Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2018

Коллектив авторов, 2018

Журнал поэзии «Плавучий мост» является некоммерческим изданием, выпускается на личные средства его создателей, при содействии и участии издательств «Летний сад» (Москва, Россия) и «Waldemar Weber Verlag» (Аугсбург, Германия). Периодичность издания – один раз в квартал.

берега

Замедленное кино

Александр Тимофеевский

Александр Павлович Тимофеевский — поэт, драматург, сценарист. Родился в 1933 г. в Москве. Окончил сценарный факультет ВГИКа. Первые публикации стихов — в конце пятидесятых годов в рукописном диссидентском поэтическом сборнике «Синтаксис». Из-за усложнившихся отношений с КГБ после окончания ВГИКа был вынужден уехать в Душанбе (1959). Все последующие годы поэт писал «в стол», служил редактором на киностудии «Таджикфильм», киностудии «Союзмультфильм», студии «Мульттелефильм» ТО «Экран». Отдушиной для творчества стала мультипликация. При его участии в качестве редактора, сценариста, автора текстов песен (А. Тимофеевский автор слов популярной «Песенки крокодила Гены» из мультфильма «Чебурашка») выпущено около 100 мультипликационных фильмов, многие из которых были отмечены на всесоюзных и международных кинофестивалях. Как поэт начал печататься только с конца восьмидесятых годов — в журналах «Юность», «Согласие», «Сельская молодежь», «Стрелец», «Континент», «Дружба народов», «Новый мир», «Знамя», «Время и мы», «Встречи», в антологиях и альманахах «Самиздат века», «Кольцо А», «Мир Паустовского» и других изданиях. В настоящее время проживает в городе Москве, является Членом Академии кинематографических искусств «Ника». Член АСИФА, Союза писателей Москвы. Лауреат поэтических премий журнала «Дружба народов», литературной премии Союза писателей Москвы «Венец», присужденной «За пронзительность лирических откровений и независимую позицию в литературе». В 2007 году книга «Письма в Париж о сущности любви» попала в число книг лауреатов премии «Московский счет».

«Примета времени — молчанье…»

Примета времени — молчанье,

Могучих рек земли мельчанье,

Ночей кромешных пустота

И дел сердечных простота.

Как обесценены слова…

Когда-то громкие звучанья

Не выдержали развенчанья.

Примета времени — молчанье.

Примета времени — молчанье.

Предпраздничная кутерьма…

Ноябрьский ветер, злой и хлесткий,

Бесчинствует на перекрестке.

Стоят такси, оцепенев,

И не мигают светофоры,

По главной улице в стране

Проходят бронетранспортеры.

Проходят танки по Москве,

И только стекол дребезжанье.

Прохожий ежится в тоске.

Примета времени — молчанье.

Мысль бьется рыбою об лед,

И впрямь, и вкривь, в обход, в облет.

И что ж — живой воды журчанье

Сковало льдом повсюду сплошь.

Мысль изреченная есть ложь.

Примета времени — молчанье.

1960 г.

2 отрывка из поэмы «Тридцать седьмой трамвай»

1. «Снесенные дома…»

Снесенные дома

Умершего Арбата,

Спасенные тома

И вирши самиздата.

Колодцы пустоты,

Расколотые арки

И нашей нищеты

Бесценные подарки.

Та оттепель и пляс

Под звуки той капели,

И дом, где в первый раз

Мы Галича запели.

И кухонь тех восьми —

метровая свобода,

Тот воздух, черт возьми,

И даже непогода.

Да вот и сам я, вот…

Вон, у того портала —

Одно плечо вперед,

Другое чуть отстало…

2. Каштанка

И тот окликает Каштанку,

Чья ласка была столь крута,

Кто вывернуть мог наизнанку,

Чтоб выдрать кусок изо рта.

И мигом Каштанка забыла,

Что было теплом и добром,

И то, что вчера веселило,

Сегодня ей кажется сном.

Хозяин пустое бормочет,

И падает крупный снежок,

И ноздри Каштанки щекочет

Знакомый сивушный душок.

Фонариков светы косые

Не могут пробить снегопад.

Каштанка, Каштанка, Россия,

Зачем ты вернулась назад?

2005

«Подумай о людях нежнее…»

Подумай о людях нежнее,

Коснись сокровенных их снов.

Пристрастие сердца важнее

Случайных поступков и слов.

Над жизнью и смертью, над спором

Неправды и правды, как нож —

Пристрастие сердца, с которым

Рождаешься ты и умрешь.

В погоне за призраком ложным,

Где Парки колеблется нить,

Так просто забыть о нем можно,

Но можно ль ему изменить?

Мы судим легко об Иуде,

Что совесть его нечиста,

Что злым и завистливым людям

Он продал Иисуса Христа.

Любил ли он истинно Бога?

Когда не любил — не беда.

Когда не любил — то не продал,

А если любил, что тогда?..

Мы требуем меры за меру

И кровь вырываем из вен,

А можно ль судить за измену,

Когда не бывает измен…

1975

Воскресение

Смотрел я на восход малиновый

И голову назад закидывал,

Такого сине-сине-синего

Еще никто из вас не видывал.

Идет толпа многомильонная,

Идут себе и не толкаются,

И все до одного влюбленные,

И все друг другу улыбаются.

От встречного не надо пятиться,

Раз настроение весеннее.

Я говорю — сегодня пятница?

Мне отвечают — воскресение!

И вдруг я вижу, что у дверочки,

Ведущего в неясность входа

Стоят мои друзья и девочки

Из пятьдесят восьмого года.

Стоит Борис и Танька с Дашею,

С кем целовались мы и пили,

От времени не пострадавшие,

Такие в точности, как были.

Они смеются, корчат рожицы

И делают глазами знаки.

Башка в жару, и мне неможется,

Я думаю, все бред и враки,

Но что-то мне сказать торопятся

Сюда пришедшие оттуда.

А сердце бьется и колотится

И все никак не верит чуду.

«Стоит березонька во ржи…»

Еще стрижей довольно и касаток…

О. Мандельштам

Стоит березонька во ржи

В краю, где отчий дом.

И чертят в небе чертежи

Стрижи перед дождем.

Забудь про этот край. Покинь!

Не поминай родства.

На самом деле там пески,

Полынь. Разрыв-трава.

И дождь не в счет, и рожь не в счет.

Не в счет полет стрижей.

Где Мандельштам сказал —

Еще, я говорю — Уже.

«И море в странном освещенье…»

И море в странном освещенье,

И туча черной полосой,

И я перед тобой в смущенье

Стою раздетый и босой.

Спасибо, Бог, за все на свете,

Ведь этот миг неповторим —

И море в предзакатном свете,

И туча черная над ним.

«О как я был с тобою близок…»

О как я был с тобою близок,

Ладони в мягком утопя,

Я груди брал твои, как визу

На путешествие в тебя.

И я сжимал твои колени,

И трогал влажных губ края,

Чтоб выпрыгнуть хоть на мгновенье

Из рамок собственного я.

И надо мною тяготела,

Меня давила и несла

Тоска по телу, жажда тела —

Познания добра и зла.

И полон ощущеньем плоти

Я наслаждался им взасос,

Так воздух чувствуют в полете,

Так травы чувствуют в покос.

Не понестись ли вверх ли, вниз ли

Рука в руке, нога в ноге,

и сталкивались наши мысли,

как искры в вольтовой дуге.

Со лба на лоб взбегали тенью

Из глаз в глаза, из глаз в глаза

Пять тысяч мыслей в осужденье

И ровно столько ж мыслей за.

Но это значило так мало,

Весь город вдруг ушел в провал,

И как последний в мире мамонт

Мелькнул в окошке самосвал.

1968

«Мы россияне, так рассеянны…»

Мы россияне, так рассеянны.

Построив храм Христа, забыли

Офелию на дне бассейна.

Вот она ртом, как рыбка, воздух хватает

и кричит, — Любви не хватает!

Любви не хватает!..

1997

Вчерашний день

Нам кажется, вчерашний день так близок,

что рядом он,

что вышел прогуляться,

здесь, за угол, совсем недалеко.

Еще слышны вчерашние слова,

шаги гостей, что допоздна сидели,

и прыг их провожавшего кота.

И много, много

вчерашней мишуры и суеты.

И милое дыхание любимой,

и кажется, что можно ей сказать,

— Ну что ты куксишься?

Забудь, оставь.

Я что-то брякнул,

и совсем некстати?

Так это ж все слова,

им грош цена

и, главное, что можно все исправить.

Вчерашний день — он здесь,

он точно рядом,

как на плите кастрюлька,

только встань,

не поленись

и руку протяни.

Да черта с два,

нет никакого дня!

Умолкните поэты и жрецы,

Заткнитесь все и вы, миллиардеры,

ни за какие деньги

вчерашний день обратно не вернуть.

Он канул в вечность.

Он дальше Фермопил и пирамид.

Он затерялся средь полузабытых,

ну, как их там

живых или убитых

гомеровских героев.

Вот так мои друзья.

13 апреля 2018

«Мы опять говорим не о том…»

Мы опять говорим не о том,

Осень рыжая вышла из леса

И рассыпалась ржавым листом,

И скрипит под ногами железом.

Нам себя же придется винить,

Если вдруг мы на осень наступим.

Я тут Богу хотел позвонить,

Говорят, абонент недоступен.

Мимо нас все на скейтах бегут,

Так торопятся, видно, им к спеху.

Где-то празднуют, слышен салют,

И по парку разносится эхо.

Но когда те пойдут на войну,

А другие пойдут в магазины,

Мы с тобой соберем тишину,

Как грибы, и уложим в корзину.

26.09.2015

Крит. Пещера Зевса

Отсюда видно, как в небе синем

Уходят боги.

Они решили людей покинуть

И сделать ноги,

Удрать от нас в ледяные дали

Дорогой млечной,

Они и раньше нас покидали,

Теперь навечно.

Забыв о силе своей и славе

Бегут так скоро…

Зевс в спешке шлёпы свои оставил —

Вот эти горы,

Веками море их обмывало,

Сушил их ветер,

Как будто вовсе и не бывало

Богов на свете.

20.10.2017

«Где горы, горы и горы…»

Где горы, горы и горы

По серпантину

Виток за витком

И вдруг, как гость без звонка

Появляется море.

Синевы такого разлива

В палитре художника нету.

Бесконечное.

Мягким своим полукружьем

С горизонтом слилось,

Но что это?

По краям окоема зазубрины,

Точно черт краюху обгрыз.

От купола неба

Здоровенный кусок отвалился.

Пустота и в дыре

Второго неба не видно.

Снесло полгоры.

У горы обнаружилось чрево,

И странно смотреть на него.

А домики желтого цвета,

Что буквой Г

Вдоль дороги стояли,

Газонокосилкой

Скосило.

По спирали

Виток за витком,

То ли вверх, то ли вниз.

У платана срослись два ствола

И слегка изогнулись,

Как ноги слона,

Но где голова и живот?

Кончается все,

Пятисотлетний маяк

На две части расколот.

У богини любви отрублены руки,

И бетховенский марш оборвался,

Словно немцы тридцать девятого года

В Польшу вошли

И, разинувши рты, онемели.

А шоссе, что неслось в пустоту,

Вместе с нами туда и попало.

Но солнце второе встает,

И заря — на все стороны света,

Так наступает начало.

20.10.2017

Фото

На фотографии те двое,

Ей двадцать, мне двадцать четыре.

В их лицах что-то есть такое,

Что, как намек —

Они живые.

Такие, может быть, не умирают,

А попадают в параллельные миры.

Вон из египетских песков

Прут пирамиды —

Углы другого измеренья.

Когда-то эти двое повторяли:

Мы уходим с тобой

Из этой проклятой системы,

Где любовь в чистом виде

Не встречается даже местами.

И касаемся пальцев влюбленных

С застенчивой нежностью школьников,

Где двум d не равняется сумма углов треугольника.

Вот они и попали туда,

Где тела не подвержены тленью,

Где сердце живо

Четырехмерной любовью,

А все что лживо

Превращается в лепешки,

В дерьмо коровье.

А может попросту, они мне милы.

Их лица на моем столе, а не где-то в мире,

И кажется, они живые,

Ей двадцать, мне двадцать четыре.

25.11.2018

«Мы мчим на такси…»

Мы мчим на такси,

На экспрессах

На трёхнутых вертолетах,

На маршрутке — 345 К —

Цена проезда полтинник.

Мы торопимся в Химкинский порт.

Кто-то паспорт не взял и билет,

Кто-то забыл чемодан —

Наплевать!

Нам нельзя опоздать.

Скорее, скорее, скорее…

Уже сходни убрали.

Отходит корабль,

У причала бурлят буруны.

Все ли поспели?

Чёрт с ними, со всеми,

Главное — мы!

Мы расселись в каютах своих

И мы едем, ура! —

На корабле дураков.

Октябрь 2018

Время

Б. Владимирскому

Вот море темное, немое,

Урчит немое, камни моя,

То срочно скалы огибая,

То прочь устало убегая.

Поговорим с тобой о времени,

Ему назначено, однако,

В физической системе не

Иметь минусового знака.

Латинским бесом нарисовано,

И задано идеей вражьей.

Я видел, как оно спрессовано

Под глыбами в памирском кряже.

До времени, пока не ожило,

Для управленья миром, мило

Хранится в ящичках, уложено

В них, как хозяйственное мыло.

С ужасным «бременем» рифмуется,

Имеет дьявольский эпитет,

Взорвавшись, снова не спрессуется

В уютный параллелепипед.

Причина обгоняет следствие,

За хвост схватив его игриво.

Мы все здесь терпящие бедствие,

Последствия большого взрыва.

Желтеют листики зеленые

И вешняя вода спадает.

Мы мчимся ветром унесенные,

Естественно спросить: куда я?

Где вы, где вы, буфетные слоники,

И в трусах по колено, борцы?

Вся эпоха как кадр кинохроники,

Где гуляют одни мертвецы.

Поговорим с тобой о времени,

Все, что ни скажем, будет мимо.

Ты лучше как-нибудь соври мне,

Что время, мол, неощутимо,

Предмет не взвесить, не пощупать,

На завтрак с булочкой не схрупать,

Нет запаха, нельзя измерить,

Попробуем в него не верить.

У синя-моря в Партените

На берег сядем в голом виде,

Стихи любимые читая,

Считая за волной волну

И постепенно забывая,

Что мы у времени в плену.

Сон

Жизнь моя вытекает по жиле,

Ножик сонную жилу рассек.

— Долго жили, не тем дорожили, —

Говорит мне седой старичок.

Сердце бьется все легче и легче,

Кровь спадает и снова течет.

Старичок мой бормочет и шепчет,

Наставляет, глаголет, речет.

— Смертный сон никому не опасен,

Добрый сон… Самый крепкий из снов…

И таинственен так, и не ясен

Ускользающий смысл его слов.

Замедленное кино

I

Счастливый жребий выпал мне:

Прожить в краю садов,

Не зная бед, как в сладком сне,

До четырех годов.

До четырех годов, а в пять

Мне было суждено

Под мельницей, попавши в падь,

Волчком уйти на дно.

У омута на быстрине

Настиг меня отец,

На миг он опоздай ко мне,

Пришел бы мне конец.

Когда б он опоздал на миг,

В ушах звенел бы звон,

И к лику ангелов святых

Я был бы сопричтен.

Течет вода на быстрину,

Кружит водоворот,

И я волчком иду ко дну,

Но все во мне поет.

Восторг звенит в моей груди,

В глазах моих круги:

Отец земной мой — погоди,

Небесный — помоги!

И вдруг раздался этот миг

На много тысяч дней,

Иль сжалась жизнь в мгновенный вихрь,

Как тут сказать верней.

Вся жизнь, как бесконечный взрыв

В замедленном кино.

Вся жизнь в грядущее прорыв —

Вагонное окно.

Вся жизнь до срока, до поры

Раскрывшийся бутон.

Вся жизнь с наскока вниз с горы

Несущийся вагон.

Вся жизнь моя от первых слов

И глупых детских слез

До неоплаченных долгов

И ран, что я нанес.

Со всех сторон глаза, глаза

Глядят в упор и вслед,

Трепещут, по волне скользя,

Боясь сойти на нет.

А я вьюном иду ко дну

С тех пор и по сейчас,

Но я забыл, что я тону,

Я тут в снегу увяз.

Снег, наледь, тяжело ногам,

На сердце скукота,

И я тащусь в универсам

За кормом для кота.

И мне лицо секут ветра —

Двоится все от слез,

И два метра, и два Петра,

А посередке мост.

II

Не во сне, не наяву

Я иду через Неву.

Иду по мосту девять дён,

А мост стальной как жизнь, длинён.

Небо присыпано золой.

Со мной играет ветер злой.

Дует в шею, валит с ног.

Спотыкаясь, скольжу, склоняюсь вбок.

В черной талой воде, во льду

Кто-то ночью попал в беду.

Вот он стонет, кричит, зовет —

То утонет, то вновь всплывет.

Где-то в городе бьёт набат,

В черной проруби тонет брат.

Выплыл брат мой — гребок, гребок —

И обратно, как поплавок.

Что ты скачешь, как бес, в волне?

Что ты плачешь — ко мне, ко мне,

Душу томишь — тону, тону!

Что ты стонешь, я сам стону.

Черт на мост меня занёс,

Что ни шаг — сугроб, занос.

Иду по мосту девять дён,

А черный мост, как жизнь, длинён.

Снег-то по морде мне шлеп-шлеп,

Жалит щеки, жалит лоб.

Мороз горячий, как огонь,

К перилам прикипает ладонь.

Что ж он хочет, чтоб так спроста,

Я средь ночи к нему с моста?

Если правильно сигану,

Значит, точно пойду ко дну.

Буду там я лежать всегда,

Будет течь из ушей вода…

Если прыгну не в полынью,

То достанусь я воронью.

Череп, треснувшись о быки,

Разлетится на черепки,

Кости выскочат из колен,

И не будет мне перемен.

В бесконечность, в пустоту,

На карачках по мосту

Ползу, как жучка, девять дён —

Проклятый мост, как жизнь длинён.

А тот кричать уже устал.

С трудом открываются уста.

Голосом сдавленным, как во сне

Руки, ноги выкручивает мне

Саня, Саня! — меня зовет,

То утонет, то вновь всплывет.

— Сил, — кричит, — на один гребок.

Саня, Саня, спаси, браток!

Что он бьется в крутой волне?

Что он рвется ко мне, ко мне?

Темень жутче, мороз лютей,

Звал бы лучше других людей.

Скулы сводит от той возни,

Вот он, вроде, опять возник.

Вот он снова пошел ко дну:

— Братцы, это ведь я тону!..

2005

Стихотворения

Виталий Кальпиди

Кальпиди Виталий Олегович род. в 1957 г. в Челябинске. Публиковался в журналах «Урал», «Юность», «Знамя», «Литературная учеба», «Родник», «Лабиринт — Эксцентр», «Золотой век», «Воздух» и мн. др. Автор и главный редактор многотомного проекта «Антология современной уральской поэзии», составитель, издатель и оформитель более 70 книг современной уральской литературы. Создатель и редактор журнала «Несовременные записки», ответственный секретарь журнала «Уральская новь». Лауреат многих российских и международных литературных премий. Автор книг «Пласты» (1990), «Аутсайдеры-2» (1990), «Пятая книга и Вирши для А. М.» (1993), «Мерцание» (1995), «Ресницы» (1997), «Запахи стыда» (1999), «Хакер» (2001), «Контрафакт» (2007), «В раю отдыхают от бога» (2014), «Izbrannoe» (2015), «Русские сосны» (2017). Автор и идеолог проектов «ГУЛ», «Русская поэтическая речь — 2016», «Жестикуляция». Стихи переведены на 15 языков. Живёт в Челябинске.

Послесловие автора

Чтение

Альвеолы и нёбо, и в косу заплетённый язык —

вот и всё для работы.

Кафедрального воздуха — непостижимы азы.

В переплёт попадает судьба, переплёты судьбы — в переплёты

книг. Итак, дальше — чтенья пустая возня,

а в финале — самшитовый ларь примечаний.

Кавалерова бред. А Сореля казнят, —

это всё обсуждалось за чаем.

Под дождём пролежу: словно тучи тома словарей,

карасями в пруду проплывают герои-любовники.

Как бездарно в четвёртом абзаце запел соловей.

Чья-то смерть. Подозрительны все, исключая садовника.

Как невеста в слезах — рюмка водки на круглом столе,

её выпьет усталый усатый полковник,

он влюблён, он влюблён уже с лишком сто лет,

но Опискин ему это и через триста припомнит.

Спать пора, но не вам, а героям в последней главе,

муравейники букв скоро кончат своё мельтешенье.

Свет луны задрожал на странице, ах, нет — на траве,

и любовники спят — добродетельны их прегрешенья.

Вам захочется встать на ступени, где номер страниц,

уколовши стопу об иглу единицы,

и, скакнув за штакетник таких единиц,

рисковать зацепиться за угол страницы.

Как вы будете там благородны, любимы, нежны,

вы заставите плакать злодея,

вы добьётесь руки обедневшей девчонки-княжны,

и рука её в вашей руке станет — о! — холодеть, холодея.

В двух абзацах у вас народится пятнадцать детей,

старший сын, поспешив, попадёт в декабристы,

дочь с гусаром сбежит… ну, живите, живите скорей:

остаётся четыре страницы…

«В небездождливый день про муки Себастьяна…»

В небездождливый день про муки Себастьяна

со мною букинист калякает с утра.

Мне — девять лет. Я не секу поляну.

Я — безотцовщина. Меня любить пора.

В то время братьев Гримм — сиамскою четою

я почитал. И кровожадно Гримм

чинили справедливости, ну что я

мог возразить? Я свято верил им…

Дочь букиниста — хилая Рахиль,

Её глаза — две жидких полусферы

навыкате. Её крутил рахит,

но я влюблён и объяснился первым.

Мы — лоскутами шитая семья,

читаем «Бовари», старик сидит в пижаме,

скулообильна девочка моя.

(Она погибнет через год в пожаре.)

Старик речист, как ушлый иудей,

он репетирует лицом, как обезьяна.

…из тла смешно подглядывать людей…

отпущен год на муки Себастьяна…

Репортаж из роддома

Он — астронавт на материнских водах, лишайная копилка атавизмов,

плывёт внутри сферической свободы, раз пуповины полихлорвинил

его от бездны отсоединил. Не наблюдая собственной отчизны,

плывёт и спит зажмуренная рыба в рубашке из внутриутробных сил.

Над ним виляет космос по Лапласу, летает плоский ангел, как фанерный,

и звёзды раскрываются вокруг и хлопают, раскрытые, как зонт.

А он плывёт и видит сны отца вперёд того, кто их задумал первый,

он видит мать, а у неё внутри — свернувшийся улиткой горизонт.

Он выплавляется из плесени зачатья. Вдали мелькают фосфорные свечи

далёкой рампы. И фанерный ангел в него бросает белоснежный щит:

от холода зрачки затвердевают, и он вмерзает в движущийся глетчер,

сейчас он сбросит взорванный скафандр, и аварийный зуммер запищит…

«Всё кончено. И бог молекулярен…»

Всё кончено. И бог молекулярен.

Он вместо снега ссыпал алфавит:

его язык в Перми непопулярен,

на нём уже никто не говорит.

При въезде в Мотовилиху — тюрьма

(а город не заметит этой раны),

там, шмона опасаясь, уркаганы

рассказывают сказки дотемна.

Воронами заряженные рощи

просалютуют, залпами треща,

когда заика-пёс из фразы «Ав-ва отче…»

лишь первый слог сумеет прокричать.

Я был всегда, а город народился.

Я не успел моргнуть, а он — стоит:

в дома, в купюры, в трубы нарядился,

плывёт себе Пермь-чудо-юдо-кит.

Вот разве кладбища!.. Но как я их боюсь

(они уже давно не обелиски),

пройдёшь по ним — как страхом

обелишься:

там долговечней смерти даже куст…

Сад

1

Поклон тебе, закрученный в кору каштанов парк:

букварь пощёчин девичьих, талмуд любовных игр,

нечёсаных кустарников велеречивый пар

и судорога ужаленных росой упругих икр.

Я воздуху щербатому шлю поцелуй воздушный мой

и травостой замучаю ладонью и стопой,

и пусть я за лиманами, за странами, за годами,

за камнепадом гибели — я всё равно с тобой,

мой парк, дождём простроченный.

По самой древней метрике ты мне — отец и мать.

На луже у обочины ты пишешь ровным почерком,

что этой ночью мне опять любимую искать…

2

Когда, от соринки грозы проморгавшись,

мой сад обнажил разноцветные дёсны

в улыбке, и гости, поднявшись с утра в шесть

часов, побросали прозрачные вёсла,

которыми ночью гребли в сновиденьях,

ты вышла, дымя дорогой папиросой,

и те, кто сидели, вставали с сидений

и строились, как новобранцы, — по росту…

3

Тапёр, надсаживая руки,

вслепую гнёзда клавиш щупал:

птенцов калеча, взмыли звуки,

и он их сразу убаюкал.

И, врассыпную бросив пальцы,

погладил горностаи октав,

мелодия неандертальцем

завыла, голову задрав.

Китаец с куцею косицей

гостям пакетики совал,

а те, их взяв, давай коситься:

вдруг он соседу больше дал.

Когда ж бумагу развернули

всё содержимое — на зуб:

и мигом съели поцелуи,

что ночью выпали из губ.

Осень памяти отца

Жидкая осень и дымы солёной листвы.

Дождь, повторяющий плавные складки эфира,

скрыл между ними в морщинах земной красоты

пытки осеннего мира.

Плавится жизнь. Улетают старухи. Отец

сгрыз до конца голубой леденец суицида,

слюни да кровь (и не больше?) оставил беглец

в памяти сына.

То ему сухо и жарко в подземных котлах,

то ему влажно и нежно в раю треугольном,

то ему страшно в моих человеческих снах,

страшно и больно.

Больно то белым, то красным, то синим, потом

больно без цвета, и он верещит, как дитятя,

или читает по-птичьи семнадцатый том

наших семейных проклятий.

Вот он присел, точно мой неродившийся сын,

в платье девчачьем, в резиновых ботах, касаясь

пола ладошкой. Бросая ему мандарин,

что ж я не плачу, как бешеный, а просыпаюсь?

… а просыпаюсь, и инеем нежность лицо

мне покрывает, скорее всего — по привычке,

ибо что звал я на этой планете отцом,

мною вот только что было забыто вторично.

«Допустим, ты только что умер в прихожей…»

Допустим, ты только что умер в прихожей,

и пыль от падения тела границ

луча, что проник из-за шторы, не может

достичь, но достигнет. Красиво, без птиц,

за окнами воздух стоит удивлённый,

захваченный взглядом твоим, что назад

вернуться к тебе, отражённым от клёна

в окне, не успеет, и всё-таки сжат

им воздух, но это недолго продлится:

твоё кареглазое зренье дрожать

без тонкой почти золотой роговицы

сумеет четыре мгновения — ждать

осталось немного. Большая природа

глядит на добычу свою. Говорю:

не медли у входа, не медли у входа,

не бойся — ты будешь сегодня в раю.

И всем, кто остался, оттуда помочь ты

сумеешь, допустим, не голосом, не

рукой и не знаком, и даже не почтой,

которая ночью приходит во сне,

но чем-нибудь сможешь — я знаю наверно…

Ты всё-таки умер. И тайна твоя

молчит над землёю да так откровенно,

что жить начинает от страха земля:

и звёзды шумят, как небесные травы,

и вброд переходят своё молоко

кормящие матери слева — направо,

и детям за ними плывётся легко.

«Можно сказать: ты стоишь у окна…»

Можно сказать: ты стоишь у окна

всё нарастающей осени, если

так остывают у птиц имена,

что у вещей они даже исчезли,

что начертанье кривых тополей

ветер согнул до такого курсива,

что издевательство это, скорей,

не безобразно, а даже красиво.

Сызмала надрессированный тьмой

действовать взглядом особого

блеска,

я наблюдаю тебя молодой,

то есть не в фокусе, то есть не резко,

то есть вовсю вечереет, пока

густо клубится роскошная старость.

Я бы сказал, что плывут облака,

только для этого слов не осталось.

Кто нас за локти разбудит с утра?

Кто поцелует и нежно состарит?

Ты некрасива, поскольку прекра —

сна ни в одном — ни в зелёном,

ни в карем.

«Кошка с длинными ресницами…»

Кошка с длинными ресницами.

Синий лунный свет.

Жизнь тем более случится,

если нас здесь нет.

Заскрипит в замёрзшей луже

прошлая трава,

и никто не обнаружит,

как шумит сова.

Кошка умывает лапками

узкое лицо,

и блестит в углу под лавкой

женское кольцо.

У запруды стонет в воду

сом своих усов,

он подводную погоду

предсказать готов.

Чересчур одновременно

замолчало всё.

Лишь колодец постепенно

пьёт своё питьё.

Звёзд пшеничные предметы

кое-как видны,

потому что скорость света

медленнее тьмы.

Не туман, а подходящий

для тумана дым,

даже слишком настоящий,

чтобы стать седым.

И кусты стоят по пояс

в ледяной росе,

и вдали грохочет поезд,

где мы едем все.

Вдовцы

У мёртвых жён в карманах — только снег,

и тот — из мелкорезаной бумаги.

Их взгляд, ещё шуршащий возле век,

уже лишён бинокулярной влаги.

Они теперь своим мужьям враги,

хотя любимы этими мужьями.

Им никогда не встать не с той ноги

в своей насквозь не оркестровой яме.

Зато им — петь пластами рыжих глин

и супесью смеяться до упада,

и, раскатав картонки тонких спин,

на них скользить по чернозёму ада,

где, сквозь себя просеивая грунт,

навстречу к ним, движенья обнуляя,

их дети нерождённые плывут

своим неимоверным баттерфляем.

Плывут на запоздалую войну

рождения, где воды, пусть немного,

но отойдут грунтовыми во тьму,

ведь схватка мёртвых — это схватки бога.

Что под землёю — тоже небеса,

не столько очевидно, сколько важно.

Там женщина уж если не оса,

то птица в оперении бумажном.

И мы верны, то днём, то по ночам,

то воя в ванной после мастурбаций,

подземным ласточкам и девочкам-грачам,

суглинистым синичкам… Если вкратце:

за то, что мы дышали без конца

(пока их не было) налево и направо,

они при встрече вырвут нам сердца

и улыбнутся, потому что правы.

«Вчера я подумал немного…»

Вчера я подумал немного

и к мысли простейшей пришёл:

в раю отдыхают от бога,

поэтому там хорошо.

От веры в него отдыхают,

от зелени жизни земной,

где ангелы, как вертухаи,

всё время стоят за спиной.

От ярости бога, от страха,

от света божественной тьмы,

от вспаханной похоти паха,

от суммы сумы и тюрьмы.

От ревности бога, от боли,

от ста двадцати пяти грамм

отменно поваренной соли

для незаживающих ран

И снова — от веры, от веры,

от сладкой её пустоты,

от ветхозаветной химеры,

с которой химичат попы.

От яблони в синей извёстке.

От снега на тёмной сосне.

От плотника с женской причёской,

от плоти его на кресте.

От «око за око», от шока,

что эти стихи на столе

лежат с позволения бога,

убившего нас на земле.

О, как он любил, спозаранку

склонившись над городом Ч.,

зализывать кислую ранку

у птицы на правом плече…

«Смотрел TV…»

Смотрел TV. На фразе: «Форрест,

беги…», — мне стало жутко, ведь

так за окошком хрустнул хворост,

что это были пальцы ведьм.

Они в свои играют игры,

с сосны облизывая клей,

чтоб та себе под ногти иглы

могла вогнать… — ан нет ногтей,

а есть твои сухие руки,

уже артритные на треть,

ты ими утром слой старухи

с лица пытаешься стереть.

Все пары в старости неряхи,

тем паче мы, когда вдвоём

лежим практически во прахе

и поцелуем губы трём.

А к четырём на кухне сумрак

наступит на седую мышь,

где ты, достав еду из сумок,

не зажигая свет, сидишь.

Скажи, с какого перепуга

ты застаёшь меня врасплох

и, как ребенка, память в угол

всё время ставишь на горох:

там я с ахматовской молодкой,

стою, как будто под венцом,

наполненный твардовской водкой

и заболоцким холодцом;

там ты у старой водокачки

ревёшь, не открывая рот,

пытаясь, стоя на карачках,

назад произвести аборт.

«Взамен любви, которой нету,

Конец ознакомительного фрагмента.