Цастроцци. Перевод Александра Волкова

Перси Биши Шелли

Книга издана при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и техническом содействии Союза российских писателей

Глава IV

Но возвратимся к Цастроцци. Вместе с Уго он обошел пустошь и вернулся поздно. К своему удивлению, он не увидел в доме света. Он подошел к двери, громко постучался — никто не отвечал.

— Что за странность? — воскликнул Цастроцци и ударом ноги вышиб дверь. Он вошел в дом — в нем не было никого; он обыскал дом и наконец обнаружил Бернардо, безжизненно простертого у подножия лестницы. Цастроцци подошел к нему и поднял его с пола; он был всего лишь в обмороке и тотчас же пришел в себя.

Оправившись от потрясения, он поведал Цастроцци о случившемся.

— Что? — вскричал Цастроцци, перебив его. — Верецци бежал! Ад и фурии! Мерзавец, ты достоин немедленной смерти! Но твоя жизнь мне еще пригодится. Вставай, немедленно отправляйся в Розенгейм и приведи из тамошнего трактира трех из моих лошадей. Поторапливайся! Ступай!

Бернардо с трепетом поднялся и, повинуясь велениям Цастроцци, поспешно направился через пустошь к Розенгейму, селению на расстоянии полулиги к северу.

Пока он был в отлучке, Цастроцци, волнуемый противоборствующими страстями, не знал, чем себя занять. Широкими шагами он быстро ходил по дому. Временами он негромко говорил сам с собой. Чувства его души отражались у него в глазах; нахмуренное чело его было ужасно.

— О, если бы его сердце изошло кровью под моим кинжалом, синьор! — промолвил Уго. — Убейте его, как только изловите — уверен, вам это скоро удастся.

— Уго, — ответил Цастроцци, — ты мне друг; твой совет хорош. Но нет! Он не должен умереть! О! В какие ужасные оковы я заключен! Я глупец, Уго! Он умрет, умрет в самых адских мучениях! Я предаю себя судьбе; я вкушу мщения — ибо мщение слаще, чем жизнь! И даже если я должен умереть вместе с ним и в наказание за злодейство тотчас же низвергнуться в пучину вечных терзаний, я упьюсь наивысшей радостью, вспоминая сладостные мгновения его гибели! О, если бы эта гибель могла длиться вечно!

Тут раздался топот копыт, и речь Цастроцци прервало возвращение Бернардо. Они тотчас же сели верхом, и резвые жеребцы быстро помчали их через пустошь.

Несколько времени Цастроцци и его товарищи стремительно мчались по равнине. Они избрали ту же дорогу, что и Верецци, достигли сосен, где он скрывался, и затем поспешили далее.

Утомленные кони с трудом выдерживали свою преступную ношу. Никто из всадников не промолвил ни слова с тех пор, как они оставили сосны позади.

Конь Бернардо, изнуренный непомерной усталостью, рухнул на землю; конь Цастроцци был едва ли в лучшем состоянии. Они остановились.

— Что ж, — воскликнул Цастроцци, — должны ли мы оставить поиски? О, боюсь, что должны; наши кони не могут двигаться далее — проклятые кони! Но продолжим наш путь пешком. Верецци не скроется от меня — ничто теперь не задержит довершения моей мести!

Пока Цастроцци говорил, его глаза пылали нетерпеливым мщением; стремительными шагами он направился к югу пустоши.

День медленно занимался; усилия злодея отыскать Верецци по-прежнему оставались тщетными. Голод, жажда и усталость, словно бы войдя в сговор, вынудили их прекратить погоню; время от времени они ложились на каменистую почву.

— Не самое удобное ложе, синьор, — пробормотал Уго.

Цастроцци, чьи мысли были всецело сосредоточены на возмездии, не расслышал его, но, вновь ободренный неуемным мщением, оторвался от земного лона и, бормоча проклятия безвинному предмету своей ненависти, устремился вперед. День проносился, подобно утру и предыдущей ночи. Они едва утоляли голод дикими ягодами, росшими среди кустов вереска; но жажда лишь распалялась, когда они пили из солоноватых водоемов, встречавшихся им по пути. Вдруг вдалеке они заметили рощу.

— Возможно, там скрывается Верецци — день жарок, а ему, должно быть, хочется отдохнуть, как и нам, — сказал Бернардо.

— Верно, — отозвался Цастроцци, и они направились к роще. Они скоро добрались до ее опушки; то была не роща, а бескрайний лес, простиравшийся на юг до самого Шауффхаузена. Они вступили в него.

Над их головами возвышались громадные деревья, сдерживавшие полуденный зной; мшистые ложбинки между = корней приглашали к отдыху. Но Цастроцци, обращая мало внимания на столь прекрасное зрелище, торопливо оглядывал каждую впадину, которая могла бы послужить укрытием для Верецци.

Тщетны были все его поиски, бесплодны были его старания; однако же он не прекращал их, хотя, ослабнув от голода и утомившись от усилий, едва не падал на травяной покров. Рассудок его был выше телесных тягот, ибо, ободряемый мщением, не ведал усталости.

Уго и Бернардо, изнемогая от непомерной усталости, какими бы сильными ни были эти душегубы, в беспамятстве валились на землю.

Солнце клонилось к закату; наконец оно скрылось за горами на западе, и последний его отблеск позолотил маковки деревьев. Вечерние сумерки быстро сгустились.

Цастроцци присел на гниющий ствол упавшего дуба.

Небеса были ясны; синеющий эфир усеивали бесчисленные мириады звезд; вершины величественных деревьев печально колыхались от ночного ветра, в то время как лунный луч проникал порой сквозь их сплетенные ветви, отбрасывая смутные отсветы на темное мелколесье.

Уго и Бернардо, охваченные непреодолимым оцепенением, опустились на росистую траву.

Зрелище столь прекрасное, зрелище столь близкое всякому, кто может с отрадой размышлять о своей минувшей жизни и с восторгом невинности заглядывать в грядущее, плохо согласовалось со свирепой душой Цастроцци, который, волнуемый то мщением, то мучительным раскаянием или противоборствующими страстями, не был способен ни почерпать отраду в минувшем, ни предвидеть счастья в грядущем.

Несколько времени Цастроцци просидел, погруженный в терзавшие душу раздумья; и хотя совесть на краткий срок отразила его прежнюю жизнь в видениях ужаса, его сердце вновь ожесточилось яростным мщением; распаленный образами неутолимого возмездия, он поспешно поднялся и, разбудив Уго и Бернардо, продолжил путь.

Ночь была тихой и ясной; лазоревое сияние искристого небосвода не омрачалось ни единым облачком, безмятежность атмосферы не нарушал ни единый ветерок.

Цастроцци, Уго и Бернардо продвигались далее в лес. Они не вкушали пищи, помимо диких лесных ягод, и желали добраться до какой-нибудь хижины, где могли бы восстановить силы. Некоторое время властвовала глубокая тишина, не нарушаемая ничем.

— Что это? — воскликнул Цастроцци, указывая на большое великолепное здание, зубчатые стены которого показались над высокими деревьями. Оно было выстроено в готическом стиле и выглядело обитаемым.

Стрельчатые окна здания величественно устремлялись ввысь; чистый лунный свет серебрил их решетчатые узоры, являя разительную противоположность мрачному сумраку сводов. Вперед выдавался массивный портик; они направились к нему, и Цастроцци попытался открыть двери.

Внимание Цастроцци привлекла раскрытая створка одного из окон.

— Войдем здесь, — сказал он.

Войдя, они оказались в огромной гостиной с множеством окон. Внутри все было обставлено с царственной роскошью. Четыре старинных широких дивана, располагавшихся в зале, приглашали к отдыху.

Возле одного из окон стоял секретер; на полу возле него лежал бумажный конверт.

Цастроцци подошел и безотчетно поднял конверт. Приблизившись к окну, он заподозрил, что рассудок изменил ему, ибо прочел: «графине ди Лаурентини»; но рассудок ему не изменил, поскольку надпись «Графиня ди Лаурентини» действительно значилась на конверте. Он торопливо вскрыл его, и письмо, хотя и не важное по содержанию, уверило его, что он находится в том самом месте, куда, судя по ее собственным словам, удалилась Матильда,

Уго и Бернардо спали, лежа на диванах. Цастроцци, оставив их там, отворил противоположную дверь; она вела в сводчатую залу; на другой стороне возвышался ряд массивных ступеней. Поднявшись по ним, он вступил в протяженный коридор, в другом конце которого стояла женщина в белых одеждах; близ нее на балюстраде горел светильник. Прислонившись к стене, она не замечала его приближения. Цастроцци узнал в ней Матильду. Он приблизился к ней, и она, увидев перед собой Цастроцци, от неожиданности подалась назад. Несколько времени она молча вглядывалась в него, и наконец воскликнула:

— Цастроцци! О, наша месть настигла Юлию? Я счастлива ныне? Отвечайте же мне! Что ж, по вашему молчанию я угадываю, что наши замыслы претворены в жизнь. Великолепный Цастроцци! Примите мою пламенную благодарность, мою вечную признательность.

— Матильда! — отвечал Цастроцци. — О, если бы я мог сказать, что мы счастливы! Но увы! Лишь несчастье и разочарование приносит мой столь нежданный приход! Я не имею известий насчет маркизы ди Стробаццо, а тем паче — насчет Верецци. Боюсь, я должен дождаться, пока возраст ослабит мою теперешнюю горячность; и когда время угасит вашу страсть, вы, быть может, добьетесь любви Верецци. Юлия возвратилась в Италию; она до сих пор в Неаполе и, уверенная в своем всесилии, смеется над нашей жалкой местью. Но не всегда будет так, — продолжал Цастроцци, и его глаза сверкнули неизъяснимым блеском. — Я исполню мое намерение, и твое, Матильда, также осуществится. Однако уже два дня я ничего не ел.

— Внизу готов ужин! — сказала Матильда.

За ужином беседа, оживляемая вином, прибрела характер более воодушевленный. После обсуждения некоторых предметов, не относящихся к этой истории, Матильда произнесла:

— А! Я забыла сказать вам, что совершила кое-что полезное: я отправила в заточение этого дьявольского Пауло, слугу Юлии, который был всецело предан госпоже и даже мог, проникнув в наши замыслы, расстроить наше грандиозное начинание. Я заключила его в самой глубокой из темниц, какие находятся в здешних подземельях. Пойдете ли вы взглянуть на него?

Цастроцци ответил согласием и, прихватив светильник, горевший в глубине залы, последовал за Матильдой.

Лучи светильника лишь отчасти рассеивали мрак, когда они продвигались по старинным переходам. Они добрались до двери; Матильда отворила ее, и они пересекли поросший травой внутренний двор.

Трава, покрывавшая зубчатые стены, печально всколыхнулась от внезапного порыва ветра, когда Матильда и Цастроцци вошли в мрачный и тесный каземат. Они опасливо спускались по скользким и крутым ступеням. Пока они продвигались, светильник тускло мерцал сквозь мутные испарения. Наконец они достигли подножия лестницы.

— Цастроцци! — воскликнула Матильда. Цастроцци поспешно обернулся и, разглядев в темноте дверь, последовал указаниям Матильды.

На соломенной подстилке, прикованный к стене, лежал Пауло.

— Сжальтесь! О незнакомец, сжальтесь! — взмолился злополучный Пауло.

Цастроцци ответил презрительной усмешкой. Они взошли обратно по узкой лестнице, пересекли внутренний двор и оказались в столовой зале.

— Однако же, — промолвил Цастроцци, вновь сев на место, — какая польза от того, что этот малый, Пауло, сидит в темнице? Зачем вы держите его там?

— О! — ответила Матильда. — Я не знаю; но если вам угодно… — Она остановилась, но ее взор красноречиво довершил фразу.

До краев наполнив кубок вином, Цастроцци кликнул Уго и Бернардо.

— Возьмите это, — сказала Матильда, протянув им ключ. Один из злодеев взял его, и в считанные мгновения они возвратились к несчастному Пауло.

— Пауло! — громогласно объявил Цастроцци. — Я убедил графиню возвратить тебе свободу; вот, — прибавил он, — прими это от меня в залог твоего грядущего счастья.

Пауло низко поклонился; он до капли осушил отравленное питье и, охваченный внезапной и неодолимой дурнотой, повалился к ногам Цастроцци. Резкие судороги сотрясали его тело, губы его содрогались, глаза устрашающе вращались, и, издав мучительное и долгое стенание, он испустил дух.

— Уго! Бернардо! Заберите тело и немедленно похороните, — вскричал Цастроцци. — Что ж, Матильда, подобным образом умрет и Юлия; как видите, яд, который я припас, действует быстро.

Последовало молчание, в продолжение которого взоры Цастроцци и Матильды сполна высказывали преступную душу каждого.

Тишину нарушила Матильда. Нимало не потрясенная ужасным бесчинством, содеянным только что, она велела Цастроцци пойти с ней в лес, ибо имела сообщить ему нечто, предназначенное лишь для его слуха.

— Матильда, — промолвил Цастроцци, когда они шли по лесу, — я не должен оставаться здесь и в бездействии растрачивать мгновения, которые возможно употребить с большей пользой; завтра я должен покинуть вас — я должен погубить Юлию.

— Цастроцци, — отвечала Матильда, — я настолько далека от желания, чтобы вы проводили здесь время в постыдной праздности, что сама присоединюсь к вашим поискам. Вы отправляетесь в Италию, в Неаполь — наблюдать за каждым движением Юлии, отслеживать каждый ее шаг и под личиной дружества погубить ее; но остерегайтесь, напуская на себя голубиную кротость, позабыть о змеином коварстве. На вас полагаюсь я, и пусть она погибнет, сама же я потщусь разыскать Верецци; я сама достигну его любви — Юлия же должна умереть и своей ненавистной кровью искупить преступление, которое она совершила, осмелившись соперничать со мной.

В подобных беседах, в губительных злоумышлениях пролетала ночь.

Луна отбрасывала косые отсветы из-под клубящейся дымки, предвещавшей близкую бурю. Свинцовое небо окрасилось желтоватым блеском, вершины деревьев зашелестели от поднявшейся непогоды, упали крупные капли дождя — и блеск молнии с немедленно последовавшим громовым раскатом потрясли сердце Матильды внезапным ужасом. Однако она тотчас же преодолела его и, с безучастием взирая на бушующую стихию, продолжила разговор с Цастроцци.

Они коротали ночь, строя несбыточные замыслы на будущее, и порой проблеск раскаяния овладевал душой Матильды. Невзирая на бурю, они допоздна оставались в лесу. Пылая злобой, наконец отправились они каждый в свою постель, но сон бежал от их изголовья.

Во всем буйстве неуемного воображения Матильда рисовала себе стройную фигуру, выразительное лицо Верецци; тогда как Цастроцци, преследовавший двоякую цель, со свирепым торжеством предвкушал терзания, уготованные предмету ее любви, и переменил свой замысел, ибо ему открылся более совершенный способ возмездия.

Матильда провела ночь в беспокойстве и волнении; ее рассудок был истомлен борениями страстей, и вся ее душа приготовлялась к деяниям ужасным и злодейским. Облик Цастроцци, когда она повстречала его за завтраком, твердо выражал решимость отомстить.

— Я едва не трепещу, — воскликнула Матильда, — пред пучиной злодейств, в которую я намерена ввергнуться. Но Верецци — о! пусть даже ради него я утрачу надежды на вечное блаженство. При сладостной мысли, что я назову его моим, ни безупречная стыдливость, ни ложный суеверный страх не способны отвратить меня от дерзновенных исканий его руки. Нет! Я решилась, — продолжала Матильда, когда при воспоминании о его изящном облике ее душа воспламенилась десятикратной любовью.

— И я также решился, — сказал Цастроцци. — Я решился отомстить, и моя месть свершится. Юлия умрет, и Верецци… — Цастроцци остановился; его взор сверкнул с особенной выразительностью, и Матильда заподозрила, что он подразумевает более, нежели сказал. Она подняла глаза, и они встретились с его глазами.

Забронзовевшие щеки Цастроцци окрасились мгновенным румянцем, но вскоре он исчез, и его лицо вновь приняло привычное твердое и решительное выражение.

— Цастроцци! — воскликнула Матильда. — Неужели вы притворствуете, неужели стремитесь обмануть меня? Но нет, это невозможно. Простите, друг мой, я не желала сказать этого — мои мысли в смятении.

— Охотно верю, — с надменностью произнес Цастроцци.

— Но вы извините мне минутное и бессмысленное сомнение? — спросила Матильда, уставив бессмысленный взор в его лицо.

— Не стоит нам задерживаться на пустых, бессмысленных речах, сказанных не по велению души, — ответил Цастроцци. — И я прошу извинения у вас за то, что двусмысленной речью причинил вам беспокойство; но верьте мне, Матильда, мы не покинем друг друга; ваши дела — одновременно и мои; не доверять друг другу безрассудно. — Но на сей раз простимся; я должен распорядиться, чтобы Бернардо съездил в Пассау и раздобыл лошадей.

День проносился; оба с нетерпением ожидали возвращения Бернардо.

— Прощайте, Матильда! — воскликнул Цастроцци, вскочив на приведенную Бернардо лошадь, и ускакал прочь по направлению к Италии.