Конус жизни

Павел Рафаэлович Амнуэль, 2021

Время от времени люди умирают от внезапной остановки сердца. Так было всегда. Однако, когда внезапно умирает молодой человек, необходимо сообщить в полицию, даже если, казалось бы, ничего криминального не произошло. Так и на этот раз: полицейский детектив в университетском городке Эванстон должен лишь подписать документ и передать в архив. Но происходит странное событие, заставляющее детектива усомниться в естественной причине смерти. Он начинает расследование, в ходе которого происходят события удивительные, странные и необъяснимые. Детектив близок к разгадке, но опять и опять ему приходится начинать все заново. Наконец он правильно складывает сложный пазл и отвечает на вопрос: что происходит с людьми вот уже много веков? В чем разгадка «конуса жизни»?

2

— С этого момента нельзя ли подробнее? — спросил старик. Он слушал внимательно, сидел прямо, не опираясь на спинку кресла, руки на коленях, голова высоко поднята — напоминал Будду.

— Подробнее? — переспросил Златкин. Вряд ли у него получилось бы подробнее — он не помнил деталей, память сохранила только главное — то есть, то, что память посчитала главным. Память обычно сама решает: это — в оперативную часть, завтра уже не сможешь вспомнить, а это — в долговременную, помнить будешь всегда. Это важно, а это — нет. Память подчиняется интуиции, подсознанию, память избыточна и недостаточна одновременно. И нелогична, к тому же. Златкин и сейчас мог описать лицо парня, во что он был одет, как сидел, опираясь на обе ладони, чтобы не упасть — поза по-турецки была неустойчивой. Это он помнил, а о чем говорили — нет. То есть был уверен в противоположных вещах. В том, что сидели молча, и в том, что разговаривали, причем мирно и по душам.

— Не вспоминается? — подсказал старик. — Как отрезало?

Я кивнул.

— А в протоколе? — полюбопытствовал он. — Там записано?

— Нет, — покачал головой детектив. — Не было протокола.

Златкин отпустил парня, и тот, с трудом поднявшись, поплелся по улице, время от времени оглядываясь. Патрульным детектив сказал, что они могут ехать, он все сам сделает, это его работа, свою они закончили.

— Рассказывать дальше?

Старик пожал плечами.

— Если хотите.

— Вам не интересно?

Старик зевнул.

— Вы пришли ко мне, а не я к вам, — буркнул он. — Значит, вам есть что сказать.

— Все относительно, — усмехнулся Златкин. — В какой-то системе координат ко мне пришли вы. Главное в том, что расстояние между нами — в любом смысле — приняло определенное, достаточно малое значение.

Старик кивнул.

— С этой точки зрения, — проговорил он, внимательно следя за реакцией гостя, — все равно, кто будет рассказывать. Вы — мне или я — вам. Все, как вы верно заметили, относительно.

— Хотите сказать, вам известно все, что я рассказываю?

— Как и вы полагаете, что знаете все, что могу рассказать я, и полагаете, — он подчеркнул это слово, — что наши рассказы совпадут, поскольку это — по вашему мнению — один и тот же рассказ, только с разных точек зрения.

— Иными словами, вы полагаете, — Златкин тоже подчеркнул это слово, — что я ошибаюсь?

Старик пожал плечами.

— Понятия не имею.

— Но подробности захотели услышать вы, — подловил детектив старика на логическом противоречии.

— Да, — согласился тот. — И как это противоречит моим словам, что я понятия не имею, ошибаетесь вы или точно воспроизводите факты?

Старик закинул руки за голову и стал смотреть в небо — там единственная на весь небесный простор птица выделывала пируэты, то ли гоняясь за мошками, то ли радуясь возможности свободного полета.

— Вы правы, — согласился Златкин, хотя своей точки зрения старик не высказал никак. — Продолжу, ведь самое интересное — впереди.

Он посмотрел на часы. Сколько осталось времени точить со стариком лясы, вызывая на признание? Час? Два?

А может — несколько минут…

* * *

Я вернулся в участок и присоединился к Джону. Он заполнял документы на задержании Санчеса — фамилия осталась в памяти, остальное смыло время. Но состояние свое помню отлично. Очень неприятное состояние, когда знаешь, что упустил нечто важное, не представляешь — что именно, и надеешься, что интуиция на этот раз обманывает, и на самом деле ничего важного не произошло.

Занимаясь привычными делами (допросы задержанных за хулиганство, незаконное ношение оружия, наркомания, домашнее насилие… рутина, которой заполнен каждый день полицейского детектива), я чувствовал, как говорят умные люди (читал в какой-то книге и запомнил слово) некую остраненность. Не отстраненность, если вы решили, что я писал рапорты, а думал о другом, а именно остраненность, ощущение странного в обычном, хотя среди произошедших тогда событий странным и необъяснимым (точнее — пока необъясненным, ведь все объяснимо в этом мире, если хорошо подумать и использовать необходимую технику расследований) был только полуторачасовой баг — звонок покойника.

К девяти вечера мы с Джоном отправили в камеру последнего в тот день задержанного, и я поехал домой, предвкушая, наконец, ужин в блаженном одиночестве и сон без сновидений.

Предвкушения оправдались, что случается не часто, но утром меня выволок из душа звонок служебного мобильника.

— Привет, Николас! — Это был голос Хуанга, руководившего отделом компьютерных преступлений. Голос я узнал сразу, но почувствовал даже в еще не сказанных словах, в самом тоне приветствия нечто странно-возбуждающее, будто в еще не сказанном была недоговоренность, тайна, секрет — вряд ли я смогу адекватно описать ощущение, я и сейчас не могу подобрать правильные слова, возможно, их нет в английском. Недосказанность существовала изначально, я ее почувствовал и, должно быть, сосредоточившись на себе, пропустил несколько слов.

— Что, прости? — переспросил я, представив, как Хуанг с раздражением скажет: «Что с тобой сегодня, ты не слушаешь?»

— Мы проконсультировались с Эштоном, — спокойно повторил Хуанг. Эштон был старшим инженером в «Гугле», в отделе, занимавшемся продвинутыми компьютерными технологиями, нейросетями и прочей современной хренью, в которой я не понимал ничего от слова «совсем». Изредка Эштон выполнял экспертные работы, которые были не по силам нашим программистам. Конечно, криминалисты были недовольны, но Хуанг принимал решения единолично, и, если считал, что проведенные в отделе экспертизы требуют подтверждения или опровержения специалистов более высокого уровня, обращался за помощью к Эштону, несмотря на недовольство своих сотрудников.

— Да? — сказал я, поскольку Хуанг сделал паузу, ожидая моей реакции.

— Все так, Николас, — продолжал он. — Выводы делать тебе, но окончательное заключение — кстати, оно уже в твоем компьютере, и, если ты еще не посмотрел, сделай это — да, так заключение таково: запись, безусловно, подлинная. Никакого редактирования, никакого воздействия на показания часов. Все чисто.

— То есть, Алгерих…

— Полвер действительно говорил с ней через полтора часа после смерти. А как это интерпретировать, извини, не в моей компетенции. Поговори с физиками. Обрати внимание: он ей ни слова не дал вставить.

— Да, я видел.

Хуанг быстро попрощался, будто кто-то его отвлек, и оборвал связь на середине фразы.

* * *

Второй раз это произошло четыре месяца спустя. Не хочу сказать, что четыре месяца нигде и никогда ничего подобного не происходило. Но я-то рассказываю о своем пути на Голгофу или, если вас не устраивает определение, вижу, как вы недовольно моргнули, сэр, то пусть это будет не Голгофа, а, скажем, Джомолунгма.

Помню утро восемнадцатого марта прошлого года. За пару дней до того я получил по почте, наконец, свидетельство о разводе. С Ирен мы жили врозь уже четыре года, претензий друг к другу у нас не было, детей не нажили, но суды у нас долгие… Я вскрыл конверт, полюбовался на бумагу с печатями, бросил в ящик стола и занялся делом о смерти Мелиссы Ромеро. Умерла внезапно при подозрительных обстоятельствах, которые и стали причиной расследования. Смерть произошла по естественным причинам — это подтверждала криминалистическая экспертиза, но обстоятельства выглядели странными.

Миссис Ромеро имела привычку каждое утро с семи до восьми часов бегать по дорожкам Мейсон-парка. В тот день она ровно в семь выбежала из дома — ее видели соседи. Через десять минут вбежала в парк и направилась к левой крайней аллее — есть свидетели. Неожиданно начала прибавлять скорость и помчалась так, что обогнала ехавшего на велосипеде парнишку, который при виде бежавшей, подобно спринтерше, старушки не справился с управлением, упал с велосипеда и сломал ногу. По словам свидетелей — а я опросил около трех десятков — дама мчалась со скоростью гепарда, антилопы, гоночного автомобиля и ястреба, преследующего добычу, — это я цитирую показания. Естественно, долго так бежать бабушка не могла — метров через триста упала, к ней подбежали человек десять — имена записаны. Вызвали амбуланс. В полицию позвонили из больницы, куда миссис Ромеро доставили без признаков жизни.

Полицией на тот момент были мы с Джоном. Приехали в больницу, и нам показали тело женщины, которая к тому времени уже полчаса как отдала концы. «И что такого? — спросил я. — Есть подозрения на криминал?»

Тогда мне, во-первых, рассказали, что происходило в парке, а, во-вторых, патологоанатом, печально посмотрев мне в глаза, спросил:

— Как, по-вашему, сколько лет этой женщине?

— Не меньше восьмидесяти, — уверенно ответил я. — Скорее — больше. Но не думаю, что сто. Столетние старушки кросс не бегают.

— Восьмидесятилетние тоже, — парировал патологоанатом. — Ей пятьдесят четыре. Было.

И действительно. Однако я все равно не понимал. Хорошо, пятидесятичетырехлетняя женщина выглядела на восемьдесят, бывает. Бежала быстро — свидетели, как обычно, преувеличили, в этом я не сомневался. Сердце не выдержало. И что?

— Видите ли, — смущенно (как мне показалось) сказал патологоанатом, — я-то провел поверхностный осмотр. Аутопсию сделают, если будет требование полиции. И наверняка, не я. Мое сугубо предварительное мнение: смерть не естественная.

— Вы хотите сказать, миссис Роверо убили? — с недоумением спросил я.

— Ничего подобного я не утверждал! Что дальше — решать вам.

Потом я поговорил и с ее сыном, и с соседями, с ее двоюродной внучкой, посмотрел фотографии, изучил — с помощью семейного врача — медицинскую карту. Все, что я узнал, соответствовало ее возрасту: пятьдесят четыре года и три месяца. Ее видели десятка два человек в парке еще тогда, когда она не мчалась, подобно гепарду, а бежала, как обычно, трусцой. Ее знали, она бегала каждое утро. И в то утро — так утверждают все — выглядела так же, как обычно. Бег продолжался минуту или немногим больше. В конце забега миссис Роверо превратилась в старуху. И сердце остановилось.

Как потом оказалось — после аутопсии — состояние ее внутренних органов соответствовало возрасту более восьмидесяти лет. Но — без каких бы то ни было патологий. Просто старый организм.

Дело о возможном криминальном вмешательстве поручили, конечно, мне. Криминалисты — после множества тестов — утверждали, что никаких препаратов в организме женщины обнаружить не удалось. Естественной смерть тоже нельзя было назвать.

В конце концов, я сдался и закрыл дело за отсутствием объекта преступления. Пусть медики изучают этот поразительный случай.

Слышал, что «случай Р.» был описан в медицинском журнале. Возможно, даже в «Ланцете».

* * *

Прошло несколько недель. После утомительного допроса я возвращался домой пешком, вечер был теплый, воздух, на удивление, свеж. Недавно прошел дождь, и городская пыль прилегла на землю отдохнуть… Шел я медленно и обратил внимание: женщина, шедшая навстречу, поравнявшись со мной, остановилась и посмотрела в мою сторону. Именно так: не на меня посмотрела, а в мою сторону. Я прошел мимо, но почувствовал неодолимое желание обернуться. Знаете, как это бывает. Будто кто-то подталкивает в спину. Определенно, в человеческом взгляде есть некое физическое давление. Вы, как бывший физик, можете утверждать обратное… Нет? И с вами такое бывало? Вот видите. Наука это не объясняет, а ведь эффект чисто физический.

Так я о чем… Естественно, обернулся. Женщина стояла и смотрела уже не в мою сторону, а именно на меня, будто узнала и не решалась заговорить. Тогда и я узнал ее, хотя видел единственный раз — на похоронах миссис Роверо. Она стояла там в отдалении, одна, никаких эмоций на ее лице я не заметил, а потому зафиксировал взглядом и перестал о ней думать.

Несколько секунд мы друг на друга смотрели, а потом она смущенно спросила:

— Вы детектив Златкин?

— Да, — кивнул я. — А вы…

— Луиза Кронгауз. — Она говорила тихо, в уличном шуме ее трудно было услышать, и я подошел ближе — пожалуй, слишком близко. Недавно закончился очередной карантин, и не знакомые люди обычно старались держаться друг от друга на расстоянии вытянутой руки.

— Вы были на похоронах… — Я не закончил фразу намеренно, чтобы услышать ее ответ, подтверждавший мою память.

— Да, тети Мелиссы.

— Вы ее родственница?

— Дальняя.

Она огляделась, будто что-то искала. Увидела.

— На той стороне, — сказала она, — кафе, видите? Мы могли бы…

— У вас есть что мне сообщить?

Да, служака, что поделаешь.

— Н-не знаю. — Мне показалось, она была озадачена. Ждала от меня другого?

Торопиться мне было некуда, и я сказал:

— Пойдемте.

Таким тоном патрульный предлагает подозреваемому пройти в участок для проверки личности. Она посмотрела на меня… Я и сейчас не могу описать словами ее взгляд. Наверно, таких слов нет или я их не знаю. Возможно, на земле есть языки, в которых существуют слова… Впрочем, вряд ли. Чувства человека много сложнее любого языка. Я могу, конечно, очень приблизительно и банально сравнить ее тогдашний взгляд с… Знаете, конечно, выражение: «Если долго вглядываешься в пропасть, то пропасть начинает вглядываться в тебя». Но это скорее мое ощущение, а не описание взгляда. И продолжалось оно секунду, а то и меньше. Взглянула — и пошла. Я — за ней. Уже не такой, каким был секунду назад.

Это я понял определенно, когда открыл перед ней дверь, она вошла, не глядя в мою сторону, а я последовал за ней, как лакей за придворной дамой. Мир, я бы сказал, упростился, будто еще секунду назад меня интересовала пропасть мироздания, а сейчас только то, за какой столик сесть. В кафе было десять столиков, девять — свободные, за десятым, в дальнем углу, сидела парочка. Не молодые, но именно парочка. Лет по шестьдесят плюс. Но все равно парочка, это видно было с одного взгляда.

Она уверенно прошла к столику у стены, чтобы можно было сесть на скамью и видеть через окно улицу, людей, машины… Жизнь.

Мы сели — не то чтобы совсем рядом друг с другом, но на расстоянии, которое можно было назвать социально допустимым. Сели бы чуть дальше — двое не знакомых пьют кофе с круассанами. Чуть ближе — двое близких людей выясняют отношения, а кофе — для вида, чтобы нейтрализовать слишком яркие эмоции.

Кофе и круассаны нам принесли, как только мы сели. Может, так у них было принято, а может, она сделала предварительный заказ — тогда я этого не знал. Тогда я много, как потом выяснилось, не знал, не понимал, не предчувствовал своим полицейским чутьем.

Кофе, кстати, был великолепным.

Нужно было начать разговор, и я спросил:

— Как мне к вам обращаться? Мисс… Миссис…

— Луиза, — ответила она. — Или Мария. Видите ли, меня назвали Мария-Луиза. Выбирайте, какая часть имени вам больше нравится.

Я хотел сказать «никакая», потому что оба имени у меня ассоциировались с не очень приятными воспоминаниями.

— Мери, — сказал я. — Годится?

— Ме-ери, — протянула она. — Меня никто так не называл. Почему Мери?

— Так звали русскую княжну, — объяснил я, — из старого рассказа писателя Лермонтова.

Она посмотрела на меня взглядом, который на этот раз я могу легко описать: взгляд женщины, понявшей вдруг, что я не так прост, как ей казалось. Ну да, полицейский, служака, и вдруг — знаток литературы, да еще русской. Знатоком я, конечно, не был — в высшей школе читал беспорядочно и многое запомнил.

— Мери, — повторила она, будто запоминая. — Хорошо.

На мой, косвенно заданный, вопрос о замужестве она не ответила.

— Вы… — Я хотел задать вопрос, но получил ответ, не успев закончить фразу.

— Я работаю в университете, гуманитарный факультет. Доктор филологии, преподаю историю европейской литературы.

Вот как. А я со своим «знанием» Лермонтова… Русская литература относится к европейской? Спрашивать не стал — как-нибудь посмотрю в интернете.

— Красивое здание, — сказал я. — Плющ до самой крыши.

— Да, — улыбнулась Мери. — Очень приятное место, и Мичиган близко. Люблю между лекциями сидеть на берегу и смотреть, как плещется вода.

Помолчали.

— Вы хотели рассказать о тетушке Мелиссе, — напомнил я.

— Не совсем… Или совсем не… Зависит от того, как посмотреть. Просто… Мне показалось, вас это заинтересует. Видела вас на похоронах и подумала…

Ее рассказ о тетушке мне был не интересен. Пусть говорит о чем хочет. Возможно, я узнаю из ее рассказа что-то полезное, возможно — нет. Это не имело значения.

Я молчал и пил кофе, не дотронувшись до круассана, хотя у меня несколько часов во рту не было макового зернышка. Невозможно было пить такой кофе, чем-то заедая и уничтожая вкус напитка.

— Когда вокруг вас происходят странные события, — сказала она, — то не знаешь, с чего начать.

— Начните с начала, — произнес я самую банальную фразу, какая существует на свете. Я говорил это сотни раз на любом допросе, и то, что произнес ее сейчас, сразу лишило разговор таинственности. Я услышу рассказ о тяжелом детстве — все с этого начинают, хотя начало, которое обычно меня интересовало, к детству не имело никакого отношения, штучки старика Фрейда ни к чему в полицейской работе.

— Вы когда-нибудь разговаривали с покойниками?

Она хотела меня озадачить? У нее это получилось.

— Нет, — ответил я, ожидая продолжения. Неужели она скажет, что тетушка явилась ей после смерти во плоти и дала ценный жизненный совет?

Она поставила на стол чашку, в которой кофе осталось на самом донышке, покачала, как делают гадальщицы на кофейной гуще, что-то, возможно, разглядела, а может, просто полюбовалась на кофейную кляксу Роршаха.

— У меня была подруга, — сказала Мери, разглядывая кляксу. — Мы дружили в школе. Потом наши пути разошлись, но мы продолжали встречаться, делились секретами, она знала все… почти все… обо мне, а я… надеюсь… о ней. Она вышла замуж за Генриха Шлюснуса, архитектора, замечательный был человек, умный, светлая голова, и Терезу любил безумно, это все видели. Жили мы неподалеку друг от друга, они на Штраус, а я на соседней Вольф-авеню. Как-то, это было два года назад, Тереза пожаловалась, что Генрих слишком много работает, устает, с каждым днем отдаляется от нее.

Неужели она скажет, что у мужа подруги появилась любовница?

— Работал он обычно дома, сейчас ведь все, что возможно, делается в режиме он-лайн. Генрих раньше занимался спортом, бодибилдингом, но работа так его увлекла, что он все забросил и сутками не отходил от компьютера. Обсуждения с сотрудниками по зуму. С Терезой почти перестал общаться, и она ничего не могла с этим поделать — муж смотрел на нее отсутствующим взглядом и продолжал в уме что-то рассчитывать. За год постарел лет на десять, и я сама была тому свидетельницей — иногда мы встречались с Терезой у них дома, хотя чаще предпочитали кафе, чтобы не мешать Генриху. И я видела, как с каждым месяцем он становился… не знаю, как сказать… роботом? Нет, он не стал бесчувственным, он просто… Работа отнимала у него все силы. Я как-то сказала ему: «Генрих, всех денег не заработаешь, ты загоняешь себя!» Он только плечами пожал. Мог ведь рассердиться и раньше непременно рассердился бы — не любил, когда ему делал замечание кто-то, кроме его любимой жены.

Однажды Тереза позвонила среди ночи, что-то кричала, повторяла «Генрих, Генрих», я ничего не поняла и пошла к ним — идти было минут пять, а я еще и бежала. Около дома стояла машина амбуланса, в квартире были люди, Генрих лежал на диване в гостиной, я подумала, что он спит, но… Он умер. По словам Терезы, он, как обычно, сидел за компьютером до позднего вечера и вдруг захрипел… Когда Тереза к нему подошла, Генрих был уже мертвый. Вот так. Как любят писать плохие журналисты: сгорел на работе. Врачи — потом уже, когда… ну, вы понимаете… — сказали, что не выдержало сердце. Просто остановилось. Похоронили. Я все время была с Терезой, она… не хочу вспоминать, да это и неважно… После похорон я, конечно, поехала к ней домой, она никого не хотела видеть, родственников — особенно, не очень-то они ей помогали при жизни Генриха, мы сидели на кухне, Тереза не плакала… Потом сказала: «Он звонил мне после смерти». «Кто?» — не поняла я. «Генрих, конечно». Я подумала, что муж ей приснился — так часто бывает, когда умирает близкий человек. «Он позвонил, когда все разошлись, а его… увезли…» «Он обычно звонил, когда задерживался на работе или на объекте»… Это я пересказываю Терезу, слово в слово, я запомнила… «Я была в таком состоянии, что даже не удивилась. Ответила на звонок. Генрих сказал, что вернется через час, только подпишет бумаги по проекту, и чтобы она подождала час-полтора, они вместе поужинают… Тереза не могла выдавить ни слова. А кто бы мог? Генриха час как увезли, умер он три часа назад. «Подожди меня» — сказал он. «Конечно!» — ответила Тереза, будто он был живой. «Целую тебя», — сказал он и отключился. А она упала в обморок. То есть ей так показалось. Когда пришла в себя, то стала… она была не в себе, понимаете… стала звонить Генриху, телефон, естественно, не отвечал. Очень ее огорчало, что она не поставила в телефоне программу автоматической записи звонков. Но след свой разговор оставил — отмечен звонок с неопределяемого номера именно в то время, когда… И время разговора — одна минута тридцать четыре секунды. «Может, кто-то…» — начала я, но Тереза посмотрела на меня, как на сумасшедшую, хотя сама выглядела не лучше. «Проверь по его телефону, — предложила я. — Если с него…» «Проверила, конечно, — перебила она, — тут же и проверила, телефон Генриха остался лежать около компьютера. Ничего». В сверхъестественное никогда не верила, и тогда не поверила тоже. Чего только мы не напридумывали в тот вечер, чтобы объяснить.

Мери замолчала и стала искать что-то в сумочке. Я решил было, что она хочет показать мне что-то — бумагу или… Нет, она просто старалась скрыть смущение — история выглядела неправдоподобной, и Мери не хотела встретить мой недоверчивый взгляд.

— Можно, я возьму тот телефон, покажу нашим криминалистам? — спросил я, заранее зная, что ничего они не найдут, и новый случай останется таким же странным и непонятным.

— Нет, — сказала она с сожалением. — Нет уже того телефона. Тереза его выбросила. На девятый день. Не могла… Вдруг Генрих позвонит… Боялась сойти с ума, и я ее понимаю.

Я не стал рассказывать о своем случае. Мы уже довольно долго сидели, я заказал себе пива, ей еще кофе, мы молчали, и я чувствовал себя… в общем, мне было хорошо, расставаться не хотелось, я понимал, что это неправильно, я коп, а эта женщина — свидетель чего-то, чему я теперь обязан найти объяснение. Не потому что я коп, я все еще не понимал, с чем имею дело, но она от меня ждала объяснения, а я был уверен, что она не все мне рассказала, так мне казалось. Я видел, как она не уверена, как напряжена, типичное поведение свидетеля, которому есть что сказать, но он не решается продолжить.

— Вы, — напомнил я, — говорили о вашей тетушке.

Она кивнула и, помолчав еще минуту, сказала:

— Тетя Мелисса звонила мне через полтора часа после… — Она сглотнула. — После того, как в больнице зафиксировали ее смерть.

Я молча ждал продолжения.

— Номер не определился, а я не люблю отвечать на звонки неизвестно от кого.

Молчание.

— Но все-таки ответили?

— На третий звонок, — извиняющимся тоном, будто сделала что-то неприличное, сказала Мери. — Голос Мелиссы я прекрасно знаю и ни с кем спутать не могла. «Милая, — сказала она, слышимость, кстати, была прекрасная, никаких помех или посторонних звуков. — Милая, ты не помнишь, погасила ли я огонь на плите?». У меня хватило духа только спросить: «Что?» «Если не погасила, то сделай это», — и, не дожидаясь моего ответа, добавила: «Ах, какая разница? Главное, чтобы ты была здорова!» И все. Связь прервалась.

— Записи разговора, конечно, не существует? — сказал я, вложив в вопрос больше сарказма, чем следовало. Мери бросила на меня настороженный взгляд, будто метнула теннисный мяч и попала в лоб.

— Я не верю в сверхъественное, — сказала она. — Я не о таинственном, необъяснимом, странном… Все объясняется естественными законами природы. Может, игрой случая. Но ведь и у случайных, казалось бы, событий, есть скрытые причины, о которых мы не знаем. Вы уже поняли, детектив, о чем я? Да? Но не понимаете, при чем тут вы, верно?

— Да, — сказал я, просто потому, что ей нужен был хоть какой-то сигнал к продолжению.

— Я вижу, мой рассказ начал вам надоедать.

Я покачал головой.

— Вы мне верите, правда? Очень важно, чтобы вы мне верили.

Не знаю — до сих пор не знаю — почему я наклонился к ней через стол, сжал ладонями ее холодные пальцы и сказал:

— Да.

— Со мной все в порядке, уверяю вас. Я советовалась с психологом. Аллисон его фамилия. Он, правда, на пенсии, но консультирует. Он сказал, что у меня здоровая психика. Вот… Вы же понимаете, что Мелиссу и Генриха, а, возможно, еще кого-то убили, и убийца на свободе!

Я все еще держал ее за руку. Я чувствовал, как она сжимает пальцы, я видел, что она на нервах, видел, что эмоции зашкаливают. Я понятия в тот момент не имел, что должен был сделать.

Как объяснить перепуганной женщине, что все, ею рассказанное (я тоже мог ей рассказать — о Пловере, например), не имеет отношения к криминалистике. Да, несколько человек погибли, доведя себя до состояния, когда не выдержало сердце. Да, произошли по крайней мере два необъяснимых события. Хорошего бы физика к нам в команду — и дать время и аппаратуру, чтобы он (или они, да хоть целая лаборатория) нашел научное объяснение тому, что только выглядит сверхъестественным. В конце концов, наука всему находит объяснение, иначе не бывает.

Я должен был это сказать, но еще крепче сжал ей пальцы и спросил:

— Как можно было это сделать? Наркотик, изменяющий поведение? Ничего подобного эксперты не обнаружили, так ведь?

Она покачала головой.

— Я не знаю. А вы можете узнать.

Я не мог, но как ей это объяснить?

— Послушайте, — сказала она. — Неужели вы не видите даже того, что перед вашими глазами?

Перед глазами я видел перепуганную женщину, смотревшую на меня с надеждой, оправдать которую было не в моих силах и не в моей компетенции.

— Статистика, — сказала она. — У вас же есть статистика подобных случаев. Должна быть. Я знаю: при каждом случае неожиданной смерти, пусть даже выясняется, в конце концов, что человек умер по естественной причине, обязательно вызывают полицию. У вас должны быть записаны все такие случаи. За много лет.

Наверняка. И что?

Я подумал это или спросил вслух?

— Вы можете посмотреть, когда это началось. Вы можете посмотреть, где это происходило. Вы увидите, что… Не знаю. Могу предположить. Но вы увидите. А еще, наверно, были случаи, о которых полиция не знает. Я расспрашивала людей. У меня много знакомых. Мне рассказывали. Может… даже наверное… что-то они придумали, что-то преувеличили… Я вам рассказала только то, в чем уверена. Что знаю сама, а вы можете…

Вообще-то идея была здравая. Не то чтобы Мери в чем-то меня убедила, но я мог, конечно, выполнить ее просьбу: из федеральной базы данных достаточно просто вытащить все подобные случаи. Мог я это сделать? Вообще-то мог, но не должен был. Потратить время на пустую, в принципе, работу, когда есть много реальных дел, которыми я должен был заниматься.

— Хорошо, — сказал я. — Погляжу, что можно сделать. Только…

— Если вы ничего не обнаружите… Я имею в виду — ничего странного… Я извинюсь и больше никогда…

Никогда — что?

Я не хотел, чтобы она сказала: «никогда больше вас не потревожу» или что бы то ни было в таком духе. Я хотел… Я знал, чего хотел, и это мне не нравилось. Это было неправильно.

— Хорошо, — повторил я. — Это займет время. Я позвоню вам.

Она кивнула. Я отпустил, наконец, ее ладони, и мы вдруг стали чужими. Будто физический контакт сцеплял нас на каком-то более высоком уровне. Она не смотрела на меня, я понял, что надо расплатиться и попрощаться. Любое слово сейчас было лишним. Любой взгляд.

Я подозвал официанта, расплатился — за себя, понимал: Мери не позволит мне за нее заплатить. Попрощался и ушел. У двери оглянулся — она сидела неподвижно, глядя перед собой. В мою сторону не обернулась.

* * *

Не могу сказать, что думал о Мери постоянно. Не могу даже сказать, что думал о ней часто. Изредка — да, вспоминал, и мне все меньше нравилось собственное обещание. После нашего разговора в кафе прошла неделя или чуть больше. Работы было много, работы у нас много всегда, одновременно приходится вести несколько — иногда до десяти — дел, обычно простых, рутинных, требовавших не «серых клеточек», а тупой прилежности. Мозги застывают, работаешь на автомате, даже когда ездишь на задержание и знаешь, что преступник вооружен, — все равно инстинкт и профессионализм заменяют работу мозга.

Вечерами или после ночных дежурств, приходя домой вымотанный, я вспоминал о Мери — о ней, а не о собственном обещании. Но через неделю или чуть позже, не помню точно, я зашел к криминалистам, нужно было забрать переданные на исследование вещественные доказательства.

— Детектив, — обратился ко мне молодой компьютерщик, я его видел впервые и не знал имени, — вы не хотите ли провести статистический анализ? Я могу. Случаи внезапной смерти от остановки сердца.

— Откуда вы…

— Ну как же, — он посмотрел на меня с удивлением. — Все протоколы поступают к нам, в том числе и ваши. Заносятся в полицейский архив. Как-то я обратил внимание на эти случаи. Они не криминальные, и мы их отсеиваем. Вы тоже? А ведь любопытно, наверно, посмотреть в системе.

Статистика. То, о чем говорила Мери. Все случаи действительно не криминальные, и потому с ежедневными отчетами и открытыми делами работать бессмысленно. Искать нужно по ключевым словам и… Программист меня перебил, заявив, что задача любопытная, он лучше меня разбирается, как за нее взяться, и, кстати, ключевые слова не помогут, потому что…

Лекцию, которую он мне закатил назидательным тоном, я слушать не стал, сослался на недостаток времени и ретировался, о чем впоследствии жалел, потому что мог, оказывается, избежать неприятностей и спасти, возможно, несколько жизней. Проблема в том, что, совершая или не совершая какие-то поступки, обычно не просчитываешь последствия, а если пытаешься просчитывать, то максимум на один-два хода вперед. И дело здесь не в том, что у тебя плохая интуиция или ты, в принципе, не умеешь анализировать. Напротив, обычно, чем больше ты анализируешь ситуацию, тем чаще ошибаешься. Потому что в жизни вообще нет ясно просчитываемых дорог, разве что самые примитивные одноходовки, которые тебе, конечно, удаются, и ты начинаешь считать себя гроссмейстером. В подавляющем же большинстве действительно интересных и важных случаев правильный (хотя даже понять, что называть правильным, удается не часто) анализ невозможен из-за того, что известны лишь три-четыре факта из десяти. Или три из ста. А бывает — только пять из тысячи. И большинство привходящих обстоятельств, даже если они известны (чаще — нет), выглядят несущественными, неважными или не относящимися к делу, хотя реально именно от них зависит исход.

Эти мысли и раньше иногда приходили в голову, когда я в, казалось бы, ясном деле натыкался на стену, которой не должно было быть. Но ум у меня практический, а не аналитический, и потому, когда недели через полторы после разговора с программистом, у которого я даже не спросил имени, он прислал мне электронное письмо с требованием — представьте, он требовал! — немедленно явиться в отдел криминалистики, я решил, что ничего у него не получилось (я ведь ожидал, что ничего у него не получится). Когда, выждав часа полтора, я спустился к криминалистам, парень встретил меня странными словами:

— А вы не боитесь, детектив, что и до вас доберутся?

— Кто? — спросил я просто потому, что вопрос напрашивался.

— Понятия не имею, — отрезал он. Кстати, только тогда я узнал, что зовут его Стенли Вакшанский. — Но, я вижу, окружность сужается, и вы находитесь близко к центру.

Я потребовал объяснений, и Вакшанский объяснил, перемежая нормальные слова с ненормальными — вроде «регрессии», «сигма-отклонение» и «фрактальности». Если убрать лишние слова (убрал ли я именно лишние слова — вот вопрос), то получилось вот что.

В последние полтора года (такой промежуток времени Вакшанский использовал для поиска корреляций) произошли двадцать три случая, подпадавших под мое описание в широком смысле. В широком, потому что все случаи содержали общие признаки, а некоторые отличались, казалось бы, принципиально, но, если включить признаки, выглядевшие не вторичными даже, а третичными или вообще не относящимися к делу, то и на эти случаи следовало бы обратить внимание.

Я запутался в объяснениях, но Вакшанский показал график, и все стало ясно.

Двадцать три человека за полтора года скончались в Эванстоне при обстоятельствах, которые в определенной (математически заданной) степени можно было назвать подобными. Возраст умерших — от семнадцати до девяноста трех лет. Юноша — сын Гертруды и Иммануила Грёндль, эмигрантов из Германии. А девяностотрехлетний старик — житель дома престарелых, одинокий, бывший актер, заработавший в свое время на пристойную старость в недешевом заведении.

Все выявленные, как выразился Вакшанский, «эвенты» проживали — постоянно или временно — внутри круга диаметром примерно в полторы мили.

— Неплохо, да? — спросил Вакшанский. — Для такой скудной информации…

Неплохо? В каком смысле? «В математическом». — объяснил он, и это слово показалось мне приговором. И еще Вакшанский сказал: «Плотность событий на квадратную единицу измерения падает до нуля почти линейно. Семь случаев произошли в зоне действия соседних полицейских участков — шестого и третьего, я связался с коллегами, это заняло некоторое время, но зато я получил относительно полную картину. И кстати…

Он помедлил, посмотрел на меня вприщур, будто соображал, правильно ли я пойму то, что он скажет, и стоит ли вообще говорить то, что он собирался сказать.

— Кстати, у вас, детектив, было два случая… э-э… послесмертных контактов, верно? На самом деле их было восемь, кроме этих двух. Два практически достоверных, четыре вполне вероятных и еще два сомнительных, но я их включил, поскольку сами по себе такие контакты — явление не широко распространенное, и даже сомнительная информация имеет значение.

— Послушайте, — прервал я молодого человека, — о чем вы говорите? Что значит — «явление, не широко распространенное»!? Вы допускаете, что, в принципе, возможна связь с тем светом?

— Детектив, — в свою очередь перебил меня молодой человек, — я не интерпретирую явления, я лишь регистрирую — по вашей просьбе — их присутствие. Два случая я нашел в ваших протоколах. Еще восемь обнаружил в ходе статистического исследования, и об их степени надежности сказал. Меня заинтересовал эффект — повторяю, не интерпретация, здесь могут быть самые разные варианты. Если говорить о вере, то скажу сразу — я, естественно, в загробный мир не верю. Но явление по-видимому существует, и я, понятно, заинтересовался, насколько оно распространено — вне того класса данных, с которыми мне пришлось работать. Я провел, скажем так, расследование — не в детективном, разумеется, а в математическом смысле, — и обнаружил сообщения о множестве подобных «фактов» в самое разное время и в самых разных странах. Во всех случаях оценка надежности очень низка. Я посчитал это фоновым шумом — надо было установить уровень статистической погрешности, от которого отталкиваться. Так вот, «наши» десять случаев значительно «выбиваются» из фона. Если среднее статистическое отклонение определяется на уровне одной сигма, то «наши» имеют значимость от двух с половиной до четырех сигма.

— Стенли, — в очередной раз перебил его я. — Извините, ваши сигмы для меня темный лес и китайская грамота. Вы можете по-человечески?

— Могу. — Вакшанский посмотрел на меня с презрением, а может, мне так показалось. — В десяти случаях — именно в наших и ни в каких других — достоверность «посмертных сообщений» выше девяноста девяти процентов, а в трех случаях — в частности, и тех, на которые указали вы, — больше девяноста девяти и девяноста девяти сотых процента…

— Иными словам, вы даете голову на отсечение…

Вакшанский смерил меня взглядом.

— Голова мне еще пригодится, детектив. А эти эвенты действительно существуют на приличном статистическом уровне. Хотя признаю — выборка невелика.

— Если есть круг, — глубокомысленно высказал я очевидную мысль, — то должен быть и его центр.

— Безусловно. — Вакшанский посмотрел на меня, как на шимпанзе, у которого, к изумлению экспериментатора, обнаружились зачатки разума. — Но и местоположение центра из-за скудости статистики определяется с точностью около полумили. Собственно, вот.

И мне был показан на экране компьютера, куда была выведена спутниковая карта Эванстона, круг, внутри которого находились улицы от бульвара Мак-Кормака на западе до парка Эллиота и Мичиганских пляжей на востоке, а центр… там была не точка, как мне бы хотелось, но круг поменьше — в районе Ридж-авеню. Там, где жил я, где находился наш полицейский участок, где были три больших супермаркета, торговый центр, театр кабуки (о нем я слышал, но никогда не был) и несколько десятков жилых домов.

— Вы хотите сказать… — медленно выговорил я. — Все перечисленные… ээ… эвенты… ээ… вызваны действием некоего… ээ… центра… некой причины…

— Это очевидно, — хмыкнул Вакшанский. — Физический агент, расположенный внутри окружности диаметром примерно полторы мили.

— То есть, кто-то или что-то…

Я хотел, чтобы Вакшанский закончил за меня фразу, а он, напротив, хотел, чтобы выводы сделал я. Вот, мол, тебе карта, а дальше — думай.

— Спасибо, — сказал я, — вы мне очень помогли.

— Кстати, — небрежно бросил Вакшанский, — отчет я отправил на ваш мейл и на мейл технической службы, поскольку для работы использовал рабочее время и компьютерные мощности криминалистической лаборатории. Надеюсь, вашему расследованию это не помешает.

— Нет, — вяло отозвался я, думая, что мне с этим делать и как теперь с этим жить.

* * *

Собственно, мне следовало умыть руки и заняться ловлей воров, бандитов и убийц, которые ни в Эванстоне, ни везде на земном шаре не собирались бросать воровать, грабить и убивать. Вакшанский распечатал карту с кругами, посмотрев на меня, как на питекантропа, не способного понять, с какой стороны держать каменный топор. Он хотел записать файл на флешку, но мне удобнее была бумажная картинка — ему-то какая разница?

Когда я сложил лист и положил в карман, немного помяв, что вызвало у Вакшанского усмешку и пожатие плеч, позвонил дежурный и попросил, чтобы кто-то из нас — я или Джон — выехал в магазин Шекмана, где в драке ранили молодого мужчину.

«Патрульные на месте, криминалисты выехали…»

В общем, через три дня я вытащил из кармана сильно помятый лист бумаги и сначала не понял, что это за абракадабра. Вспомнил, конечно, и уже за полночь, когда освободился от текучки и вернулся домой, разложил на столе лист, точнее — листы, их оказалось пять, — на которых было написано, какие случаи связаны с обозначенными на карте номерами.

К тому времени у меня пропало желание копаться в историях — необычных, загадочных, но не криминальных. И тогда я вспомнил слова, которые сказал Вакшанский и о которых я забыл во время разговора. «Вы не боитесь, детектив, что и до вас доберутся?» Я тогда переспросил «Кто?», не получил ответа, и мы заговорили о фактах, а не о предположениях.

Почему он задал этот вопрос? Почему и кого я должен был… точнее — мог бы — бояться? Какое ко мне отношение могли иметь нелепые, странные смерти и невообразимые звонки с того света, которого, как известно, не существует?

Пока я не вспомнил слова Вакшанского, я, разумеется, не боялся — с чего бы? Но вспомнив… Да, в центральном круге находились сотни домов, жили десятки тысяч человек. Там же находился и наш полицейский участок, и мой дом — моя крепость. Вообще-то из этого ровно ничего не следовало. Я просто поменял причину и следствие, что легко было сделать в такой неопределенной ситуации. Не круг оказался в той части Эванстона, где находятся полицейский участок и мой дом, а наоборот: я обратил внимание на «эвенты», потому, что по воле случая оказался в круге, где эти события происходили.

Эмоции требовали карту порвать и заниматься тем, за что я получал зарплату. А логика возмущалась: перед тобой загадка, и ты все это оставишь? И даже не станешь интересоваться — вдруг завтра где-то в пределах большого круга кто-то еще умрет? И кому-то позвонит умерший друг?

А если «кем-то» буду я сам?

Если явление существует, и я нахожусь внутри круга, то какая разница, интересуюсь я фактами или нет? Я — внутри, и умереть у меня, наверно, такая же вероятность, как у любого из ста тысяч — такая же, как у Джона, у капитана Берроуза, у продавцов супермаркета «Гудвин», хозяина закусочной «Роше»… Любой из них завтра или в любой другой день может взять, например, стул и начать крушить мебель, или… не знаю что… и умереть от внезапной остановки сердца, а потом, когда его тело уже перевезут в морг, он позвонит жене и расскажет о погоде или о том, что вечером задержится, или… да какая разница — позвонит и поговорит, как ни в чем не бывало.

Я мог набрать номер Вакшанского и спросить: что он имел в виду, когда спрашивал, боюсь ли я. И я не мог набрать этот номер, потому что Вакшанский догадается, что да, боюсь и ничего не могу с этим поделать.

Я набрал номер и, когда Мери ответила, не сразу нашелся, что сказать, потому что позвонил, не представив заранее разговор. Вдруг. Такие поступки были мне не свойственны, и, когда еще звучал звук вызова, я хотел разговор отменить, но не успел.

— Добрый день, детектив Златкин, — сказала Мери. — Рада вас слышать.

Вообще-то я еще не сказал ни слова, так что она скорее рада была видеть номер моего телефона.

— Нужно встретиться. — Я даже не поздоровался и понял это не сразу, а после того, как Мери испуганно сказала:

— Что-то случилось? Кто-то еще…

Да, кто-то еще. Мери верно меня поняла, и я не стал вести лишние разговоры.

Встретились мы в том же кафе, сели за тот же столик, заказали те же кофе и круассаны — возникло ощущение, что мы и не расставались. Я обратил внимание: на Мери было то же платье и те же серьги. А какая у нее была в прошлый раз прическа, я не запомнил, и это меня смутило: я обязан запоминать и такие мелочи. Как же я был увлечен разговором (или этой женщиной?), что упустил из вида, возможно, и не существенное, но почему-то, как мне показалось, важное обстоятельство.

Я не стал ждать, пока принесут кофе и мы его в молчании и ожидании выпьем, — положил перед Мери на стол карту и сказал:

— Здесь «кто-то еще». А мы с вами тут. — Я ткнул пальцем в значок «Кафе». Мы были внутри круга — внешнего, все-таки, а не внутреннего.

— Не понимаю… — пробормотала Мери. — Я не сильна в схемах и картах. Я даже машину не могу вести по навигатору. Слушаю голос, который говорит, когда и куда сворачивать, а на экран не смотрю никогда. Сбивает с толку, и я поворачиваю не там и не туда.

Она улыбнулась, и я понял, что длинная эта и не очень нужная фраза нужна была, чтобы преодолеть взаимную скованность.

Я все объяснил. Принесли кофе. Точнее, наверно, принесли. Когда я отвлекся от объяснений, оказалось, что чашки наши пусты, а от круассанов осталась половинка последнего, мы оба не знали — чья это половинка, а потому оставили лежать на тарелочке.

Вывод Мери сделала такой же, какой пришел в голову мне — а может, я ей подсказал, не помню.

— Значит, что-то есть тут, в круге? — сказала она без испуга, но с любопытством. — Разве можно на расстоянии заставить человека поступать так, как никогда раньше? Можно вызвать остановку сердца? Лучи какие-то, да? Серийный убийца, притаившийся…

Вот и началась конспирология. Чего я терпеть не могу в дилетантах — они прежде всего высказывают самые нелепые и нелогичные объяснения.

— И с того света тоже звонит таинственный серийный убийца? — Я старался скрыть сарказм, но Мери уловила, конечно, и внимательно на меня посмотрела. Внимательно и осуждающе.

— Полиция этим занимается? — спросила она, отведя взгляд. — Что-то удалось выяснить?

Правильные вопросы. И правильный акцент. Она будто отделила меня от полиции.

— Нет. Это не криминальные случаи. В полицию сообщили потому, что существует правило: сообщать о любой неожиданной смерти. Мало ли что… В большинстве случаев — и в этих тоже — патрульные только мешают врачам делать свое дело. Для патрульных — лишняя работа, для врачей — ненужная бюрократия. И довольно часто о таких смертях врачи не сообщают — если, например, внезапно умерла старушка, и нет резона привлекать полицию к очевидному случаю.

— То есть это, возможно, не все случаи? — спросила Мери.

— Наверняка не все.

— А можно ли…

Я понял ее мысль.

— Теоретически — да. Поднять медицинские документы во всех больницах в пределах большого круга. Желательно — и вне. Но…

— Заниматься этим никто не будет. И вы тоже.

— У меня нет времени на такую работу. Тем более, что она не входит…

Я замялся.

— В круг ваших обязанностей, — закончила за меня Мери. — А звонки?

— Видите красные крестики?

— Господи! Это кроме Мелиссы и Генриха? — Если раньше Мери рассматривала карту довольно спокойно и, я бы сказал, с любопытством, то теперь в ее голосе появился испуг — такой же, как у меня, когда я услышал вопрос «а вы не боитесь?»

— Вы… — спросила она, помолчав и не поднимая на меня взгляда. — Вы… слушали? Смотрели?

Я покачал головой.

— Не было возможности. Это не криминальные случаи, и я не мог ни позвонить, ни, тем более, явиться без позволения и попросить показать не предназначенные для постороннего уха записи, если они вообще сохранились. Не мог сказать: «Я из полиции, позвольте мне…» Более того, поскольку я все же из полиции и об этом мне придется сказать сразу, отношение ко мне будет, мягко говоря, смешанным, и, скорее всего, ничего толком узнать не удастся.

— У вас нет полномочий, понимаю, — сказала Мери. — А если… То есть я хочу сказать… Мы могли бы вместе… Если это не покажется вам…

— Пожалуй, — решительно сказал я, отрезая себе путь к отступлению, и в это время зазвонил служебный телефон.

— Ник, — спросил Джон, — где тебя черти носят? Прислали, во-первых, данные экспертизы по делу Сторски. Во-вторых, привели двух задержанных, они ждут в камере, когда мы их допросим, это по делу нападения на инкассатора. В-третьих…

— Еду, — прервал я перечисление, которое могло затянуться надолго. — Прошу прощения, — сказал я Мери.

— Но вы, в конце концов, освободитесь, — улыбнулась она. — Или у вас совсем нет времени, которое вы могли бы потратить… — Она сделала паузу, выбирая правильное слово. — На себя?

— Сегодня, — рассчитал я, — буду занят до полуночи. Завтра у меня выходной… теоретически… если не произойдет ничего неожиданного, вы понимаете.

— Вы не можете даже в выходной выключить телефон и отдохнуть?

— Нет, — коротко ответил я.

Мне показалось, что я прочитал ее мысли, и они были далеко не в пользу продолжения… Впрочем, мысль я прервал на середине, если такое вообще возможно.

— А вы? — сказал я. — Вы завтра свободны?

Можно было подумать, что я предлагал свидание. Впрочем, так оно и было, Мери правильно поняла — во всяком случае, я на это надеялся.

— Да, — сказала она. — Весь день. Завтра нет ни лекций, ни семинаров. И даже если бы была занята, сумела бы освободить время. Потому что… — Она замялась, и фразу я закончил за нее.

— Потому что вам, как и мне, интересно. И вдвоем мы могли бы…

— Сделать то, что в одиночку не получилось бы ни у вас, ни у меня.

Мы почему-то в который уже раз заканчивали начатые другим фразы.

— Можно сначала поехать к Викиргам, — я показал на карте красный крестик. — Это муж и жена, пенсионеры, ей семьдесят, ему шестьдесят девять. Три недели назад у них умер сын, сорок один год, инженер в строительной компании. Как и в других случаях — внезапная остановка сердца. Звонил родителям через сорок минут после того, как его нашли мертвым на рабочем месте.

— Боже мой… — пробормотала Мери.

— Что говорил покойный, неизвестно. Они только сказали, что были в шоке, когда к ним приехал офицер с официальным сообщением. Больше полиция их не беспокоила, и потому в компьютере дополнительных данных нет.

— Хорошо. — Мери посмотрела на часы. — Вам надо возвращаться на работу, у меня тоже дела. Завтра…

— Если не возражаете, в девять утра я за вами заеду.

Похоже, для Мери это было слишком рано, она нахмурилась, но решительно произнесла:

— Договорились. Выйду в девять.

Так началось наше негласное расследование, самое странное из всех, что я когда-либо вел. И самое, честно говоря, страшное, хотя простое, казалось бы, слово «страх» можно здесь понимать по-разному.

Или не понимать вообще.