил:

— Шумишь чего?! Почто место святое зазря тревожишь? Хоть и дружинник княжий, а все одно: знай чин! — признав в госте Милована, еще больше разгневался тот.

— Принимай, святые отцы, горемычного! — Ничуть не смутившись такому приему, бородач деловито соскочил с телеги и тут же принялся хозяйничать, создавая вокруг гостя движение. — Душу православную лихие не сгубили чуть; помолитесь за спасение чудное!

— Душу спасти — подвиг великий, — подходя к самой телеге, задумчиво произнес Сергий. — Да знать кому, что есть спасение души и спасение ли оно живота? Примем да помолимся, коли без камня на душе, — в упор глядя на показно расслабленного пострадавшего, продолжал Радонежский. — А коли с камнем — не обессудь. Других судить — грех великий, да только другому солгавший — на свою душу пятно посадит.

— Пойдем, Никола, — утянул Булыцкого Милован. — За Некоматом есть приглядеть кому, — Николай Сергеевич послушно направился вслед товарищу, уже в душе подозревая, что в очередной раз становится центральной фигурой в чьей-то чертовски сложной игре. Впрочем, на сей раз отнесся к этому спокойно; ну игра и игра. А потому Николай Сергеевич, просто расслабившись, решил не бежать впереди паровоза, но лишь отдаться воле подхватившего его течения и постараться хоть в этот раз не налететь на камни. Тем более что, как сегодня узнал пенсионер, Дмитрий Иванович не просто поверил, но еще и действовать начал по-своему, не считаясь с наставлениями пришельца. И действовать так, что Булыцкий мысленно снял головной убор и на радостях выкрикнул: «Браво!» Разыграть такой спектакль с остатками войска Тохтамыша, как следует потрепав и подчинив его именем своей воле окрестных князей, перевезти в Русь Московскую огромное количество мастеровых, в последний момент развернуть купцов и направить их с дарами к Литовскому князю. Браво, Дмитрий Иванович, браво!!!

И если поперву коробило преподавателя то, что не по его предположениям история ладится, но как-то вроде как и вкривь, то теперь понимать начал он: а почему так. Ведь при всей своей осведомленности и не подумал пенсионер о людишках навроде Некомата или того же Васьки Вельяминова — отступника, сына последнего тысяцкого на Руси. А вот князь, напротив, о таких, похоже, и призадумался. А призадумавшись, все так обставил, чтобы комар, как говорится, носу не подточил, да до Тохтамыша ни единая весточка не долетела о возможной подготовке отпора его армии. Да и потом, когда таяло войско кочевника; оно вроде как случайностью обставлено было, а на самом-то деле… Уже и не верил трудовик, что с нижегородским войском случайно все так вышло; само собою. Ведь теперь готов он был поклясться, что это — спектакль, умело разыгранный Великим князем Московским. Не зря же послов впереди войска рассылал Дмитрий Иванович! И самое-то интересное, ни даже повода не было заподозрить Дмитрия Ивановича в игре против «старшего брата».

Следуя за товарищем, Николай Сергеевич вошел в трапезную.

— Присаживайся, Никола, — коротко кивнул Милован, указывая на скамейку. — Не велел князь тебе того говаривать. Мол, горяч больно, того и глядишь, дров наломает да опять с ног на голову все перевернет. Прав Дмитрий Иванович, — вздохнув, продолжал тот. — А по мне, так еще больше наломаешь их, не знаючи. Так что я тебе, что от князя услышал, расскажу, а дальше ты, уж не обессудь, сам смекай, что оно да к чему. Мож, и не прав я, да только сердцем чуется, что так должно. А, как Сергий говаривал, сердце не обманешь. Голову — да, можно. Сердце — никак.

В это время дверь отворилась и к мужчинам присоединился Сергий.

— Явился-таки, — присев на скамью, негромко молвил старец. — От фрязов^[47] — брех.

— Так что, ждали кого-то? — встрепенулся Николай Сергеевич.

— Ждали, — кивнул Милован. — Да не так скоро и не самого бреха.

— Некомат — брех. Смуту сеял меж князей в угоду фрязам. Да посеял бы, коли не Божья воля. Господу, Русь Московская чтобы сильной была, угодно. То и свершилось, фрязам наперекор. Дружку Некомата, Ваньке Вельяминову, вон, давно уже голову с плеч сняли^[48]. Грех на душе князя Дмитрия тот, да меньшим грехом больший отворотил. Княжьей воле непослушание, оно паче смуты открытой; так и отвадил он охотников души сирые с панталыку сбивать смертоубийством прилюдным.

— И правильно, — хмыкнул Милован. — Оно много охотников развелось до власти. А по мне, хоть и тысяцкий, а честь знай да воле князя наперекор не становись! Князь — глава. За ним и бояре. Ослушался — так и голова с плеч долой!

— Так а вече как же? — порывшись в памяти, поинтересовался Булыцкий. — Вроде как все решают, делать что, случись беда какая. Может, оно и вернее так, чем когда один-то?

— Все когда решают — так все одно, что никто, — проворчал в ответ лихой. — Оно хоть и с виду ладно, да на вече том больше глотки рвут да кулаками машут. Поди ты чего дельного порешай — в толпе-то такой! Голова одна должна быть. За ней — и бояре, и владыка, и дружина. Оно, коли так, то и толку больше, и ушкуйников нет.

— А ушкуйники при чем здесь?

— А при том, что опосля вече такого по всей Оке те, кто битым оказался, промысел такой устраивали, что лихие по лесам прятались; ни дай Бог на ушкуйников нарваться! Никого те битые не щадили! Хоть бы на ком, но отыграться! Как по ушкуям своим рассаживались да вниз по течению шли, так саранча — пыль ангельская! Хотя спору нет; и толк с них. Соболя с Югорского камня^[49], да шкуры, да каменья, — чуть подумав, закончил Милован.

— Ванька обиду на Дмитрия Ивановича затаил за то, что после смерти Васьки Вельяминова тот тысяцкого пост упразднил. Молодой, горячий. До подвигов охочий. Вот и грех тебе, — продолжал между тем старец. — В Орду утек да смуты оттуда мутил. А потом Некомата и повстречал. Вот вдвоем в грех ввели Михаила Ивановича — Тверского князя. Посулами славы да власти против рати Дмитрия Донского подняли. И грех, ну, и добро, конечно. Не они, так и князья бы против Твери не объединились. Не двое эти, так и княжество Тверское грозным до сих пор было бы.

— И Едигею^[50], пожалуй, ответ другой дали бы, — задумчиво добавил Булыцкий и, поймав недоуменный взгляд товарища, поспешил пояснить: — От Орды. Навроде Тохтамыша, хитрее только. И в сечах ловчее. Долго до него еще должно быть, а теперь — и вовсе неведомо, как оно там сложится. Ты пока и в голову не бери.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

30

Имеются в виду простейшие виды селекции, позволяющие увеличить урожайность. Впрочем, о выводе новых сортов пшеницы речи при таких методах не идет.

31

Четь — мера площади — 1/2 десятины засеянной земли, примерно 0,5 гектара.

32

Смерд — человек, принадлежащий князю, но не раб и не крепостной (в те времена крепостное право еще не было оформлено).

33

Бояре во времена Московской Руси — элита. Вотчинники. Представители высшего сословия. Независимые (получившие земли не от князя, а потому и не зависящие от него — люди, держащие в подчинении земли и холопов. В т. ч. и боевых. В ряде случаев профессиональные военные, по могуществу и влиянию превосходившие удельных князей.

34

Холоп — раб.

35

Ушкуйник — здесь купец. В более широком значении — разбойник, вольный человек, нанимавшийся в вооруженную дружину купцов и бояр, занимавшихся торговлей и разбоями по Каме и Волге. Название получили по торговым судам (ушкуям), на которых ходили в походы.

36

Мамай — темник Золотой Орды, претендовавший на великое ханство, но не являвшийся чингизидом.

37

Средний рост человека в те времена был значительно ниже человека современного. Частично этим и объясняется теснота келий.

38

По итогам договоренностей после сожжения Москвы, Дмитрий Иванович выплатил Тохтамышу дань в размере пяти тысяч рублей.

39

Семен Дмитриевич и Василий Кирдяпа — родственники князя, обманом заставившие открыть ворота Москвы, что и привело к падению крепости.

40

Дмитрий Константинович — Нижегородский князь, отличавшейся лояльностью к Дмитрию Ивановичу и действовавший на стороне великого князя Московского.

41

На самом деле Нижегородский князь был союзником Дмитрия Ивановича.

42

Главный конкурент князя Нижегородского.

43

Дмитрий Константинович умер в 1383 году.

44

Михаил Иванович Тверской — князь княжества Тверского.

45

Федор Глебович — князь Муромского княжества.

46

Дружинник — наемник князя. Профессиональный воин, занимающийся военным ремеслом.

47

Фрязы — генуэзцы.

48

Имеется в виду казнь Ивана Вельяминова, которая считается первой официальной смертной казнью на Руси. Процедура была придумана Дмитрием Донским, а обезглавлен Иван мечом.

49

Югорский камень — Уральские горы.

50

Едигей — темник Золотой Орды в конце XIV — начале XV века. Основатель династии, возглавившей Ногайскую Орду. В 1408 году предпринял поход на Москву, но, видя, что осада затягивается, затребовал у князя Тверского помощь в осаде, однако тот ослушался и не повел свое войско на Москву.