Гуси зовут. Сборник рассказов об охоте и рыбалке

Владимир Львович Ботвич

Леса Подмосковья, порт Магадана, берег Волги, вальдшнеп, тетерев, медведи и гуси, воспоминания, навыки и тонкости русской охоты и рыбалки в этой книге.

Дизайнер обложки Елизавета Семёнова

© Владимир Львович Ботвич, 2022

© Елизавета Семёнова, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0059-2450-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Кержаки

Город Дзержинск запомнился центральной гостиницей «Черноречье». Центр химической промышленности Союза, где выращивали самые чистые и крупные в стране искусственные рубины-корунды, видимо не обременял себя такими мелочами, как проживание командировочных. Однако, внешне всё выглядело солидно, даже величественно, как, впрочем, многое тогда.

Нас, двоих студентов, направили в этот город на практику. Мой напарник Славка был чрезвычайно рад, так как в полутора часах езды на электричке находилось его родное село Керженец. Он был крепышом: не высокий, коренастый, легко крутил «солнышко» на турнике. Белобрысые жидкие волосы, прозрачные, голубые глаза. И конечно, с крестьянской хитрецой, которая проявлялась во всех его поступках и была заметна любому наблюдательному человеку. В планах Славки было каждые выходные ездить на домашние харчи в родительский дом. И, конечно, без гостинцев он не возвращался, что вполне устраивало нас обоих. И всё бы ничего, но на дворе стояла зима и январь не шутил. По ночам наш гостиничный номер превращался в холодильник, так что за продукты на подоконнике можно было не волноваться — неделю моги лежать как свежие. Днём куда ни шло: мы уходили на работу, там тепло, весело, интересно. Но вот на ночевку в гостиницу надо было идти подготовленным к ночной зимовке. Не раздеваясь, в одежде, ушанках мы накрывались вторыми матрасами, которые выпросили у дежурной на этаже, залегали до утра. Минус ноль — температура для закалки. Но так долго продолжаться не могло. До конца практики было еще полтора месяца и мы пошли на штурм. Повезло, освободился другой номер и нас заселили. Плюс пять показалось бархатным сезоном. В первую же ночь мы легли не под матрас, а на него. В результате, к утру я простыл. К обеду стало еще хуже и Славка предложил мне ехать лечиться к его родителям в село Керженец. Я согласился. Перспектива поездки была заманчивой. Во-первых баня и тепло, во-вторых домашняя еда, ну и в-третьих хотелось посмотреть, кто они — загадочные старообрядцы, сосланные за Волгу после церковного раскола. Слухи о них ходили разные. Уладив формальности, мы взяли билеты на электричку, идущую до Шахуньи и поехали.

Остановка «Керженец» оказалась ни станцией, ни платформой, а просто короткой стоянкой в поле. Мы сошли, поезд ушёл. Напрасно я думал, что нас отвезёт автобус. До деревенских огоньков, что весело блестели в чёрной, зимней ночи за полем, было километра три. В голове моей звучал то ли жар, то ли какая-то музыка Свиридова. Подняв воротник я пошёл вслед за Славкой по тропинке через поле. Лёгкая метель подгоняла в спину. Родительский дом встретил на радостно и дружелюбно. Мне сразу предложили сесть к печке. Я, сняв пальто, прислонился спиной к тёплому печному боку и почувствовал блаженство. Всё моё нутро промёрзло по дороге и я впитывал тепло как аккумулятор на зарядке. Однако, мой градусник показал нешуточные тридцать девять и пять. Что значит Родительский Дом: меня встретили, приняли, согрели и стали лечить как родного сына, при этом всячески выражая уважение, как другу их отпрыска. Напоили чаем с мёдом, малиновым вареньем, ещё чем-то и уложили на раскладушку у печки. Родители Славки были очень простыми и очень радушными. Отец представился запросто — Онтон, мама промолчала. Я и в дальнейшем заметил, что в этой семье ей отводилась молчаливая, но, пожалуй, самая важная роль — вести всё хозяйство, растить детей, кормить, обстирывать, убирать, содержать дом и двор со скотиной. Это была та русская женщина, которая снося боль, обиды, как тягловая лошадь молча, не сопротивляясь делала свои нескончаемые дела, довольствуясь малыми радостями, любовью к детям и небольшими передышками по праздникам.

Дядя Антон, как Славкин корень, тоже был невысок и коренаст. Днем пропадал в лесу или на работе. Много выпивал, как мог обеспечивал семью. И семья ни в чём, по их меркам, не нуждалась.

На следующий день была назначена баня. Русская баня — это не просто помывка от грязи. Это целый ритуал, событие, которое имеет много значений, в том числе парильно-целительное, душевно-праздничное, расслабляющее, общительное и подготовительное к послебанному застолью. Пожалуй, помывке тела здесь не отделиться от очищения души. Да и сама баня служит не только помывочной или парилкой, но об этом позже.

Славка с утра пропал. Его не было до вечера.

Баньку затопил его отец — дядя Антон. Славка приехал уже навеселе и принёс пол-дюжины жигулёвского пива. Его не корили, что меня несколько озадачило — где можно пропадать так долго? Но «в чужой монастырь»…

Славка парил меня со знанием дела, так что вскоре я стал таким же гладким, мягким и духмяным как тот веник. Потом парился сам, потом мы лежали на полу, доски которого не доходили до стены. Как раз кстати, так-как именно у стены, прямо холодной земле по обрезу пола рядком стояли бутылки с пивом.

Бани в деревнях ставят в конце сада, подальше от дома на случай если кто-то перетопит баньку и она загорится. Так что обратный путь для меня был не прост. Эти шестьдесят или семьдесят метров я шагал по узкой тропинке между сугробами, качаясь и боясь бухнуться прямо в снег. Тела своего я не чувствовал, ноги едва слушались. Дома был накрыт стол, но это был не ужин. Это был лечебный банкет. Из лекарств были: мёд, брусника мочёная, варенье малиновое и самогон. К тому же грузди солёные, сало, квашеная капуста, солёные огурцы и домашний хлеб.

Первую стопку (именно стопку — сто грамм), а не рюмку надо было выпить с молотым чёрным перцем, вторую, после закуски — с солью, а третью чистую. После третьей с меня сошёл девятый пот и Славкина мама дала мне свежую, сухую рубаху, а мокрую, что на мне была после бани, велела снять. Я снова почувствовал себя на подъёме сил и застолье продолжилось до уже не помню какой крайней стопки. Советская колхозная бюрократия пришла в дома села Керженец особым манером: в местном сельпо продавались гранёные трех-литровые графины, которые всегда стояли на столах президиумов всех собраний. Так вот, эти графины нашли тут лучшее применение — в них наливали самогон. Поэтому любое застолье здесь выглядело торжественно. Причём, наполнение графина происходило привычно, быстро и незаметно.

Не буду говорить о груздях с луком и чесноком в подсолнечном масле, о ломтях сала на горячей разварной картошке и домашнем хлебе, кто пробовал — тот знает.

Но похлёбка! Только так и только там её умеют варить кержаки. Густая мясная лапша с картошкой, чесноком, луком, морковью, перцем, петрушкой, а иногда и сушеными грибами, заправляется сырыми яйцами. Она настолько вкусна, насколько питательна и сил даёт на троих.

На практику в Дзержинск Славка уехал один, оставив меня на попечение своим родителям. Я быстро поправлялся, однако, когда он приехал через неделю на выходные и спросил, могу ли я ехать с ним, я лукаво сослался на неполное выздоровление и остался ещё на неделю. Покидать этот тёплый, уютный и хлебосольный дом мне не хотелось. Радушия и родительской заботы, которыми меня окружили, мне не хотелось терять. Но всё хорошее, как и плохое, проходит, хотя хорошее быстрее. Я уезжал из Керженца дав слово, что приеду сюда на майские праздники, на весеннюю охоту с подсадной уткой.

В апреле, сдав кровь на донорском пункте и получив три дня выходных, которые я присоединил к Первомаю, вместе со Славкой вновь поехал в Керженец. Встретили меня как родного или, по крайней мере старинного друга. Работало неотъемлемое свойство русской души: если с тобой разделили кров, трапезу, выпили застольную и заздравную стопку — ты свой навсегда. Особенно это характерно для хозяев, дающих не только кров и хлеб, но и часть своей души. Не углубляясь в вопросы православной веры и старообрядчества, замечу только одно: такие качества присущи практически всем русским людям из нашей глубинки. Старообрядцы-кержаки не исключение. Смотрят сначала как бы спрашивая и уточняя «Кто ты?», а потом распахнут свою безграничную душу во всю ширь, которую видимо определяют широтой горизонта, что открывается над речкой, полем или дальним лесом.

Сборы на охоту были не долгими. Дядя Антон собрал армейский вещь-мешок с продуктами, взял весло и ружье с патронами, плетеный из краснотела садок с подсадной уткой. Мои вещи и ружьё были при мне.

Керженец только летом тихая лесная речка. Весной он далеко выходит из берегов, заливая луга и часть леса на той стороне. Вдоль реки дул довольно крепкий ветер. Когда мы трое сели в ботничок и дядя Антон оттолкнулся от берега, стало понятно, что переправа будет не простой — до края борта снаружи вода не доходила пальца на два-три. Однако, опытный речник повёл наше утлое суденышко не прямо, а через лес. Там было тих и мы благополучно переправились. По лесу, к ближнему разливу дядя Антон провел нас даже ночью, как через свой родной двор.

На высоком бугре велел развести костёр побольше, а сам ушёл в темноту. Вскоре он вернулся со свежей рыбой из которой мы сварили отличную уху: сорога с икрой, щуки и окуни — для такой ухи — то что надо.

Кстати, действующий запрет на рыбалку сетями, которыми испокон веков рыбачили отцы и деды, и которые по наследству переходили от отца к сыну, кержаки обошли весьма изобретательно и просто. Запрет действовал десять дней в период охоты. Рыбаки-охотники бросали жребий: кто по очереди будет поить самогоном весь день до упаду местного рыбинспектора. Его зазывали в дом первого по жребию, поили пока не уснёт и наутро передавали следующему, и так до конца охотничьего сезона.

После ужина мы еловым лапником смели на сторону костёр, накидали ещё лапника на горячую землю, постелили на лапник брезент и легли, укрывшись тоже брезентом. Мы лежали на теплом брезенте и лапнике как на печи. От земли шёл пар с запахом свежести и влаги. Перед глазами открылось чёрное с летящими звёздами небо. Я уснул, под качающимися от весеннего ветра еловыми ветвями.

Чуть рассвело, мы проснулись и пошли на охоту. Подсадная утка была высажена на круг на неглубоком разливе, а мы со Славкой забрались в шалаш, заранее сделанный в ветвях стоящих рядом берёз. Удивительное это было строение, похожее на большое гнездо, разлив и утки на нём сверху были видны отлично. Мне удалось взять крякового селезня.

Дядя Антон проверил сети и выбрал рыбу. Мы попили чаю и отправились по залитому солнцем и притихшему зеркальному разливу домой.

Конечно, главным блюдом к обеду была уха. Пришли Славкины братья и дядья, и загомонило застолье. На подносе, среди гранёных стопок возвышался тот самый графин самогона.

Пока гости праздновали Первомай, я пошёл в баньку ощипать селезня. Банька не простаивала. На каменке стояла ведерная кастрюля с бражкой, от неё толщиной с палец через деревянную кадку с водой шёл змеевик, охлаждающий спиртовые пары, и выходя внизу. Под ним стояла наполовину полная трёхлитровая банка готового самогона. Вдоль стены стояло еще пять-шесть банок. Наконец-то я узнал, где Славка провел весь день в мой зимний, лечебный приезд.

После застолья у дяди Антона нужно было зайти в дом к каждому из гостей и отметиться стопкой. Деревня состояла из главной улицы вдоль которой с двух сторон стояли их дома. Так зигзагом мы прошли шесть или семь домов, и я понял что дальше ни идти ни пить не в силах. Однако, на мои возражения был приведён убийственный аргумент. Надо повидать и представиться с поздравлениями старейшине общины. К тому же, он, якобы даже лично видел писателя Горького.

В центре широкой и светлой горницы за длинным столом, на котором стоял уже известный графин и стаканы, сидел былинный дед Боян, по другому не скажешь: высокий, статный старик в длинной белой рубахе, с белой бородой до пояса и спадающими на плечи белыми волосами. Все столпились у входа в горницу, поздоровались. Дед кивком пригласил всех к столу. Потом слегка махнул молодой женщине, видимо дочери. Вся изба ожила: из кухни то молодуха, то старуха понесли на стол грузди, варёные яйца, пироги, соленья, варенья. Дед-хозяин провозгласил тост. Я хотел было тихонько оставить свою стопку, но был решительно остановлен. Не выпить здесь было бы верхом неуважения ко всем.

Стемнело и мы засобирались к дому. Славка по случаю праздника был одет в костюм и туфли, я же был в болотных сапогах. Да и понятно, если днём можно было пройти вдоль забора по тропинке, то вечером, в темноте да навеселе по центру улицы, где ходили лишь трактора — только в сапогах. Поэтому я взял не державшегося на ногах Славку на плечо, так что ноги его висели спереди, а голова оказалась у меня за спиной, ниже поясницы, и качаясь, пошёл в наш конец деревни. Ни один столбовой фонарь не горел. А я и не пытался разобрать где дорога лучше — ямы и грязь, весенняя распутица. Вдруг, уже почти в конце деревни, нас окликнули: «Славка, это ты идёшь?» «Я иду» — послышалось за моей спиной ниже пояса. Славка очнулся и велел идти на голос. На скамье у дома выпивали двое мужиков, один из них был очередной Славкин брат. Я сгрузил Славку на скамью, и, пока брат ходил в избу за самогоном, сбежал в темноту, оставив аборигена на волю его судьбы и брата… Он пришёл на следующий день к обеду. Был немногословен, сказал что брат сильно обиделся за отказ от гостеприимства.

Обиду бы не простили и таили долго, если бы это касалось своего, а не гостя. Поэтому её постарались даже не показать. Братья пришли под вечер, праздник продолжался.

Наутро мы отдыхали. Электричка унесла из местного керженского покоя в Москву, на экзамен. Предстоящее испытание заботой лежало на душе. Но молодых сил нам было не занимать, надежды наши были бессмертны. Крыша родительского дома была, мы знали точно и никакое расставание не могло надолго нас огорчить.