III. Вызволение первой души
Дядя Лёша вышел на Пантелеевку и, в ознобе, направился к полувыселенному двадцатому дому. У краснокирпичного деда с квадратной аркой во двор проверил бутылочку с жидкостью, пристроенную в левый карман с куревом, и не менее важный клочок бумажки, лежащий в правом. Ангельские часы сдавливали запястье. Сторож прокашлялся и углубился в арку. Во дворе лохматилась темнота, и он долго не мог определить, какой подъезд нужен. Наконец, догадался. Подъездная дверь ошарашила фактом закрытости наглухо. Будь на ней нормальный кодовый замок — подобрал бы… Нет. Минутная стрелка часов приближалась к цифре четыре. За пятнадцать новых минут сторож выкурил пять сигарет, осмотрел доступные окна, решая, в какое стучаться. Волны озноба зашкаливали.
— Псих я, что ли? Да хватит.
А волны не останавливались и сами бы не ушли — их сбило звуком шагов. Из арки шагала, со связкой ключей в руках, аборигенка подъезда, полная, раздражённая. Дядя Лёша посторонился. Стараясь, само собой, быть незамеченным, встал у неё за спиной. Женщина провернула ключ, рывком распахнула дверь и впыхтелась через порог в полутемень. Сторож занёс над порогом ногу, полная обернулась, обдав ужасом и возмущением:
— Вы к кому это, а?
— Я в пятую квартиру. К Ирине, — ответил он, а в голове прочирикало: «Что ж я несу-то?»
Но женщина смягчилась, как флаг при отступлении порыва ветра:
— Ладно. — И пропустила полуночника вперёд себя.
Тот, не задумываясь, кивнул и затопал по лестнице, оставив спасительницу без слов благодарности.
Дверь пятой квартиры, согласно Ирининым обещаниям, явилась открытой. Зайдя, дядя Лёша ощупал стену, включателя не нашлось. Внырнул в темноту, не родственную дворовой, иную, ничуть не лохматую, а густую и вязкую.
— Здравствуйте.
Сотворив десять трудных шагов, сторож опомнился: мол, бутылочка с жидкостью и важный клочок бумажки в кармане дремлют вкупе с фонариком. Выудил нужное, проследив, чтоб бумажка не выпала. Всё хорошо. Включил. И — вздрогнул. В квартире царил разор, с каким сталкиваться не приходилось. Древняя деревянная мебель торчала ножками вверх, вкривь и вкось, паркет, наполовину выбитый, безумно полуприкрывался свалявшимися тряпками, среди которых попадались книги — в покрытых толстым слоем пыли, ослепших переплётах. Плашмя лежала одна из дверей, по её полотну он вошёл в обширное помещение, постоял в кислом воздухе и, наконец, выдал:
— Что ж. Кто тут… мёртвый… но живой?
Ответа не последовало. Дядя Лёша собрался, успокоился и отправился бродить по комнате. Он светил фонарём за шкаф, по углам, под перевёрнутые стулья, под голую железную кровать, — но тени нигде не было. Выйдя обратно в грязный завонявшийся коридор, раздвигая ногой неведомые коробки, сторож зашёл в уборную, после чего светил в ванну, был на кухне, где на боку чумела заржавевшая плита, в других двух комнатах, исследовал и потолки с лепниной — без толку. Измученный, вернулся в помещение с кроватью.
«Нет, нет никакой такой тени. Да что я, с ума сошёл? Нет этого ничего, и ангел — мираж. Всё, хватит». Сел на кровать, вскочил, машинально глянул сквозь ячейку каркаса.
— Но… живой… живая. Тень!
Под кроватью, точь-в-точь приклеенная к полу, она лежала — серая и сморщенная. Пришелец проверил часы: без восьми полночь. Вздохнул и остался стоять неподвижно, обласкивая тень фонариком. Она не шевелилась.
— Страшновато как-то, — произнёс дядя Лёша и без трёх минут полночь вылил содержимое бутылочки на неподвижный силуэт.
Тут случилось нечто ожидаемое, но необъяснимое: от пола повеяло жаром, фонарь погас, и спустя секунду его выхватили из дяди-Лёшиных рук и вновь зажгли — прямо в лицо.
— Кто таков будешь? — услышал он.
— Я от Ирины! — закрывая глаза рукой, прохрипел Алексей Степанович.
Зоя отвела фонарь в сторону, посмотрела на сторожа внимательно и сказала:
— Не верю я тебе.
Этого он никак не ожидал и судорожно пытался сообразить, что же говорить дальше.
Зоя сызнова нацелилась в лицо:
— Чего молчишь? — И добавила: — Хмырь.
Сторож вскипел:
— Зачем же ругаться? Какой я вам хмырь? И если бы я не был от Ирины, то как бы вы сейчас появились? Выключите фонарь!
Она усмехнулась, окинула светом стену, заросшую лохмами нежных обоев, затем покружила по комнате, скорбно вздохнула и протянула фонарь владельцу. На сей раз и он, жаждая как следует разглядеть Зою, ударил светом в глаза. Та выругалась, и дядя Лёша с перепугу выключил приборчик. Поле зрения затопила тьма. Однако успел понять, что женщина одета в платье начала века и, вкупе с ним, — прозрачная. К тому же от неё шёл пар.
— Я думал, привидения холодные.
— Какие ещё привидения? Женщина я. Просто не очень живая.
В окно заглянула луна, озарив воскрешённую и просветив насквозь, по-своему, каменным белым светом.
— Точно, прозрачная.
— Так говорю: неживая, — сказала Зоя с обидой в голосе.
— Ничего-ничего. Пойдёмте. Мне надо отвести вас в другой дом.
— Вот ещё. Я никуда отсюда не пойду. Сам проваливай. Мне и здесь хорошо.
— Но надо.
После долгих уговоров Зоя сплюнула и согласилась идти.
«От слюны также пар», — уразумел вызволитель.
В подъезде деви́ца оглядывалась, рассматривая стены и двери, и в итоге призналась, что давно не ходила по лестнице.
— Как это? Разве вы после смерти… совсем не выходили из квартиры?
— Ни разу.
— Странно. Ирина мне сказала, что души скитаются по улице.
— Не ногами же! По полу елозила, снизу ни черта не видно.
— Совсем странно.
— Ох и надоело же мне с тобой трепаться. Помолчи-ка, будь добр.
Дядя Лёша открыл дверь на улицу, осмотрелся — никого. И они с Зоей вышли во двор, под яркий свет «не то молочной, не то костяной луны», как мерещилось сонному сторожу. Пахло сиренью. То ли свет, то ли запах сирени, а может, обыденный кислород подействовали на Зою правильно: она похорошела и уплотнилась. Каштановые, в меру тяжёлые волосы скрадывали ширину плеч, отвлекали от массивного подбородка, перекликаясь с глазищами, карими, направляя внимание к ним и к носику, курносому, небольшому. Хозяйка обновлённой внешности проявила желание общаться.
— Я заметила, мой дом другого цвета. Мне по нраву цвет песка. А какой нынче год?
— Две тысячи первый.
— Ого. А большевики? Они до сих пор?
— Нет уже, десять лет как нет.
— Ну слава те, Господи. А платья щас какие носят?
— Да я не знаю. Разные. И короткие тоже.
— Короткие? Ух ты! Так это что же? Ногами можно щеголять?
— Можно.
— А ещё чего изобрели?
— Да много чего. Всего и не расскажешь сразу.
Им обоим взгрустнулось. Пантелеевка присматривалась к вызволенной, прислушивалась тишиной. На секунду поднялся ветер и прополоскал Зоины волосы. Спутник заметил, что глаза её на мокром месте.
— Да что вы?
— Ох, и не хочется мне идти туда.
— Куда?
— Да знаю ж я, в какой мы дом идём.
— Он вам не по душе?
— Там ухажёр один мой жил, и встретимся, боюсь.
— Не знаю. Ирина ничего не говорила.
— Да ты не думай, ладно, чушь всё. Идём так уж идём.
Пантелеевский дом крепко спал. Светло-розовые стены — шероховатые — чудились бархатными, и листва бдящих рядом деревьев была этим стенам под стать.
— Замечательный дом. Вам там уютно будет, Зоенька, вот увидите.
Они подошли к подъезду номер четыре — центральному в Пантелеевском доме. Дядя Лёша нашарил бумажку с цифрами.
— Так-так. Восемь три пять одновременно.
Нажал, и они просочились в подъезд, пропитанный маревом лампы, тёплой, по сю пору не вымещенной люминесцентной стандарткой. У лестницы с высокими ступенями остановились.
— На какой этаж идём-то? — спросила Зоя.
— Не знаю, Ирина сказала, встретят, проводят.
— Проводят. Обязательно, — услышали за спиной.
У входной двери нарисовался человек с сероватым, чудовищно продолговатым лицом и ввалившимися губами. Макушку его долговязой фигуры, одетой в холщовый бесцветный костюм, украшала практически женская шляпка, вишнёвая, разжигавшая зелень глаз под ней.
— Меня зовут Павел. Пойдёмте за мной.
Он зарулил на лестницу и, не оборачиваясь, прочесал ногами-стволами первый лестничный марш.
— И? — продолжая не оборачиваться, поинтересовался помощник.
Оба молча пошли за ним. На лестничной площадке между этажами находился лифт — точнее, сейчас находилась только старая сетчатая дверь, за которой томилась шахта. Павел нажал кнопку. Все молчали. Лифтовая кабина, прогремев, спустилась к троице, и Павел, отворив сетчатую, а затем двойные двери кабины, кивком пригласил войти. Когда все двери были закрыты, дядя Лёша спросил:
— А на какой этаж-то едем?
— Этаж? Четвёртый-Зэд.
— То есть?
— То и есть.
«Неприветливый какой», — подумал сторож.
Одновременно с мыслью панель с кнопками начала разрастаться на глазах, и дядя Лёша с Зоей увидели, что после «1, 2, 3, 4» начинается нечто. А именно: «4-V, 4-W, 4-X, 4-Y, 4-Z, 4-шань1 (по-китайски), 5, 6». Все кнопки, утратив стандартную круглую форму, сделались овально-вытянутыми, а вверху панели растительной вязью проступило слово «Привет».
— Здоро́во, — обалдел сторож. — А что это за кучка четвёртых этажей?
— Вам же Иеремиила объясняла, — с лёгким раздражением ответил Павел и нажал нужную кнопку, кабина тронулась с места.
Ехали долго, как будто лишние четвёртые этажи были гораздо выше обычных. Дяди-Лёшины глаза всё не отлипали от панели с кнопками:
— Объясняла. Но почему четвёртый-Ви и вообще: почему не русский алфавит, и не сначала, и какой-то иероглиф ещё в конце?
Павел поглядел на сторожа, как на ребёнка, а Зоя на Павла — как на большевика.
— Нумерация дополнительных этажей начинается в первом подъезде первого дома. А мы находимся во втором доме. На табличке первого подъезда написано: «квартиры 1—14 и 109—116» — значит, промежуточных этажей — двадцать четыре, с четвёртого-А по четвёртый-Ц (с использованием Ё и Й, между прочим). Далее нумерация доп. этажей перекидывается на второй подъезд первого дома, но русских букв уже не хватает. Там восемнадцать промежуточных этажей, и нумерация их такая: с четвёртого-Ч по четвёртый-Я и далее идёт четвёртый-Эй — то есть, в нумерацию включается латинский алфавит. Финальный промежуточный этаж в том подъезде — четвёртый-Ай, а в этом доме нумерация продолжается сначала в третьем подъезде, где двенадцать доп. этажей, и заканчивается в этом, четвёртом, подъезде — здесь промежуточных этажей только шесть, но латинских букв на последний этаж не достало… отсюда иероглиф. Кстати, в пятом подъезде промежуточных этажей нет, потому что нет и прогала в квартирной его нумерации.
Дядя Лёша исподлобья зыркнул на верхнюю треть туловища-лица провожатого, разбавленную зеленейшими заумными глазами:
— Решили мозг мне снести?
— Нет.
— Вы так ещё больше запутались! — внезапно сообразила Зоя.
Сторож, преодолевая замыкание в мозгу, добавил:
— А почему нельзя было только иероглифы использовать?
— У нас интернациональные дома.
— А…
— И есть ещё подземные этажи — везде, кроме первого подъезда, где есть первая квартира.
— Какой ужас.
— Да нет. Подземных меньше, чем надземных промежуточных. Вон во втором подъезде первого дома четыре их, в третьем подъезде этого дома их семь, в нашем, четвёртом, — одиннадцать, в пятом — пятнадцать.
— И они пронумерованы иероглифами?
— Опять нет. Там своя логика. Для их нумерации использованы буквы мёртвых алфавитов, а сами этажи используются как склад.
— Склад чего?
— Не скажу.
Тут Зоя подёргала дядю Лёшу за рукав:
— Мы застряли.
— Да, — включился Павел. — Лифт уснул. Сейчас опять поедем, ничего.
Шустрый служитель подёргал шнурок, скинувшийся с потолка, и лифт заново тронулся. Теперь все пассажиры уставились в кабинные окошки тихо, дабы беседой не вырубить лифт окончательно.
На промежуточных этажах свет не горел, лишь неизбывное сияние луны украшало лестницу и площадки. Сторож умудрялся различать квартирные двери: некоторые из них были обиты цветными материями, другие представляли собой ажурные решётки, третьи, зеркальные, блестели и отражали лунный свет.
— Интересно. Но если эти этажи под ведомством ангелов, почему здесь нет света? — полюбопытствовал дядя Лёша.
— Электрического? Он вреден для тех, кто нуждается в успокоении. И в принципе, знаете, многие заблуждаются, считая, что лунный свет — мрачен. Наш этаж.
Они вышли из лифта и поднялись на четвёртый-Зэд, придвинулись к полотну двери, обитому лоскутами потемневших, но, видно, хороших материй. Павел выискал в складках обивки ключ — на ржавом кольце с допотопным брелоком — и отворил.
В прохладной дремотной квартире горел электрический свет.
— А что насчёт успокоения?
— Выключим. И окна стоит прикрыть. Нежарко, — сказал провожатый.
— А чего из них видно-то? — Квартирантка прошла на кухню к миру окна. По спине её сторож прочёл, что увидено нечто из ряда вон; поспешил к ней. И, вроде бы, за окном представал дом напротив, Переяславский, мрачно-кирпичный, но сказочной высоты, выдающей тайные этажи. Многие окна ломились от света, жёлтого, рыжего, томно-зелёного, — и маячили, хаотично мешались с бессветно молчавшими. Деревья и фонари, ростом с дом, кронами, аурой голубоватого освещения прикрывали кирпичного великана, повключавшего тут же и в тёмных окошках синий с красным огни.
— Красота, — констатировал дядя Лёша и, найдя глаза Павла, принялся уточнять: — Пантелеевский дом снаружи выглядит так же?
— Да. Из окон промежуточных этажей дома напротив. С улицы он шестиэтажный, — скептически улыбнулся абориген. — Нам пора уходить.
— Да-да, конечно. Ну, Зоенька, до свиданья.
Размякший Алексей Степанович поплёлся к выходу, как вдруг услышал Зоин вскрик.
— Что?
— Это он, он во дворе. Я его точно заметила.
— Кто?
— Вовка. Ухажёр мой. Вовка.
Вызволитель выслал Павлу воздушный немой вопрос.
— Он не опасен. Он не может попасть в этот дом.
— Он тоже призрак?
— Нет, он давно обычная нечисть.
— Как? — растерялся сторож. — А Зое обычная нечисть не причинит вреда?
— Повторяю: он не может попасть в дом, и на улицу, и на крышу не может, невзирая на то, что пожарная лестница близко к земле. Полагаете, ему не долезть из-за сверхэтажности дома? Нет. От асфальта он оторваться не в состоянии. И хорошо, иначе бы портил мне отдых, я на крыше кефир попиваю.
— Ясно. Заложник двора.
— Единственный двора недостаток.
Зоя глазела в окно, Павел подшелестел к ней, сказал вполголоса что-то, она отошла.
— Вам постелено, вы устали, отправляйтесь-ка спать.
Освободив квартиру и отследив из-под шляпы сторожа, провожатый закрыл дверь на ключ.
— А разве Зое нельзя выходить?
— Лучше не стоит.
В лифте, в долгой дороге на первый этаж, дядя Лёша спросил у ключника, кто, всё-таки, тот по всамделишному призванию.
— Хранитель этого дома. Не путайте с домовым. Я возник сообща со зданием в двадцать шестом году.
Кабина застыла, а гость засвидетельствовал: панель с нереальными кнопками схлопнулась до нормальной. Он перевёл взгляд на Павла и — его уже не было в лифте. Сторож поёжился и отомкнул аккуратно дверцы, спустился по лестнице, затормозил у подъездной двери, мучимый желанием враз пройти все этажи пешком. Усмехнулся себе и вырулил в сторону Вовкиного двора — не уследив, как; обогнул бюро адвокатов, повстречался с горсткой ступеней прохода во двор, горсткой, сыревшей промеж бокового фасада бюро и забора-стены типографии, прокопчённой углём с железной дороги.
«Зачем я во двор иду?» — осадил себя, пятясь на Пантелеевку.
