Сердце на Брайле

Паскаль Рютер, 2012

Что может быть хуже школы? Для Викто́ра – ничего! Не успевает он вернуться домой, как всё услышанное на уроках вылетает из головы. Зато песни The Rolling Stones и сочиненные со своей группой аккорды он помнит всегда! А уж тому, какие подробности он знает о машинах, удивляются даже отец Виктора и друг Хайсам. Новенькая Мари – его полная противоположность. Учится, не прилагая усилий. Блестяще играет на виолончели. Готовится к консерватории. Тихая. Гениальная. Идеальная! Однажды Виктора пересаживают за одну парту с Мари – и жизнь обоих становится другой. То, что поначалу казалось вынужденной необходимостью, перерастает в дружбу, а может быть, и в любовь. Вот только сохранить это хрупкое чувство непросто: Виктор должен помочь Мари сберечь ее тайну, которая может их разлучить если не навсегда, то совершенно точно надолго. «Сердце на Брайле» – самая известная книга французского писателя Паскаля Рютера (родился в 1966 году). Поразительная история Мари, Виктора и его друзей так вдохновила режиссера и сценариста Мишеля Бужена, что он перенес ее на экран – и герои, столь живые в книге, ожили на экране, воодушевляя зрителей и читателей на такие простые – и такие нужные в жизни – по-настоящему смелые поступки.

3

Я ужасно восхищался тем, как мой египетский друг и его турецкий отец умудрялись запоминать один в один огромное количество шахматных партий, которые по той или иной причине прославились на весь мир. Поздно вечером либо рано утром они могли разыграть, например, партию между Багировым^[9] и Гуфельдом^[10] 1973 года, или же матчи Решевского^[11] (любимого игрока моего дорогого Хайсама) с Авербахом^[12] в 1953 году или с Бобби Фишером^[13] в 1961-м. Так Хайсам путешествовал во времени и пространстве, не выходя за пределы шестидесяти четырех черно-белых клеточек.

Хайсам каждый раз комментировал ходы, как будто я что-то мог понять в этой сложной игре — настолько сложной, что ее даже называли игрой королей и королевой игр. Но мне очень хотелось быть на высоте.

— Видишь ли, — учил он меня шепотом, — Решевский был довольно скрытным игроком. И совершенно непредсказуемым. Он не любил ни гармонии, ни прозрачности, но обожал странные ходы, которые совершенно сбивали с толку соперника!

— Надо же…

— Ну конечно! А еще он был приверженцем защиты Нимцовича^[14], чтобы избежать сдвоения пешек…

Я прикидывался, что догадываюсь, о чём речь, и ценю предмет беседы.

— Ты же хотя бы примерно понимаешь, о чём я? — спрашивал меня Хайсам.

— Ну конечно же да!

И глаза моего друга улыбались за толстыми стеклами очков.

Наверняка он делал вид, будто верит, что я могу понять хоть что-нибудь в этой игре, которая была еще посложнее уравнений с одним неизвестным (а это уже нечто невероятно трудное). Хайсам был ко мне очень добр.

— Видишь, — говорил он, показывая на своего отца, который только что сделал ход, — Авербаха критиковали за такой ход, потому что конь находится теперь на g3. Лучше бы он пошел восьмым ходом на c5.

— Я так тоже подумал…

Однажды я спросил уважаемого египтянина: зачем играть партии, которые уже кто-то сыграл в прошлом и все знают, чем это закончилось.

— Это как повторять таблицу умножения…

— Ты это специально, чтобы побесить меня?

— Нет, я это для сравнения…

— Как там твоего игрока?

— Решевский?

— Да, он самый. Наверняка вот у него не было никаких проблем ни с таблицей умножения, ни с уравнениями, ни с неизвестными…

— Конечно не было. В шесть лет он уже играл в шахматы одновременно с двадцатью взрослыми. Его называли «маэстро лазеек» из-за развитого инстинкта самосохранения и способности вывернуться даже из самых безвыходных ситуаций.

— Короче, он был экспертом… Как и Александр Дюма.

Хайсам улыбнулся, а я подумал, что наверняка опять сморозил глупость.

— Можно и так сказать. Но твой Александр Дюма больше всего на свете любил объедаться и волочиться за юбками!

Я не осмелился возразить, потому что не хватало знаний, но всё-таки пообещал себе попозже проверить эту информацию. Я попытался исправить положение:

— Ну знаешь, писать книжки он тоже любил…

— Конечно любил, но не настолько.

— Ясное дело, за юбками волочиться веселее!

Мы подошли к кабинету математики и встали у стены, чтобы пропустить школьников, которые спешили покинуть класс после окончания предыдущего урока. Я поискал глазами Мари-Жозе и заметил копну ее рыжих кудрявых волос. «Насколько же она выше меня, — подумалось мне, — и вся такая аккуратная, с четкими, чистыми линиями, ну как бы ни одной помарки на полях». Я вспомнил еще, что говорил папа, когда хотел пробудить любовь к чистоте: «Заботься о своих ногах, ноги — это то, что отличает тебя от остальных». И тут я опустил глаза и увидел, что носки Мари-Жозе безупречны: супербелые и тщательно натянуты.

Я совершенно расплывался на ее фоне, словно в воздухе растворялся.

Как только все зашли в класс, нам раздали листочки со всякими фигурами и вопросами, и я тут же понял, что всё очень сложно. А ведь накануне я провел вечер, штудируя справочник Кребса и разные журналы, чтобы наконец-то ответить на папин вопрос о новшествах во время гонки Париж — Берлин 1901 года, но уснул, так и не найдя нужных сведений, и забыл подготовиться к уроку. В поисках вдохновения я поточил карандаш, а затем прочел задачу:

Построй равнобедренный треугольник ABC с вершиной A. Пусть точка E — симметричное отображение точки A относительно отрезка BC. Пусть точка B — параллельный перенос точки A на вектор . Докажи, что точка E — параллельный перенос точки C на вектор .

Ну просто высшая математика. Я вспомнил об игроке Решевском, о котором рассказывал мой уважаемый египтянин. Как бы мне хотелось быть таким, как он, — «маэстро лазеек». А еще обладать потрясающим инстинктом самосохранения, который позволил бы победить все треугольники мира, — но как бы не так! Чтобы немного потянуть время, я уронил металлическую линейку, отчего все встрепенулись, а наша хромая учительница сделала мне замечание:

— Виктор! Пересядь… Собери вещи и садись… вон там, рядом с Мари-Жозе. Так по крайней мере ты не будешь отвлекаться…

Усаживаясь за парту Мари-Жозе, я хотел ей улыбнуться, но ту полностью поглотила контрольная: она исписала свой листок почерком таким же аккуратным и ровным, как и ее носки. Я же подумал, что ей лучше бы не видеть ни моего почерка, ни моих носков — насквозь дырявых, да еще и с рваной резинкой. Потом я снова замечтался, а когда очнулся, передо мной лежал черновик, на котором было написано:

Такого точно со мной никогда не случалось. Я оглянулся в поисках того, кто сделал для меня доброе дело, однако никого не заметил. Сидевший в другом конце класса Хайсам точно был ни при чём. Он снял большие очки и блуждал взглядом где-то далеко-далеко за горизонтом. Мой друг был похож на огромную птицу, выпавшую из гнезда. Такой одновременно хрупкий и бессмертный. Я перестал задаваться вопросами, решив подумать об этом позже, и принялся старательно списывать.

Во время перемены я хотел спросить Мари-Жозе: не она ли сотворила чудо? Но не нашел ее. Она оказалась не из тех, кто болтался по туалетам, как другие девчонки. Тогда я отправился в библиотеку коллежа — более подходящее для нее место, как мне показалось. Это что-то типа хранилища разных сведений, где можно узнать всё что угодно. Сам я, правда, раньше там никогда не бывал. По телевизору я слышал, что иногда библиотеки называют «храмом культуры». А я старался держаться подальше от храмов, да и от культуры тоже.

Там Мари-Жозе тоже не наблюдалось. Я сделал вид, что ищу книгу, и, чтобы как-то объяснить свое присутствие здесь, открыл наугад словарь.

Камелия. Название, которое Карл Линней^[15] дал вечнозеленому кустарнику с овальными блестящими листьями и большими цветами. В честь ботаника о. Камеля. «Дама с камелиями» — роман Александра Дюма-сына.

Довольный найденной информацией, я подумал, что Александр Дюма-сын тоже, вполне вероятно, выбрал этот цветок в честь своего отца, который очень устал, написав «Трех мушкетеров» — настолько познавательный роман, что по нему теперь снимают фильмы. Да, Дюма-сына нельзя назвать неблагодарным. Я решил обязательно рассказать обо всём папе — ведь это реальное доказательство того, что между отцом и сыном может происходить нечто важное. Отложив словарь, я увидел, как Мари-Жозе возвращает книгу библиотекарю. Дождавшись, когда она выйдет, я отправился за ней и уже собрался позвать, но Мари-Жозе поджидала компания воображал-подружек, и я передумал.

Последний урок мы провели, препарируя бычьи глаза. Нас разбили по парам. Хайсам орудовал скальпелем, а я записывал. Я пытался встретиться взглядом с Мари-Жозе, но впустую, потому что она не отрыва — ла своих глаз от бычьих. Затем месье Дюбуа начертил схемы, чтобы показать, как видит бык, и я запомнил, как он нарисовал маленький поезд напротив глаза, чтобы было понятнее. Для нас всё работало примерно так же. В какой-то момент Мари-Жозе задала заумный вопрос, смысл которого от меня ускользнул из-за сложных словечек. Месье Дюбуа очень удивился, а Мари-Жозе уточнила:

— Просто мой отец — врач, поэтому я спросила…

Когда все вышли из класса, я сделал вид, что никуда не спешу, в надежде пропустить Мари-Жозе вперед и пойти за ней. Но столкнулся со Счастливчиком Люком. Мой план с треском провалился, потому что направлялся он прямо ко мне, да и вообще это был плохой знак. Я думал, думал, что же такого сделать, но не находил. Наверное, у меня всё на лице написано. Может, завучу уже рассказали о чуде на уроке геометрии, и он теперь меня подозревает?

— Как дела, Виктор?

Вид у него был дружелюбный, что меня немного успокоило, однако он казался каким-то нервным.

— Хорошо, а у вас? Как же вам не повезло в прошлое воскресенье… Щебень на спуске, какая жалость!

Счастливчик Люк пожал плечами.

— Всё хочу тебя кое о чём спросить.

— Да?

— Скажи, кто написал «Трех мушкетеров»: Дюма-сын или отец?

Он скрестил руки на груди и смотрел на меня таким взглядом, будто сейчас перед ним откроются тайны Вселенной.

— Конечно же, Александр Дюма-отец. Сын писал всякие истории о цветах, которые не отличались крепким здоровьем.

— Надо же… странная семейка.

— Почему вы спрашиваете?

— Потому что чтение требует… гм… длинных этапов.

Я вспомнил о символичной манере выражаться моего египтянина, которого тоже сложно понять с первого раза, и подумал, не заразно ли это.

— То есть у вас тоже всё туманно с языком? — спросил я Счастливчика Люка.

— Бла-бла-бла… Я же себя понимаю. Кстати, нельзя слоняться по коридорам.

И я быстренько сбежал, потому что не хотел, чтобы всё полетело в тартарары. Встречи с представителями власти не всегда проходят удачно.

Едва оказавшись на улице, я посмотрел по сторонам, разыскивая Мари-Жозе. Ее силуэт виднелся уже далеко. Она шла одна, а это редкость, и, если я хотел воспользоваться случаем, следовало поторопиться.

Я перешел на шаг метрах в двадцати от нее, но девчонка всё равно обернулась, потому что я пыхтел, как выбросившийся на берег кит. Ее кудри рассыпались по лицу из-за внезапного порыва ветра. Казалось, именно такой ветер нагоняет на землю ночь.

— Ты тоже живешь в деревне? — спросила она.

— На выезде, прямо за гаражом. Ты редко ходишь без подружек. Кажется, вы отлично ладите.

— Я вижусь с ними только в коллеже, а после… Мне кажется, они такие…

— Тощие воображалы?

Я тут же прижал ладонь к губам, поскольку понял, что сморозил что-то неподобающее. Я покраснел, что меня удивило, и захотел бежать со всех ног, но уже выдохся и не мог сдвинуться с места. Мари-Жозе всё-таки улыбнулась, но едва-едва. Казалось, она думает над ответом.

— Я бы вряд ли так выразилась, но, в общем, я понимаю, о чём ты.

Мы молча дошли до огромных домов на въезде в деревню. Внезапно я ляпнул:

— Кстати, спасибо за решения с этим треугольником, ровно… равно…

–…бедренным?

— Да, бедренным.

— Тебе не за что меня благодарить, я здесь совершенно ни при чём. Я даже понятия не имела, что ты списал…

Так как мы шли мимо церкви, а я не знал, как выкрутиться, я просто сказал:

— Тогда не вижу других объяснений: это чудо. А когда случается чудо, надо благодарить Бога. Я так обычно не делаю, но ладно.

Я стрелой помчался в церковь и опустился на колени на специальную… молельную штуковину. Я произнес молитву собственного сочинения в честь бога всех геометров и треугольников, равнобедренных и не только. Силуэт Мари-Жозе виднелся в дверном проеме, как в театре теней, словно какой-то древний призрак, а мои слова разносились по церкви со звуком хлюпающей в раковине воды.

Оказавшись на улице, я попытался принять вид, достойный торжественного момента.

— А ты забавнее, чем я предполагала, — задумчиво произнесла она.

Несмотря на сумерки, я разглядел на ее лице странную улыбку — непонятно, правда, смеялась ли Мари-Жозе надо мной или же ей было грустно, а может, и то и другое одновременно. Вдруг она остановилась и показала на ворота.

— Вот, мы пришли.

— Знаешь, забавно…

— Что же тут забавного?..

— Ну, ты говорила, твой отец… врач, а тут нет таблички…

— Во-первых, не все врачи вешают таблички у входа; например, те, кто работает в больнице… А во-вторых, мой отец не врач.

— Зачем же ты соврала месье Дюбуа?

— А разве я спрашиваю, зачем ты сразу после обеда украл бумагу из женского туалета и спрятал ее под умывальником? А у нас весь день болел живот!

Я пожал плечами.

— То есть ты уверена, что не давала мне ответов к контрольной?

— Конечно уверена. Зачем мне это делать, можешь объяснить?

Мари-Жозе открыла ворота большим ключом, и я успел разглядеть за ними огромный сад — настоящий парк. Она уже собиралась исчезнуть, как вдруг обернулась и сказала:

— Если хочешь, можешь зайти как-нибудь ко мне позаниматься.

Я был польщен, но слово «позаниматься» всё равно меня немного раздражало.

* * *

Тем же вечером я оставил папу в компании «Объявлений для профессионалов и любителей». Он немного удивился, потому что обычно в пятницу вечером я охотно помогал ему делать пометки в журнале по поводу возможных заказов и доставок. Я сказал, что мне необходимо подвести итоги. А он такие вещи уважал и даже поощрял. Мы договорились встретиться следующим утром, чтобы покопаться в «панаре».

Я начал с того, что открыл словарь:

Чудо (лат. miraculum, «чудо, диво», от mirari^[16], «дивиться, удивляться»). Необыкновенный факт, который обычно принимают за божественное благое вмешательство и наделяют духовной значимостью.

Я подумал, что они там, в словаре, немного преувеличивают значение слова «чудо», но в целом согласился. В любом случае у меня маловато знаний обо всяких там божественных штучках. Я вытащил из письменного стола все книги, даже прошлогодние — вреда от них не будет. И тут наткнулся на малюсенький учебник, который мне дала одна дама — отец пару раз водил меня к ней из-за проблем с учебой. Однако наши занятия как-то быстро прекратились, поскольку через месяц после нашей первой встречи она переехала и больше мы ее не видели. Папа сказал, что я тут ни при чём и она еще до нашей встречи решила так сделать, но всё же.

В начале этой книжки авторы, специалисты по чужим проблемам, предлагали пройти небольшой опрос, чтобы школьники вроде меня оценили положение дел, — очень мило с их стороны и внушает доверие. Я провел половину вечера, отвечая на вопросы, которые показались мне какой-то игрой. Затем, в зависимости от полученных баллов, надо было найти свое место в одной из предложенных категорий:

15/20 — 20/20: ты хорошо усвоил материал. Браво! Можешь приступать к упражнениям.

8/20 — 14/20: у тебя есть трудности. Поищи ошибки и поработай над материалом, который ты не понял на занятиях, с помощью упражнений с комментариями.

0/20 — 7/20: у тебя большие трудности. Подробно изучи тему и сделай все упражнения с комментариями.

Короче, у меня большие трудности. Мне необходимо подробно изучить тему и сделать все упражнения. Такие результаты быстро вгоняют в тоску, стоит признать. Я пролистал содержание этого учебника: там было всякое про косинусы, плоскости, параллели, конусы, пропорции и много еще всего — я таких названий даже не выговорю. Я отшвырнул книжку в сторону, и она приземлилась, как блин, на электрогитару. «С чего же начать, чтобы наверстать?» — спросил я себя. Мне казалось, что я в лодке, которая протекает одновременно со всех сторон, а у меня не хватает пальцев, чтобы заткнуть эти дыры. Да я даже не смог найти ответ на вопрос про Париж — Берлин в 1901 году! Я вспомнил о Решевском. Хайсам рассказывал, что тот был потрясающим игроком, потому что вырос без тренера и без методики обучения и всего добился благодаря таланту. У меня тоже не было ни методики, ни тренера; правда, и таланта, чтобы всего добиться, кажется, тоже не наблюдалось. А сам я далеко не «маэстро лазеек»! Только чудо могло спасти ситуацию. Я спрашивал себя: что делать с приглашением Мари-Жозе прийти к ней позаниматься? С Хайсамом же всё иначе. Я столько раз вел себя при нем как придурок, но он не обращал внимания: у уважаемого египтянина душа принца, он никогда не осудит и всегда готов поддержать. С тех пор как я сказал, что учительница математики носит в правой ноге своего мертвого ребенка и что именно из-за его веса она хромает, Хайсам относится ко мне серьезно. Но вот понимает ли Мари-Жозе людей так же хорошо, как мой благородный египтянин?

* * *

— По правде говоря, я не на высоте, — заявил я отцу, который дергал рычаг переключения передач «панара».

Рано утром мы отправились по магистрали на юг. Мы давно выехали из деревни и теперь ехали вдоль густого леса. Деревья простирали к пустому небу свои огромные голые руки-ветки, что выглядело необыкновенно в это тихое и спокойное утро. Я захватил с собой справочник Кребса и блокнот для записей о «панаре».

— На высоте чего? — поинтересовался папа.

— Ну, в целом не на высоте. Так говорят эти, из учебника, который мне дала мадам Пик в прошлом году. Помнишь, та милая дама, что переехала сразу после встречи со мной! Она еще сказала, чтобы я прошел тесты. Короче, теперь всё ясно: я совсем не на уровне. Они, конечно, очень милы в этой книге, пытаются не сбить с верного пути, не задеть гордость и достоинство таких, как я. Но всё равно кажется, что они нас за полных тупиц держат с этой добротой… а в конце концов я должен приготовиться к тому, что никогда из этой ситуации не выберусь. Остается надеяться на чудо…

— На что?

Отец нахмурился, пытаясь понять, словно я говорил на другом языке.

— На чудо, на божественное вмешательство, если хочешь…

— Может, тебе просто нужно больше времени, чем остальным? Очень хочется опустить руки в начале гонки… Но у тебя в запасе еще море топлива…

— Речь не о спорте! Ты вот знал, что один игрок в шахматы, Решевский, в шесть лет играл одновременно двадцать партий против взрослых и все выиграл? И даже без тренера…

— И что?

— И то, что я даже в домино играть не умею.

— Так ты никогда не учился…

— В этом и проблема… Вспомни… Дядя Зак как-то пытался научить меня играть в шахматы, но я не мог запомнить даже, как конем ходить… А этим летом Хайсам снова попытался объяснить мне правила, но они не запоминаются… Слишком много диагоналей в этой штуковине… И эта кляча действительно ходит по-дурацки!

— В мире много людей, которые не умеют играть в шахматы…

— Но у меня так везде: с косинусами, параллелями, конусами, климатом Ниццы. Даже с правописанием: я до сих пор пишу «имузительный» вместо «изумительный». Говорю ж тебе, со мной что-то не так.

В это время мы проезжали какую-то деревеньку, где все дома были из камня. На еще сонных фермах красовались большие вывески с надписями «Свиньи», «Овцы», «Бараны».

— Видел, — сказал папа, — они еще и обзываются!

Я лишь слегка улыбнулся, но в итоге сдался и разразился хохотом, как папа, и мы уже не могли остановиться. «Панар» катился зигзагами в это кристальное утро. Вдруг мимо нас промчалась стайка велосипедистов: все такие разноцветные, раскачивающиеся вправо-влево на своих сиденьях, потные, с больными задами. Папа распахнул окно.

— Лентяи! — проорал он. — Капиталисты!

И вдавил педаль газа в пол, отчего из «панара» аж искры посыпались.

Было очень смешно, пусть я и не знал, что значит «капиталисты», но я подумал, что это кто-то вроде лентяев. Затем папа включил радио, и заиграла песня «Satisfaction»^[17] группы The Rolling Stones — истинная красота рока. Было забавно слышать, как папа пытается петь вместе с Миком Джаггером^[18].

«Панар» остановился в деревушке, мы вышли из машины и отправились в кафе. Отец крепко пожал руку хозяину заведения — круто! Наверняка это был кто-то из его клиентов, потому что папа заметил, что товар еще не доставили. Я понятия не имел, о каком товаре шла речь, но это выражение меня всегда впечатляло: папа часто говорил так, особенно по телефону с клиентами. Я заказал горячий шоколад, бутерброд и заглянул в блокнот. Мне следовало обращать больше внимания на работу «панара», потому что, в конце концов, именно ради этого я отправился в путь с отцом еще на рассвете. С нашей машиной достаточно ослабить хватку на пару минут — и всё барахлит. «Панар» — автомобиль гордый и известен своей капризностью. Очень непредсказуемый тип! Его ахиллесова пята — выхлопная труба.

— Мне кажется, — заметил отец, возвращаясь с подносом в руках, — что клапаны издают какие-то странные звуки…

— Потрескивают?

— Да.

— Запишу.

Сделав глоток шоколада, я пролистал справочник Кребса.

— По-моему, — сказал папа, — надо бы проверить цилиндр.

— Посмотри, чтобы уплотнительные кольца регуляторов подъема клапанов были затянуты. Потому что в последний раз, ты уж извини…

— Глянь, у тебя усы…

Он улыбнулся. Я провел рукавом по губам, чтобы «побриться». И тоже улыбнулся.

— Знаешь, папа, главная проблема в том, что я расплылся.

— То есть?

— Я понял это в тот день, когда учительница математики посадила меня с одной девчонкой.

Он снова улыбнулся.

— А она не расплылась?

— Ничуть. Наоборот, такая четкая. Даже слепые, наверное, исцеляются, глядя на нее. И знаешь, из-за чего я так подумал?

— Нет.

— Из-за ее носков.

Мы замолчали на несколько секунд. Затем я продолжил:

— Папа?..

— Да?

— Надо купить мне новые носки, чтобы без дыр и с резинкой. Я правда верю, что дела в школе пойдут лучше с достойными носками — носками победителя! А ты, пап, элегантно одевался в моем возрасте?

Он немного подумал. В кафе вошли охотники.

— Суперэлегантно. Я носил галстуки и жилеты. А еще мокасины.

Отец считал, что элегантность — что-то вроде паспорта и что мой дедушка, от которого он этого нахватался, никогда не смог бы прижиться во Франции, если бы не его костюмы милорда.

Я представил его, такого шикарного, на школьном дворе, и это меня как-то даже тронуло. Оказывается, незнакомое прошлое может волновать не меньше неизвестного будущего.

— Получается, твое чудо — это носки! — заметил папа.

— Вроде того.

Мы вернулись к «панару» и отправились в путь. Папа обращался с рычагом переключения передач мягко, словно гладил по голове.

А затем снова включил The Rolling Stones.

Примечания

9

Владимир Константинович Багиров (1936–2000) — советский, латвийский шахматист, гроссмейстер, известный шахматный тренер, работал с Г. Каспаровым.

10

Эдуард Ефимович Гуфельд (1936–2002) — советский, американский шахматист, гроссмейстер.

11

Самуэль Решевский (1911–1992) — знаменитый американский шахматист, вундеркинд, гроссмейстер.

12

Юрий Львович Авербах (род. 1922) — российский шахматист, международный гроссмейстер, шахматный композитор.

13

Роберт (Бобби) Фишер — американский гроссмейстер, одиннадцатый чемпион мира по шахматам, отличался экстравагантным поведением.

14

Аарон Исаевич Нимцович (1886–1935) — знаменитый шахматист и теоретик шахмат.

15

Карл Линней (1707–1778) — шведский естествоиспытатель и медик, создатель единой системы классификации растительного и животного мира.

16

Конечно, наш герой узнал значение французского слова «miracle» («чудо»). А вот русское слово «чудо» имеет общеславянское происхождение и связано с глаголом «чути» (чувствовать). Кроме того, оно того же корня, что и «кудесник».

17

«Удовлетворение» (англ.) — знаменитый хит рок-группы The Rolling Stones 1965 года.

18

Солист группы The Rolling Stones.