Охота на медведя

Петр Катериничев, 2003

Олег Гринев, брокер по прозвищу Медведь, решается на небывалую по масштабам финансовую операцию. Но некто, предпочитающий оставаться в тени, просчитывает все, даже боль личной трагедии гениального брокера. В решающий момент только вера, честь и достоинство, совсем не те качества, которые популярны в современной жизни, неожиданно спасают Олега.

Глава 3

Гринев въехал на тротуар, запарковал машину в совершенно неположенном месте, вышел, хлопнув дверцей. Поднес к уху сотовый:

— Иваныч? Машину забери на Сретенке. На Садовом пробка, я на метро, так быстрее.

На станции было битком. На перроне образовалась небольшая свалка, сопровождавшаяся ленивой привычной руганью: у кого‑то полосатый баул зацепился за чью‑то сумку, у кого‑то тележка слетела с колесиков, кто‑то просто оказался затертым и теперь стремился к выходу, навстречу спешащему к дверям остановившегося поезда встречному потоку пассажиров. Посреди толпы нелепо застыл прилично одетый пожилой господин в хорошем твидовом костюме, со старорежимным портфелем крокодиловой кожи, в замшевой шляпе; на окружающих он взирает близоруко, но совершенно спокойно и даже отрешенно. Его очки в дорогой черепаховой оправе лежат на краю перрона и вот‑вот упадут на рельсы.

Гринев шел сквозь толпу, как раскаленный нож сквозь масло. Если ему и сопротивлялись, то только сначала; движения его были скупы, выверенны и столь властны, что люди расступались сами, исходя из извечного российского здравомыслия: раз он так поступает, значит — имеет право.

Олег одним движением наклонился, поднял готовые упасть на рельсы очки, вручил их старику, добавив покровительственно‑добродушно:

— Вы бы, дедушка, по воздуху гуляли. Здесь раздавят. Да и время вы для прогулок выбрали не самое подходящее…

Старик улыбнулся, но улыбка эта была странной: словно он знал и про людей, и про страну что‑то такое, о чем сами они давно забыли и зареклись вспоминать.

А очки принял с достоинством сюзерена, поблагодарил кивком, произнес спокойно:

— Нас не раздавят. А время… время, молодой человек, не выбирают. Его создают.

Старик надел очки, взгляд его пусть на миг, но преобразился: стал жестким, оценивающим. И еще — в этом взгляде мелькнуло нечто, похожее на узнавание… Но миг этот пропал, Гринев даже подумал, не привиделся ли ему этот жесткий прищур и упорная складка рта.

— Спасибо… Олег, — сказал вдруг старик.

— Мы знакомы? — удивленно вгляделся в его черты Гринев.

— С вами — нет. А вот с отцом вашим я был знаком. Вы… очень похожи на него.

Словно всполох затаенной боли мелькнул в зрачках Олега, но вряд ли старик заметил это. Гринев развел губы в натянуто‑вежливой улыбке:

— Разве? Мне всегда казалось, что во мне больше от мамы.

Старик посмотрел на него пристальней, внимательней, покачал головой:

— Все стоящее в людях проявляют годы. Все пустое и бездарное — тоже.

Олег поморщился — такой неуместной показалось ему это сомнительное стариковское философствование здесь, среди мечущейся толпы.

— Вы теперь спешите… — уловил его настроение собеседник, подал простенькую визитку. — Заходите как‑нибудь. На чаек. — Старик попрощался легким поклоном с естественным достоинством.

— Непременно, — рассеянно кивнул в ответ Гринев, вежливо улыбнувшись, спрятал визитку и поспешил втиснуться в подошедший поезд.

Уже в коридоре офиса Олег понял: в конторе скандал. Худая молодящаяся дама, одетая столь же дорого, сколь и безвкусно, в какое‑то неописуемое желтое платье, орала на сотрудников и методично сбрасывала со столов на пол все, что только возможно: скрепки, бумаги, скоросшиватели, карандаши в стаканчиках, продолжая при этом истерично вопить на высокой ноте.

Навстречу Гриневу выскочил долговязый худой очкарик; лицо его было покрыто красными пятнами.

— В чем дело, Том? — спокойно спросил Олег.

— Клиентка… — беспомощно пожал плечами Том. — Жена Льва Гоношихина.

— Чего она хочет?

— Да дура она!

— Это я заметил. — Гринев был собран и сосредоточен. — Чего она хочет?

— Она хочет денег. Вложила двести тысяч, да, видно, с муженьком не посоветовалась. Тот ей и вставил… Теперь тетя орет, как резаный поросенок.

— Если б вставил — не орала бы. Хреновый ты психолог. На сколько у нее договор?

— На полгода. А прошло два месяца. Она хочет возврат с процентами. И лексикон у нее… — Том поморщился. — «Вышли мы все из народа…»

— Кто принимал у нее деньги?

Том понуро и покаянно опустил голову:

— Я. Она уже третий раз такое устраивает… И никого нет. Ты — пропал, Чернов — вообще в поднебесье где‑то…

Дама заметила Гринева, мгновенно распознала в нем начальника, ринулась к нему через двери:

— Если вы принимаете меня за лохатую дуру, так у вас не пройдет! Ишь, пристроились жировать! И если вы сейчас же… — Накат ее словно наткнулся на стену: Гринев был холоден, почти безучастен и очень хорош собой. Он улыбался одними губами, и оттого лицо его казалось хищным; спросил спокойно‑участливо:

— Чем я могу помочь?

— Вы понимаете, я хочу… Мне… А тут у вас… — Дыхание у нее перехватило, она затараторила, двигаясь всем телом вычурно и неестественно, присела на стол так, что и без того короткое платье сделалось еще короче… Что и говорить, ноги у нее были безукоризненные.

— Да вы просто тайфун… — В голосе Гринева появилась бархатистость, а глаза остались ледяными.

Дама какое‑то время молча смотрела на Олега, потом быстрым движением открыла сумочку, достала глянцевый листок, выложила. На нем оказалось рекламное изображение сверкающего автомобиля. Дама надула губки, словно обиженный ребенок:

— Я хочу это. Мне надоело ездить на рухляди. А Лева — жмот. — В уголках глаз появились слезинки, дама смахнула их аккуратно, чтобы не испортить густо наложенный макияж. — Вы понимаете, это вовсе не каприз. Мне это нужно. А Лева обнаружил пропажу денег и устроил… Вы не представляете, какой он истерик!

Маленький лысый истерик! — Дама смотрела на Гринева, и в глазах ее была привычная, снулая тоска.

— Мы все устроим. Кофе?

— Лучше коньяк.

— Прошу. — Гринев достал из шкафчика дорогой коньяк, налил в широкостенный бокал. Кивнул Тому:

— Пойдем посмотрим.

В кабинете Гринева они застыли перед экраном монитора.

— Олег, я вложил ее деньги в алтырьевские бумаги. Они начнут подниматься месяца через три, не раньше. И свободных денег у нас нет.

— Ганевские акции на подъеме. Мы сольем их за час. Выдай даме ее деньги и двадцать пять процентов сверху.

— Мы потеряем… — Том поднял глаза, что‑то подсчитывая.

— Ты разучился считать, Том? По алтырьевским — долгосрочный восходящий тренд. Ха‑а‑ароший подъем. Мы наварим пятьдесят чистыми.

Том насупился:

— Все равно — это против правил.

— Ты что, хочешь, чтобы ее визит повторился?

— Нет!

— Действуй. Ничего не нарушишь — ничего не достигнешь.

Медведь и Том стоят у окна. За окном дождь. Он стекает по стеклу, делая очертания за окном дробящимся миражом.

— А ведь ты ее пожалел, Медведь.

— Пожалел? Наверное. Поменяла жизнь на дорогие погремушки. Ни любви, ни счастья.

— Да она просто стерва.

— Она просто несчастная тетка. Увязла, а времени что‑то исправить уже не осталось. — Олег проводит по лицу ладонями, сейчас оно у него такое, как было после пробуждения: запавшие щеки, лихорадочно блестящие глаза. — Как мне все это надоело…

— Жизнь такая, чего ты хочешь…

— Я? Чего хочу я? — Медведь кивает в сторону мерцающих мониторов с графиками курса акций:

— Я хочу обрушить российский фондовый рынок. До грунта.

А потом — поднять.

— Ты бредишь, Олег.

— Разве?

Звучит зуммер мобильного. Гринев подносит телефон к уху. Фразы его скупы и абсолютно бесцветны.

— Мне это уже неинтересно. Нет, и встречаться незачем.

Том косится на Гринева:

— Ты идеалист, Олег. Слишком целеустремленный.

— Слишком?.. Как говаривал один сомнительный герой, в этом мире — ничто не слишком. А целеустремленный — это ты, Том.

— Все равно… Убить рынок… Это нереально.

— Любая идея становится реальностью, если этого кто‑то действительно хочет.

Лицо Гринева отражается в стекле и видится жестким, будто высеченным из гранита.

* * *

Человек за столом откладывает резюме и внимательно рассматривает фото.

— Вы уверены в своем выборе?

— Да. Этот человек азартен и амбициозен.

— Но умен?

— Да. И потому двинет наш проект очень естественно, даже не подозревая об этом.

— И все‑таки я хотел бы услышать подробности.

— Он игрок. А игроки не чувствуют реальные финансовые потоки.

— Это главное, что повлияло на ваш выбор?

— Все по совокупности. Недавно он… потерял родителей. И это сделало его незащищенным и уязвимым. И наконец, сами родители. Его отец некогда занимал посты.

— Где?

— В Министерстве финансов, Государственном банке СССР и Внешторгбанке.

Курировал значимые зарубежные проекты.

— Да? И что это нам дает?

— Нереализованный сыновний долг и жажда общественного служения.

— Нынешние молодые люди алчны. А то, о чем вы говорите, — полный анахронизм.

— Тем не менее это так. Над его психологическим портретом работали блестящие умы.

— Я опасаюсь гениев. Они всегда непредсказуемы.

— Отнюдь. Нужно лишь создать каждому соответствующие условия. И эти моцарты будут сочинять ту музыку, какую хотим мы.

Губы человека за столом искривила усмешка. Но было не понять, чего в ней больше — брезгливости или превосходства.