Свет столицы. №1 2018 г.

Альманах, 2018

Лирика и проза посвященная 73-й годовщине Великой Победы.

© Академия поэзии, 2018

© ИПО «У Никитских ворот», 2018

© Коллектив авторов, 2018

БЕССМЕРТНОМУ ПОДВИГУ СОВЕТСКОГО НАРОДА, 73-Й ГОДОВЩИНЕ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ ПОСВЯЩАЕТСЯ…

1. Поэзия

Анатолий Ветров

Поэзия Анатолия Ветрова (1956–2012) проста и искренна, и это ощущается сразу: чуткость, волнение, горячность характера, пытливость ума и откровенность, добросердечность. Если все это собрать воедино — душевность. Абсолютно русская черта. Она и определила оптимистическое начало ветровских стихов, их широкие эпические, философские интонации. Многие стихи положены на музыку.

Тема Великой Отечественной войны занимает в творчестве поэта, автора 15 стихотворных сборников, особое место: его мать, детдомовка, прошла связисткой всю войну до Берлина, и ее судьба положена в основу романа в стихах «Надежда Карелина». Посмертно к юбилею Победы выпущена книга стихов поэта «День Победы». Ежегодно в июле проводится Фестиваль поэзии и песни памяти Анатолия Ветрова в подмосковной Загорянке на берегу Клязьмы, объединяющий поэтов и певцов, композиторов и чтецов, бардов и переводчиков, молодые таланты и маститых деятелей искусства и литературы России и других стран.

Мерси!

Г. Д. Курицыной

Французов пленных двинулась колонна —

В концлагерь как пожизненный арест.

Отрада в нём одна — ширь небосклона

Вдали и помощь Мира — Красный Крест.

Посылки с воли выжить помогают —

Спасения лучи во тьме ночной…

Навстречу — русских пленных цепь, другая

Колонна — ад терпения сплошной.

Навстречу — измождённые скелеты

Ползут, во снах лишь видят

Красный Крест, —

На гибель обречённые поэты

Так в грёзах видят рай чужих небес.

Колонны поравнялись… Братства узы

Священны, как в концлагере паёк…

Ребята из Советского Союза

Заметили французов:

— Эй, браток!

Бери! —

И ринулись к буханке хлеба,

К сальцу — о-о!!! — рук дрожащих корабли…

Ведь на Земле одна беда, и небо

Одно над городами всей Земли.

— Шнель, ком! —

сквозь фрицев ругань, лай овчарок

Вдруг прозвучало нежное: — Мерси! —

Как благодарность русским за подарок,

Поклон Европы матушке-Руси.

1998

Седьмая симфония

Памяти Дмитрия Шостаковича

Если мне отрубят руки, я возьму перо в зубы и всё равно буду писать музыку.

Д. Шостакович — сыну Максиму

Этот человек сильнее Гитлера.

О. Берггольц о Д. Шостаковиче

Без Микеланджело резец —

Как молоток без рук: мертвец.

Без Шостаковича перо —

Застывших звуков серебро.

Кто Микеланджело без рук?

Без скальпеля в руках хирург.

Каррарский мрамор ждёт творца, —

Прикосновения резца.

Резец хозяйской ждёт руки,

Как полководца ждут полки.

Ждёт осаждённый Ленинград

Своих спасителей — солдат.

Как боль — обрубки вместо рук:

Кольцо блокады — адский круг.

Маэстро в комнате один.

С пером в руке он — властелин

Судьбы… К симфонии пролог —

Ему диктует ноты Бог:

«Пам-пам-па-рампам…»

— Зиг хайль! Нахт Москау! Гот мит унс! —

Пролог — марш варваров на Русь.

…А за спиною Ленинград —

Мрак, ужас, мор, кромешный ад.

Повсюду гробики, гробы

На санках… Нет страшней судьбы!

Господь, явись спасеньем вдруг!

Всё зыбко, гибельно вокруг.

Весь мир — в огне, в крови… Война.

Бал правит Гитлер — сатана.

Кичиться не спеши, палач:

Маэстро — Гулливер, силач!

Он в пальцах, как в зубах, перо

Сжимает…

Гнев — не серебро:

Грохочущей лавиной прёт

К Победе рать железных нот!

Раскат эпохи громовой —

Парад симфонии Седьмой.

Аккорды мужества растут…

Палач — дрожащий лилипут!

Враг в панике, он смят, разбит, —

Финал симфонии гремит

Громами — залпами катюш, —

Божественным спасеньем душ!

…О вдохновенный взмах пера

Над главным детищем Петра!

Со злом сражается добро:

Бог — Шостаковича перо.

Перо, зажатое в зубах

Судьбы, —

борец —

Бетховен,

Бах.

…

…Ликуй, Петров могучий град!

Победы гром в Москве — парад.

Гранитный Жуков на коне,

Как Медный всадник Фальконе!

Не сатана бал правит — Бог.

Пусть жизнь — обрубки вместо ног

Порой, —

верь, друг:

отступит смерть!

Волшебна жизни круговерть —

Раскат симфонии Седьмой

В пространствах Вечности самой.

27 февраля — 9 марта 2004

Москва

Москва… Как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

А. С. Пушкин

Как светом утренним природа —

Материки и острова, —

Теплом встречаешь ты народы,

Хозяйка щедрая, Москва!

Ведёшь гостей в дворцы-палаты,

Так князь — народа голова —

Купцов заморских вёл когда-то

К столу… О, древняя Москва!

России стольный град,

Непобедимая,

В грядущий век парад —

Москва любимая!

Толпа ликует от восторга,

В старинный храм войдя едва…

В твоих глазах улыбка Бога

И Русь, священная Москва.

Пожарский с Мининым в молчанье

Застыли, будто сфинкса два.

Героям ты свой щит вручала,

Княгиня вольная, Москва!

Для нас ты на Тверском — невеста,

На Новодевичьем — вдова,

Ты на Арбате всем известна

Как мать художников, Москва!

Греми на площадях стихами,

Рисуй портреты и слова, —

Ты — нашей Родины дыханье,

Ты — Мира гордый щит, Москва!

1987 г., Москва

ИВАН ГРИШАНОВ

Гришанов Иван Иванович родился 28 августа 1932 года в деревне Шепелево Кромского района Орловской области. Сын полка. В 1942-1943-м был осведомителем и связным партизанского отряда (р-н Карачева, Брянск), при формировании Орловско-Курской дуги — разведчик, наблюдатель Отдельного истребительного противотанкового дивизиона (ОИПТД), много раз по заданию переходил линию фронта. После была военная дорога от Брянска до Санкт-Пельтена (Австрия) в составе III Украинского фронта. 1947 г. — Курское суворовское училище, 1953 г. — Одесское военное училище, затем офицерская служба. Но из-за последствий военных ран и контузии вынужден был уволиться из армии. После учёбы в Кишинёвском политехническом институте работал научным сотрудником, в ходе чего получил звание «Заслуженного изобретателя Молдавской ССР». Живёт в Москве.

Анатолий Пшеничный о поэте Иване Гришанове

После одного из выступлений в Посольстве Сербии по поводу годовщины освобождения Белграда ко мне подошёл неприметный с виду пожилой человек:

— Спасибо вам за песни о войне, спасибо за память о нас…

Я насторожился: не совсем походил на ветерана той далёкой войны этот стеснительный невысокий мужичок — с чистым голосом и ясными глазами…

— Я в прошлом сын полка, Гришанов Иван Иванович, с 1932 года рождения, мне 86, воевал с 10 лет, после войны учился в Суворовском, потом в военном училищах… Вот приглашают иногда на такие мероприятия как ветерана. Давно пишу стихи, вы не могли бы их посмотреть, мне это очень важно…

Всё встало на свои места: ветеран-пенсионер, пишущий стихи, как многие, если не все…

Сославшись на занятость, но с врождённым чувством преклонения перед фронтовиками, дал ему визитку: пришлите, мол, по «электронке», я обязательно посмотрю…

— Да нет у меня такой почты… Может, дочку попрошу…

Через месяц он позвонил и попросил встретиться:

— Мне это очень важно…

На следующий день он пришёл на моё выступление в Университете землепользования, передал стопку стихов — в основном рукописную, оставил номер своего телефона, прослушал весь фронтовой цикл и ушёл, не переждав моей послеконцертной «автограф-сессии»…

А на следующее утро я открыл его рукопись и оторваться от чтения не мог до конца дня.

Было такое ощущение, что я, как изредка бывало на моём драгоценно-каменном Урале, поднял с земли долгожданную находку — друзу редкой породы: то ли аметистовую, то ли горнохрустальную, а может, и того дороже…

Позвонил ему:

— Иван Иванович, вы где-то печатали эти стихи?

— Да, в военной многотиражке, лет 50–60 назад.

— А показывали кому-то в издательствах, поэтам, писателям?…

— Тоже лет 60 назад, но показал стихи о репрессированных офицерах-фронтовиках, посмотрели да сказали: хочешь спокойно жить — не показывай больше никому. Вот и не показывал, а вас послушал — не утерпел… А про репрессии не мог не писать: отца в 1937-м расстреляли, потом реабилитировали, я за него на войну и сбежал…

…Я не нашёл его литературных публикаций или фото в интернете. Через сайт «Бессмертного полка» отыскались скупые строчки о боевом пути маленького солдата:

1942–1943 гг. — связной партизанского отряда, далее — сын полка, на Орловско-Курской дуге — разведчик, наблюдатель Отдельного истребительного противотанкового батальона, далее — взвод топоразведки 15 ОТ МБР 19, Венская артдивизия 3-го Украинского фронта, много раз по заданию переходил линию фронта, награды…

И ни слова о стихотворчестве…

Это стихи высокого природного художественного уровня — поэта, ушедшего на войну в 10 лет и знающего все её страшные детали. Без единого фальшивого слова… Это последний живущий среди нас поэт из знаменитой фронтовой шеренги: от Константина Симонова до Юлии Друниной и Николая Старшинова… Правда, так и не вышедший своевременно на их поэтическую перекличку.

Слава Богу, что всё-таки объявился.

Анатолий Пшеничный

Осенняя переправа

Как будто огненные клинья

Вбивают пушки над затоном.

Скользя легко по влажной глине,

Понтон уходит за понтоном.

Плоты и лодки тянут следом,

Глотнув армейские сто граммов.

Плывёт пехота к гиблым бедам

И обречённо, и упрямо.

Ей встречно бьёт что только может

С заречной вражьей чёрной кручи.

Ох, упаси пехоту, Боже,

А если смерть — прости, не мучай.

Вода от взрывов зло клокочет,

С разбитых вдребезги посудин,

Стеная в небо что есть мочи,

В небытие уходят люди.

Но вал живых от середины —

С судьбой и волей вместо весёл, —

По камышам, ломая льдины,

Уже себя в атаку бросил.

Береговой коснувшись тверди,

Как обретённого спасенья,

Бегут бойцы навстречу смерти

Иль ко второму воскресенью.

На пулемёты — в штыковую,

Броском гранаты путь означив,

Рвут оборону огневую

Бесстрашьем, яростью, удачей.

И бывший дьяк, а ныне взводный,

Раненье приняв, как награду,

Хрипит: «Аз вынес ад холодный

И муки огненного ада»…

* * *

Жизнь моя на ласки небогата —

Не имел я их и не искал.

То детдом, то воровская хата,

А потом войны крутой оскал.

В жизни той милей дневного неба

Был блиндаж с накатом в пять слоёв.

И в каком аду я только не был

В круговерти гибельных боёв.

Я забыл, откуда вышел родом,

Мир войны — мой первый детский класс.

Ну а дни стекали, словно в воду

Капли слёз из воспалённых глаз.

Отвечаю чётко на вопрос вам:

Я родился сразу злым и взрослым.

Охота

Фронтовой был нарушен быт:

В это утро — уже не первый —

Был сержант молодой убит

Дерзким снайпером, бабой-стервой.

Командир цену знал словам,

Мне в лицо проскрипел зубато:

«Трое суток на стерву вам.

Неуспех награжу штрафбатом».

Так охоте был даден старт,

В чьей-то жизни назначив точку.

А вокруг плакал тёплый март,

Зарождалось лето в почках.

И пошёл я… И ночь, и день

Стали болью и чёрным бредом.

Уходила она, как тень,

Окровавив свои победы.

Я иссяк, я в бессильи сник,

И денёк шёл последний, третий.

Скрытой оптики слабый блик

Уловил я в сыром рассвете.

А бинокль подтвердил успех:

На изломе ольхи у речки —

Щёки, лоб, капюшона мех,

Обнажённых ладоней свечки.

И кощунственно плыл уют

От винтовки её и позы.

Встретить мне б её не в бою,

Слать бы ей не заряд, а розы.

Фронт привычно гремел окрест,

Жил жестоким своим законом.

Впил в межглазье прицел ей крест,

Уподобив мишень иконам.

Чуть сместился овал лица,

И качнулась фигура слабо:

Цель нашли девять грамм свинца.

Упокой твою душу, баба.

Ту медаль не ношу я: нервы.

Раной в памяти гибель стервы.

1966

Батяня

Добровольцы тюремных зон…

То о нашей штрафбатной роте.

В бой идти нам какой резон?

Но ведь воля за ним фокстротит.

Командир наш — свободный хрен —

Истязал нас в боях условных.

На выносливость ставил крен,

Не жалел, подлец, уголовных.

В мозг и тело втирал закон:

Скоростной быть должна атака,

Не картёжный атака кон,

Не братвы загулявшей драка.

Вот пошли мы. Кто к праотцам,

Кто, умывшись в крови, к рожденью.

В рыло бьёт ураган свинца,

Позади отряд загражденья.

И забытый звериный страх

Всех прижал на меже у поля.

И разбилась атака в прах,

В гибель вдруг обернулась воля.

Кто-то ж первый обязан встать,

Всех рвануть на бросок под пули.

Ротный встал: «Эх, ити вашу мать!»

И шагнул вперёд, не сутулясь.

И пошёл по траве, как Бог,

И крестил нас нелепым матом.

Встали мы, как единый вздох.

И отбили у немцев хаты.

Двадцать лет. Лейтенант — пацан,

На солидность никак не тянет.

Чтили мы его, как отца,

Величали с тех пор батяней.

1956

Пахнет ночь ромашкою и рожью…

Пахнет ночь ромашкою и рожью,

Влажной дымкой светится роса.

Поле спит. А в тёмном бездорожье

Шелестят, как листья, голоса.

Мы разведка, мы глаза и уши.

Нам приказ — доставить «языка».

И в смятенье дышат наши души,

Как в оврагах близкая река.

Влажный след в траве оставив телом,

Мы ползём, беззвучны и близки.

Вижу я накрашенные мелом

Впереди ползущих каблуки.

Проскользнув под проволокой колючей,

Стынем в блеске вспыхнувших ракет.

Мысли — камнем, падающим с кручи:

«Сорвалось! А может, может — нет?»

Темень вновь упала чёрным шёлком,

Скрыла нас от выстрела в упор.

Вот бросок, вот хрип! И всё умолкло:

Лёг навечно вражеский дозор.

Живы мы, идём с живым трофеем,

Будто вновь для жизни рождены.

И заря, как счастье, розовеет,

И как будто нет совсем войны.

1953

9 мая

В гимнастёрке, прямой, туго стянут ремень,

Жёсткий бобрик волос в белой дымке седин.

В амбразурах глазниц слёз удержанных тень…

Над стаканом вина он склонился один.

Что он вспомнил, старик? Резко вздёрнута бровь,

В складке горькой сомкнулся морщинистый рот…

Жизнь прошла, как бросок сквозь потери и кровь:

Две жестоких войны, гибель маршевых рот.

Он сидит за столом, как заброшенный форт.

То, что раньше скрывал, а теперь напоказ.

И не выпит коньяк, не опробован торт,

А оркестру всё тот же военный заказ.

И подвыпивший люд — молодой и крутой —

Приглушил свой нахрап к уважению дат.

Так зачем же он в бой шёл версту за верстой,

А награда ему? Обворован солдат.

Обделённый судьбой и унижен страной,

Что во власть привела алкашей и воров,

И не может он встать — пожилой и больной, —

Чтобы вновь защитить честь России и кров.

Наша славная Русь, на каком ты пути?

Отзовись и бойца от обид защити!

Огневые дальние налёты…

Огневые дальние налёты —

Сокращённо — безобидно — ДОН.

Попадёшь в такие переплёты,

Если вдруг прольётся с неба он!

Дыбом встанут рощица и поле,

Небосклон крутнётся, как волчок…

А когда-то — было это в школе —

Вдоль по Дону плавал я, сморчок.

Песни пел, удил штанами рыбу,

Доставал на глуби ила твердь,

И не знал, что ДОН — стальная глыба

И несёт осколки, кровь и смерть.

Но и всё ж в тугих разрывах ДОНа

Я сквозь гибель честно проходил,

Чтоб на речке мирной возле дома

Мальчик пел и окуней удил.

Осень

Осенняя дымка лежит на болоте.

Прохладная свежесть, хрустящая тишь.

Опять я с берданкой брожу на охоте,

Усталой рукой раздвигая камыш.

Приятная томность… Срываются утки,

И трепет их крыльев — как в сердце мечта.

Все целы патроны. Трофеев за сутки —

Любимых стихов два блокнотных листа.

Расстрел

Босыми ногами на потном граните

Он выписал кровью следов своих нити

И встал над волной — полосатая майка, —

Один перед сталью штыков беспощадных.

Спокойно смотрел, как над синью прохладной

В испуге металась и плакала чайка.

Нет, нервы матроса — не стержни корунда.

Вся жизнь пронеслась перед ним, как секунда.

Неполные двадцать, простые, как гайки,

Что шли по резьбе восходящей спирали.

Он знал, что умрёт, как друзья умирали,

И он не завидовал плачущей чайке.

Восьмой десяток… А погода…

Восьмой десяток… А погода —

Военных гиблых лет повтор,

И кучно бьют, как пули, годы

В нас, доживающих, — в упор.

Как всем живым, нам жить охота…

Я установку вспомнил ту,

Когда с уставшею пехотой

В атаку шёл на высоту:

«Храни надежду, веруй в Бога,

Будь и в делах, и в мыслях скор».

Я ранен был. Но если строго —

У смерти выиграл там спор.

И вот сейчас, как в той атаке,

Дерзаю в схватках трудовых,

Чтоб расцветали в мае маки

Для нас, — не мёртвых, а живых.

Иду навстречу бьющим датам

Вновь атакующим солдатом.

2003

* * *

Я говорю войне: «Прощай…»

Она, как жало, впилась в душу.

Её не вырвать невзначай,

Добром и бранью не разрушить.

Я говорю войне: «Прощай…»

Бойцов упавших лица рядом.

По ним горит в слезах свеча,

А боль за них, как взрыв снаряда.

Я говорю войне: «Прощай…»

Но дышит память жаром боя

И мне твердит: не отвращай

Того, что вписано судьбою.

И этот груз тебе навек,

Войны хлебнувший человек.

В атаке той мне чуть бы поскорей

Прикрыть бронёй машину капитана

От скрытых в роще вражьих батарей,

Что выжгли в башне огненную рану.

Тлел ватник. Всё ещё живой,

Слепой наводчик ищет в ощупь цели,

А командир мотает головой,

В нём и слова, и мысли онемели.

Таков он вот, удар по нам во фланг:

Машины рвутся, погибают люди…

Через эфир мне повышают ранг.

Ну кто ж тут штаб с разведкой не осудит?

Я к батареям повернул свой «лоб»:

Он непробоен, как мечта о мире.

На скоростях мы пушки смяли, чтоб

Всё остальное расстрелять, как в тире.

Снаряды наши рвали на куски

В колоннах плотных технику, пехоту.

Огнём зажаты нами, как в тиски,

Там вряд ли мог в живых остаться кто-то.

Победный бой… О чём тут говорить?

Об орденах и званиях, что ли?

Забыть бы мне, как танк с людьми горит,

А вспомнив, не стонать в ночи от боли.

Шаги

Здесь бита днём двух рот отвага,

А нам, штрафным, как штык, приказ —

Взять высоту. Назад ни шага.

Без артогня. И штурм — сейчас.

Мы в тьме дождя, как в оболочке.

Бросок вперёд жесток и скор.

Встреч ослепительные точки:

Стрельба в ночи, в меня, в упор.

Смешалась боль-бессилье с матом,

И колокольный звон в ушах.

Рука продлит броском гранаты

К победе мой последний шаг.

А вслед шагнут за мной другие,

Вперёд означив тяжкий сдвиг.

О вы, смертельно дорогие

Шаги, как вечность и как миг.

В грязи траншей, на слизи скатов

Шагают вверх и рёв, и стон,

И треск гранат и автоматов

Со всех немыслимых сторон.

Вода с огнём, гроза с туманом

И ярость в нас, забывших страх:

Где грудь на грудь, где шаг с обманом,

Чтоб втоптан в прах был этот враг.

Мы — как единый зверь в атаке,

И каждый шаг — прыжок вперёд

В нас предков

наших, стойких в драке

За Русь… И в павших не умрёт.

Шаги — опорные брикеты

К вершине в жуткой схватке той…

Как наша кровь, текут ракеты

Над взятой нами высотой.

Перед боем

Словно кони в стойлах, в капонирах танки,

Экипажи чутко дремлют на броне.

И луна за тучкой, что лицо в ушанке,

Над военным полем плавает во сне.

Пулемётов трассы ищут в небе крылья,

Как с испугу, грохнут пушки вдалеке.

Ветерок, взлетевший порохом и пылью,

Пронырнул оврагом к вздрогнувшей реке.

И в беззвучье снова время погрузилось,

Словно мир в раздумье на ночном краю.

Сохрани же, Боже, жизнь мою, как милость,

В предстоящем утром гибельном бою.

Машины в тумане — толпою слоновой

Машины в тумане — толпою слоновой,

И хоботы пушек под плёнкой влаги.

Стоят экипажи, и ротный, уж новый,

Читает нам чётко сырые бумаги.

Сапёры нашли в минном поле проходы,

Ценой своей жизни поставили вехи…

Атака вслепую — как тяжкие роды:

Здесь нужно терпенье и вера в успехе.

Вчера мы горели, на минах нас рвали,

И пушки долбили по нашему флангу.

Потери, усталость надежду сковали,

И нас командир выжимал, словно штангу.

В нём опыт и сила: горел уже дважды,

Ни званье, ни орден такому не светят…

Сказал в заключенье: «Пусть думает каждый,

Как выиграть бой в предстоящем рассвете.

Я пешим пойду, и за мной строгим следом

Все танки в колонне до самой траншеи.

А что предписали, считаю я бредом,

Беру на себя приговором на шею.

Ни грамма спиртного — глотнём на поминках,

Не все мы вернёмся, такая уж доля.

Мы — люди живые, и смерть — не картинка,

Но надо прорваться сквозь минное поле.

Никто, кроме нас. По местам! Заводи!»

И ротный пошёл, как сказал, впереди.

На смерть медсестры

Неуступчива, непорочна…

С райских кущей штабного тыла

В пекло боя, в отместку, срочно

К нам в окопы её скатило.

Но и здесь она, как и всюду —

Честь и нежность в сыром бушлате.

Мне б на мушку того иуду,

Что пытался подол задрать ей.

Огрубевшие, мы любили

В ней и мать, и дитя родное.

Артогнём нас вчера накрыли,

Конец ознакомительного фрагмента.