Конус жизни

Павел Рафаэлович Амнуэль, 2021

Время от времени люди умирают от внезапной остановки сердца. Так было всегда. Однако, когда внезапно умирает молодой человек, необходимо сообщить в полицию, даже если, казалось бы, ничего криминального не произошло. Так и на этот раз: полицейский детектив в университетском городке Эванстон должен лишь подписать документ и передать в архив. Но происходит странное событие, заставляющее детектива усомниться в естественной причине смерти. Он начинает расследование, в ходе которого происходят события удивительные, странные и необъяснимые. Детектив близок к разгадке, но опять и опять ему приходится начинать все заново. Наконец он правильно складывает сложный пазл и отвечает на вопрос: что происходит с людьми вот уже много веков? В чем разгадка «конуса жизни»?

1

— Я ждал вас, — сказал старик. Он сидел в старом кресле-качалке в тени старого дуба около старого домика, с крыши которого свисала, держась на паре ржавых гвоздей, длинная доска, грозившая упасть от малейшего движения ветра.

Ветра не было. Но старик сидел под непрочно висевшей доской, напомнившей Златкину пародийный дамоклов меч, и естественным желанием его было отодвинуть кресло. Он так бы и поступил, но старик движением руки остановил его попытку и повторил.

— Я вас ждал.

— Детектив Николас Златкин, — представился гость и показал удостоверение. — Уголовная полиция.

Смотреть документ старик не стал.

— Нужно поговорить, — сказал Златкин, придвигая ближе к креслу старый стул, на котором лежала плоская подушка. Детектив поискал глазами, куда положить подушку, но ее можно было только бросить на траву, и он сел, пристроив подушку на коленях.

Старик усмехнулся.

— На подушке удобнее, — сказал он. — Но если вам так хочется…

Златкин уточнил:

— Вы Эйдан Аллисон, доктор психологии и физики, бывший сотрудник коллаборации Мак-Грегора в Северо-Западном университете.

— Бывший, да, — усмехнулся старик. — И до кучи: почетный член двух академий: Американской и Французской. Почетный — значит, не настоящий. Это для справки, чтобы вы не думали обо мне слишком хорошо.

— Я не думаю о вас слишком хорошо, профессор, — поерзав на стуле и поняв, что в любой позе сидеть будет неудобно, сказал Златкин. — Я вообще о вас хорошо не думаю. Собственно, я пришел…

— Чтобы предъявить мне обвинение, — перебил Аллисон, сделав рукой движение, будто отгонял назойливую муху. — Я готов выслушать. Вы должны сказать, что я имею право хранить молчание, право на адвоката… что еще…

— Обвинение, — повторил Златкин. — Может быть. Но пришел я не за этим.

— Да-да. — Старику нравилось перебивать собеседника. — Вы пришли поговорить. Задать вопросы. Задавайте.

Аллисон перевел, наконец, взгляд с какой-то точки в пространстве на лицо детектива, и Златкин физически почувствовал, как по подбородку будто провели мягкой кисточкой. Взгляд старика был теплым, солнечным зайчиком коснулся кожи и спрятался в тени дерева.

— Давайте, — сказал старик, — не будем ходить вокруг да около и терять время, которого у меня осталось немного, а у вас и того меньше.

— То есть? — насторожился Златкин. — Вы хотите сказать…

— Ничего я сказать не хочу, — рассердился старик. — Сказать хотите вы, так говорите.

Златкин откашлялся.

— Я хочу кое о чем вам рассказать, задать несколько вопросов и выслушать ответы. Понять истину.

— Истина! — воскликнул старик. — Истины не существует. Истина — химера, за которой гоняешься всю жизнь, и, кажется, что уже догнал, вот она, и все с тобой согласны, об истине пишут монографии и получают премии, а потом кто-то делает новое открытие, и оказывается: то, что вы считали истиной — лишь часть чего-то гораздо большего, и сама по себе ваша истина не стоит ничего. Ни ваша истина, ни годы жизни, которые вы потратили в погоне за этой химерой, ни даже справедливость, ради которой вы истину искали…

Произнеся эту длинную фразу, слишком правильно составленную, чтобы Златкин поверил, будто старик придумал ее прямо сейчас, профессор Аллисон, почетный член нескольких академий, закашлялся и прикрыл ладонью рот, напомнив теперь детективу бывшую жену: таким движением она прикрывала нежелание говорить о той самой истине, которую он от нее всегда ждал и ни разу не услышал.

Откашлявшись, старик вздохнул и закрыл глаза. Детектива он видеть не хотел, но слушать соглашался.

— О философской природе истины поговорим позже, если у вас не пропадет желание, — сказал Златкин. — На юридическом факультете, где я имел неосторожность учиться, мне пришлось много чего прочитать, и я мог бы…

Он замолчал, поняв неожиданно, что заготовленной речью старик сумел сбить его с мысли, завладеть инициативой, и нужно начать разговор заново, если он собирается добиться от этого человека признания и, в конечном счете, той самой истины, которая, конечно, временна и химерична, но знание которой, тем не менее, важно и в какой-то мере обязательно.

— Двадцать три человека, — сказал он. — Могу назвать фамилии, имена, другие сведения…

— Пропустите, — старик покачал головой. — Возможно, я знаю этих людей. Возможно, нет. Это не имеет значения. А что с ними?

— Имеет значение, — убежденно сказал Златкин. — Вы их убили. Каждого.

— Я никого не убивал, детектив, — тусклым голосом произнес старик. — Почему вы пришли сейчас, когда провалили дело?

— Я пришел, чтобы задать вопросы…

— Оставьте! Мы просто разговариваем. Официальных полномочий у вас нет и быть не может. Так что вопросы могу задавать и я, и оба мы имеем равное право не отвечать. Хотите продолжить? Кстати, вы не боитесь стать двадцать четвертым?

Златкин почувствовал себя беззащитным перед стариком, который, в принципе, не смог бы нанести ему никакого физического ущерба, но сумел бы лишить его жизни так же просто, как смахнуть шмеля, усевшегося на подлокотнике кресла.

— Я не стану двадцать четвертым, — стараясь выглядеть спокойным и уверенным, сказал он. На самом деле Златкин не был уверен ни в чем. Ни в том, что двадцать четвертым не станет, ни в том, что двадцать три из списка стали жертвами безумного старика, ни в том, что старик действительно что-то сделал, а не просто занимался самой мирной наукой на свете — психологией личности.

Златкин рассчитывал на неожиданность, на то, что старик сразу сломается и заговорит. Скажет правду. Наверняка не истину. Но хотя бы правду.

Старик оказался хитрее. Или умнее. Или дальновиднее.

— Доведу до конца ваше дело, — сказал детектив, — и выйду в отставку. С сознанием того, что оказал людям услугу. Если оставить вас на свободе…

Если успею довести дело до конца, — подумал он. Большой вопрос: кто окажется за решеткой раньше — доктор Аллисон или детектив Златкин.

— Оставите, конечно, — пренебрежительно произнес старик, но Златкин все же уловил в его голосе нотку неуверенности. Не мог он быть уверен. Никто не может быть уверен ни в чем на сто процентов. Не бывает вечных двигателей, идеальных машин, характеров и теорий. Идеальных преступлений не бывает тоже. Старик это знает. Конечно, знает, при его-то уме.

Старик молчал, подставив солнцу лицо и закрыв глаза. Воображает, видимо, что, если не будет смотреть, то гость исчезнет, как исчезает воспоминание, если думать о чем-то постороннем. О белом слоне, например.

Детектив кашлянул, и старик отмахнулся от звука, как отмахиваются от надоедающей мухи.

— Хорошо, — хмыкнул Златкин. — Теперь моя очередь для недоговорок.

* * *

Впервые с этим проклятым делом я столкнулся года полтора назад. Столкнулся в буквальном смысле — на стрельбище, где отрабатывал точность стрельбы с колена. Отстрелялся неплохо, выбил девяносто четыре из ста и сел отдохнуть, лениво разглядывая причудливой формы кучевые облака, грозившие пролиться коротким, но сильным дождем. За спиной двое — кажется, из отдела экономических преступлений, — вели неспешный разговор о своих, не интересных мне проблемах.

— Проверишь по расчетным файлам и сам убедишься, — говорил басом мужчина, о котором по голосу я мог сказать, что роста он небольшого, толст и неуклюж, только в экономическом отделе ему и место. — А ты слышал, что вчера сделал Варетто?

— Нет, — произнес красивый баритон, и по голосу я решил, что этот точно из дорожной полиции. — Что же он сделал?

— Не поверишь, — хмыкнул бас. — Горел дом на Гроув-стрит. Пожарные прибыли, но еще не успели приступить. А в доме, на втором этаже, кто-то вопил детским голосом. Варетто оказался там случайно. А может, и нет — сейчас никто точно не скажет. Он бросился в дом, там все горело, и шансов добраться в дыму до второго этажа без спецкостюма не было никаких. Остановить его не успели.

Бас замолчал, и красивый баритон спросил:

— Варетто? Ты шутишь? Он трус. Помню, в прошлом году…

— Я тоже помню, — перебил собеседника красивый баритон. — Потому и странно. Такая страшная смерть.

— Смерть? — пораженно переспросил бас. — Ты хочешь сказать, Варетто умер?

— Ты не слышал? Пожарные его вытащили, он сильно обгорел и угарным газом надышался, но опасности для жизни не было. По пути в госпиталь у него остановилось сердце.

— Ничего себе! — воскликнул красивый баритон. — Варетто! Вот уж от кого не ждал!

Голоса смолкли, и я обернулся посмотреть. Одного узнал: патрульный из одиннадцатого отделения. Высокий и худощавый. Второй был мне неизвестен — маленького росточка с огромными ладонями-клешнями.

— Люди порой поступают странно, — тяжелым басом сказал коротышка. — Живет незаметно и вдруг убьет кого-то. Или собой пожертвует.

Худощавый баритон кивнул и покосился в мою сторону. Я поспешно отвернулся.

Варетто я не знал и разговор запомнил только потому, что ошибся — внешне люди оказались совсем не такими, какими я их представил по голосам.

* * *

— Интересно, — вежливо сказал старик. — Наверняка тысячи людей ежедневно совершают не свойственные им поступки. Некоторые даже умирают.

— Конечно, — согласился детектив. — Не свойственные, да… Тогда случай второй. Прошло несколько месяцев. Я работал в паре с детективом Обамой.

Старик хмыкнул, и Златкин пожал плечами.

* * *

Не повезло Джону с фамилией… Так вот, после утомительного ночного допроса мы сидели с ним рано утром в только что открывшемся кафетерии, вяло жевали сэндвичи, и Джон разговорился — о жизни, о себе, о профессии. И о загадочных случаях.

— От людей можно ожидать любых поступков, — говорил он. — Вроде живет человек, ничем не примечательный, серая мышь, мухи не обидит. А однажды — бах — ограбит соседа. И сидишь с ним, допрашиваешь, пытаешься понять — зачем? Понимал ведь, что сядет. И деньги ему не так уж нужны. Не больше, чем каждому. Чем, к слову, тому же соседу, которого ограбил и чуть не убил. Нет ответа. И не то чтобы он говорить не хотел. Хотел, но — не знал что сказать. Обычно люди поступают достаточно предсказуемо. Чего-то можно от человека ждать, а на что-то он точно не способен, даже если его будут заставлять под дулом пистолета. Физически не сможет преодолеть барьер в собственной сути. Но иногда… Один из тысячи… А может, из миллиона… Вдруг делает такое, чего сам от себя не ожидал.

Джон замолчал и несколько минут о чем-то сосредоточенно думал, а я ждал продолжения: напарник мой ничего не говорил просто так, и я чувствовал: сказанное было преамбулой, что-то он хотел сообщить, но сомневался — стоит ли.

— Как-то, — прервал Джон молчание, — когда я еще был патрульным, задержал я вора на месте и во время преступления. Мелкий воришка, его много раз брали, раз десять сажали на месяц-другой, он выходил и принимался за свое. Я видел, как он срезал сумочку у дамы, обычное для него занятие. Я не успел и пальцем шевельнуть — неожиданно он сильно толкнул эту женщину, она упала, и он ударил ее ногой в лицо — раз и еще раз. Тут и я подбежал, Грег — так его звали — стоял с ошарашенным видом и не сопротивлялся, а на допросах твердил одно и то же: «Не хотел я! Зачем мне ее бить? Я что, псих?» Психом он точно не был и даже не был в состоянии аффекта — так сказал психиатр. Грег, конечно, отсидел свои полтора года, но — почему он это сделал? Ответа я не получил. Опросил человек тридцать свидетелей — может, кто-нибудь видел то, на что я не обратил внимания? Нет, все видели то же, что я. Странный случай. Только…

Он опять замолчал, и я не стал спрашивать.

Когда подобных случаев накопилось с полтора десятка, я обратил внимание на…

* * *

Златкин, как в свое время Обама, не договорил фразу и попытался заглянуть старику в глаза, поймать взгляд или по выражению лица догадаться, о чем тот думает. Не мог старик не понимать, о чем речь.

Старик вприщур смотрел на солнце и ждал продолжения, как Златкин ждал продолжения рассказа Джона.

— Ну, хорошо, — вздохнул детектив. — Тогда я ничего не понял, скажу честно. Какая связь между странным поступком мелкого вора с героическим, без преувеличения, подвигом Варрено? Никакой. Если не считать единственной особенности, на которую я обратил внимание значительно позже. Вы же понимаете, вы, в отличие от меня, ученый. Один случай — это случай. Два — совпадение. Три — почти система… А когда… Вы меня слушаете?

Старик сидел, закрыв глаза, опустив голову на грудь, спокойно дышал, руки висели плетьми, на кончик носа села муха, старик позволил ей посидеть и улететь. Спал?

— Вы слышите меня? — Златкин повысил голос.

— Слышу, не глухой, — раздраженно ответил старик. — Не понимаю, зачем вы это рассказываете.

— Затем, — буркнул детектив, — что вы превратили мою жизнь в кошмар. В непрерывный и безнадежный саспенс.

— Я? — вяло удивился старик. — Я… был… Странно говорить о себе — был. Выучился когда-то на физика, работал с самим Хамадой, но стало скучно. Формулы, числа, уравнения, гипотезы, теории… Ушел с физфака на психологию. Все-таки я был гуманитарием по натуре, хотя не сразу это осознал. Кстати… Как вы относитесь к Попперу? — неожиданно спросил он, направив на Златкина длинный старческий палец.

— Я? Поппер… Слышал фамилию. Не могу вспомнить — по какому делу. Видимо, давно. Почему вы спрашиваете?

— Потому, — буркнул старик. — Слава богу, пришить Попперу уголовщину не в вашей компетенции. Да и умер он еще в прошлом веке.

— Так чего ж… — начал закипать Златкин, но, поняв, как ему показалось, тактику старика, умерил раздражение, мысленно досчитал до десяти и спросил: — Я могу продолжить?

— Конечно, — пожал плечами старик. — Не могу же я запретить.

— А хотели бы? — с интересом спросил детектив.

Старик перевел на Златкина взгляд, в котором детектив не смог ничего прочитать. Совсем ничего. Пустота. Златкин много лет прослужил в полиции. Навидался всякого. Бывало страшно — время от времени. Бывало неприятно, противно, гадко. Жутко не было никогда. Сейчас ему стало жутко. Как в детстве. Это были первые его воспоминания, от которых он не мог избавиться, вспоминал редко, но всегда в самый неподходящий момент. Ему год или полтора, он лежит в кроватке, мама спела песенку, поцеловала в лоб и вышла, погасив свет. А он сразу стал плакать — тихо, потому что ДРУГОЙ сказал: если мама услышит, ДРУГОЙ заберет его. ДРУГОЙ являлся, едва мама закрывала дверь. У ДРУГОГО не было глаз, носа, рта, ушей, головы, шеи, рук, ног… И ДРУГОЙ был везде. Черный, невидимый, кошмарный…

Многие дети боятся темноты. Может, все. В юности Златкин начитался Фрейда, Юнга, Роджерса. Хотел разобраться в рациональной причине страхов и — забыть. Но нет. Объяснение всегда упрощает — даже самую страшную тайну. Воспоминания детского ужаса остались такими же ярко-черными и кошмарными. Странно, что кошмары эти возвращались не в снах — спал он без сновидений. Но в реальности… В самый неподходящий момент…

Как сейчас. Взгляд старика, пустой, как… Как ночной кошмар.

— Да… — протянул старик, но продолжать не стал, хотя Златкин видел: старику есть что сказать, он и хотел сказать что-то, но передумал.

— Продолжайте, интересно, — равнодушно сказал старик, всем видом давая понять, что ему не интересно, но, если уж начали, если вам… не мне, а вам, прошу заметить, рассказ важен, так продолжайте…

— Саспенс… — задумчиво произнес детектив. — Сначала я не понимал, что это он и есть. Много месяцев каждый день начинался у меня с того, что я пытался вспомнить. Мне казалось, я что-то знаю, важное, элементы пазла, казалось бы, абсолютно разнородные, потому их было невозможно соединить. Несочетаемое. Я знал, что знаю нечто, но не знал, что именно, и что с этим делать. Понимаете? Конечно, понимаете, ведь это… Хорошо, не буду забегать вперед.

* * *

Прошло месяца три после истории с Грегом. В то утро меня вытащил из сна звонок дежурного. Еще не совсем проснувшись, я внимательно его выслушал.

Рэндом Пловер, сорока трех лет, адвокат-нотариус в почтенной фирме «Коско и Пловер», был найден мертвым в своей квартире. Парамедики из службы спасения смерть подтвердили. Приехал полицейский патруль, провели первичный осмотр и не нашли ничего криминального. Выглядело так, будто Пловер работал с компьютером, упал с кресла, почувствовав себя плохо, и больше не поднялся. Умер, как определили криминалисты, от внезапной остановки сердца. Бывает и такое в жизни. Довольно редко, но случается и со здоровыми людьми. Пловер был здоров.

Это, кстати, преамбула. Меня вызвали для осмотра и принятия окончательного решения. Поскольку смерть была внезапной, полиция в моем лице должна была провести расследование. А поскольку экспертиза уже подтвердила естественную смерть, то на мою долю осталась рутина: закрыть дело за отсутствием объекта и состава преступления.

Пришел я на место события раздраженный тем, что меня вызвали только для того, чтобы поставить подпись в документе. Подписать? И это все? Из-за этого меня…

— Нет, не из-за этого, — сказал криминалист, это был Джон Перроу, с которым мы были знакомы много лет. Перроу не отличался эмоциональностью, но тогда его взгляд показался мне, как бы это правильнее сказать, кошмарно-изумленным.

— Видите ли, Николас, — сказал он. — Дело в том, что покойный разговаривал с подругой спустя два часа после смерти.

Я не сразу понял. Перроу посадил меня перед включенным компьютером умершего Пловера и показал запись. В 17.45 прошедшего вечера Пловеру позвонил по «мессенджеру» его коллега, адвокат из Бостона. Он разговаривал с Пловером, когда тот неожиданно исчез из кадра и не отвечал на крики. Коллега вызвал службу спасения, которая, прибыв через восемь минут, подтвердила смерть Пловера.

— Ну и что? — раздраженно сказал я.

— Подруга Пловера, услышавшая в экспресс-новостях о его смерти, позвонила в полицию. Сказала, что в 20.18 Пловер связался с ней по «скайпу», произнес несколько слов и отключился.

— И что? — продолжал раздраженно недоумевать я. — Позвонил. И…

До меня, наконец, дошло.

— Ах, это? Очевидно, сбой часов.

— Звонок действительно был через полтора часа после зафиксированной смерти Пловера, — терпеливо объяснил Перроу. — Запись шла с его компьютера и полностью совпадала с записью подруги. Да вы посмотрите, детектив!

Так и было, и что мне оставалось делать? Криминалисты утверждали, что запись не подвергалась изменениям, компьютерные часы исправны. Я должен был закрыть дело — человек умер по естественной причине, никакого криминала. Но…

Подругой Пловера была Марта Алгерих, специалист по альтернативной медицине. В разводе, жила одна. В компьютерах Алгерих разбиралась на уровне пользователя: умела скачать и установить программу, работать с текстовыми редакторами. Мне бы уже тогда кое-что сопоставить и кое-что с кое-чем сравнить. Но я не сделал этого. Я еще не понимал. Я еще не знал, во что медленно, но верно влезаю.

Позвонил госпоже Алгерих и договорился о встрече. Она была недовольна — мол, все уже сказала, ничего не могу добавить. Я все-таки настоял, и приняла она меня в своем кабинете на улице Демпстер. Центр альтернативной медицины и психологии, все такое…

Сначала мы поговорили о таких необязательных вещах, что впоследствии я не мог вспомнить ни слова. На память не жалуюсь, но пустые разговоры, ненужные факты, неинтересные обстоятельства обычно не запоминаю, они протекают мимо осознания и остаются в мусорном ящике памяти — я читал, что в памяти хранится все, но ненужное прячется так далеко от намеренного восприятия, что вспомнить становится невозможно.

Минут через пятнадцать я спросил Марту:

— О чем вы говорили с Пловером в тот вечер?

— Вы же видели запись, господин детектив Златкин.

— Несколько раз, — кивнул я. — Но меня интересует ваше восприятие.

— Если бы я знала, что Рэнда в то время уже не было в живых, я бы…

Она замолчала, положив ладони на стол — я заметил, что пальцы чуть подрагивали.

— Вы бы… — мягко сказал я.

— Не знаю, — пробормотала она. — Абсолютно не представляю, как бы я реагировала и что сказала… Может, упала бы в обморок. Нет, правда. А сами вы можете представить, что вам звонит человек, о котором вы точно знаете, что он умер полтора часа назад?

— Я бы предположил, что звонок запрограммирован, и это запись.

— Говорят, — задумчиво произнесла Марта, — что современные искусственные интеллекты способны… вы понимаете… а компьютерная графика…

— Нет, — оборвал я. Мне не нужны были фантастические варианты.

— Ничего этого не было, — объяснил я. — Можете мне поверить. Потому я и спрашиваю — что вы чувствовали.

— Ничего! Обычный треп. Разница в том, что Рэнд не дал мне слово вставить. Наговорил ерунды и отключился.

— Сейчас, — подошел я с другого конца, — когда вы уже знаете, что… Может, вы могли обратить внимание на нечто, ускользнувшее от вас тогда?

Она покачала головой, но смотрела не на меня.

Поговорив еще немного ни о чем, я — к видимому удовлетворению миссис Алгерих — попрощался и ушел с ощущением, что не понял чего-то важного. Что-то я упустил. Все было хорошо, и все было плохо. Я не мог, прежде всего, понять себя, и это меня раздражало. Я всегда себя понимал. Если что-то делал, то понимал необходимость действия. Конечно, как у всех, у меня были эмоциональные всплески, но я умел их контролировать и никогда — во всяком случае, я был в этом уверен — не позволял эмоциям брать верх над рассудком.

Я бы отправил файл в архив и забыл, поскольку ничего криминального в нем не было. Не мое дело разбираться с компьютерными багами, для этого есть эксперты.

Позднее, когда я вернулся домой и готовил на ужин пиццу с томатами, позвонил Обама и сообщил о происшествии на углу Элджин-роад и Оррингтон авеню.

Пиццу я съел по дороге — в полицейской машине. Судя по сообщению патрульных, молодой человек погнался за девушкой, переходившей улицу. Обнаружив, что ее преследуют, девушка запаниковала, стала метаться, и ее сбила машина. Хорошо, что трафик на перекрестке был тяжелым, и транспорт двигался медленно. Когда я приехал, девушке уже оказали первую помощь. «Тойота» довольно сильно ударила ее в бок бампером — к счастью, вроде бы обошлось без переломов, но это выяснится на рентгене, когда пострадавшую доставят в госпиталь. Она лежала на носилках и тихо плакала, скорее, как я понял, от шока, чем от боли.

Парень, вызвавший суматоху, сидел на тротуаре, сложив ноги по-турецки, под присмотром двух патрульных, и пустым взглядом смотрел в землю.

— Студент, — объяснил мне патрульный Чавес. — Говорит, шел подкрепиться. На вопрос, почему погнался за девушкой, не отвечает.

Студент не только не отвечал на вопросы, он вообще ни на что не реагировал. Шок. Нам с Джоном нужно было решить — отправить ли его в участок, а когда придет в себя, допросить и, скорее всего, отпустить, или пусть его отвезут в больницу, я поеду с ним, и пусть сначала врачи разберутся с его состоянием.

— Поезжай с девушкой, — сказал я Джону. — Я останусь.

Девушку увез амбуланс, патрульные забрались в машину и ждали моего распоряжения, а я сел напротив парня в той же позе — по-турецки. Зеваки разошлись, прохожие обходили нас стороной, принимая, видимо, за пару наркоманов под присмотром полиции. Я ничего не спрашивал, просто смотрел на парня и думал о том, что сам сегодня делал то, что мне не свойственно. Что именно? У меня не было ответа. Мысль — я прекрасно понимал — была глупой. Но я почему-то точно знал, что — правильной.