3
— Викирги, — пробормотал старик и, приоткрыв один глаз, дал понять, что слушал собеседника. Внимательно или нет — кто знает. — Знакомая фамилия. Я должен их знать?
— Разве я сказал, что должны? — удивился Златкин.
— Тогда… Интересно рассказываете, детектив. Не скажу, что все понимаю, говорите вы загадками. Но слушаю. Извините, что перебил, фамилия показалась знакомой. Продолжайте. Вы остановились на том, что отправились с молодой женщиной к двум старикам… таким, как я сейчас, наверно… — Он оборвал фразу, зевнул и прикрыл глаза. — Продолжайте, я слушаю, хотя вы думаете, что я сплю и вижу сны.
Златкин хотел ответить, но подумал, что вступать в дискуссию рановато, не все нужные слова сказаны, не все рассказаны истории, до сути и смысла еще добираться и добираться.
А разговор могут прервать в любую минуту — капитан Берроуз выяснит, в конце концов, куда и зачем отправился детектив Златкин. Возможно, даже скорее всего — бывший детектив. Это вопрос времени, и нужно торопиться.
— Да, — сказал Златкин, — мы договорились поехать к Викиргам.
* * *
Но не поехали — утро мне пришлось провести в комнате для допросов: ночью взяли группу торговцев наркотиками, публика не просто неприятная, но неадекватная. Доказательств и улик было столько, что отпираться могли только идиоты, так они идиотами и оказались — отпирались даже тогда, когда мы с Джоном предъявляли результаты генетических экспертиз. Освободился я часам к восьми вечера, извинился перед Мери, извинения были приняты, и я, неожиданно для себя (впрочем, надо бы спросить у подсознания, вряд ли для него это было неожиданностью) пригласил Мери посидеть в кафе — том же самом. Хорошо, когда выбор сделан и не надо над этим задумываться. Мери сначала отказалась, но передумала, и полчаса спустя мы сидели за дальним столиком, ждали заказ и тихо говорили о том, как, все-таки, можно понять «звонки с того света».
Гипотез у нас было всего две. Первая: в состоянии шока человек воспринимает реальность неадекватно и может перепутать время. Идея сомнительная, но вторая еще хуже.
Вторая: разговор действительно происходил, когда один из абонентов был уже мертв, и здесь, возможно, наблюдался неизвестный физический эффект. Может, неизвестный нам, как не специалистам, а физикам известный — сдвиг времени, например. Почему, однако, если эффект физикам знаком, о нем никто никогда не упоминал, например, в научно-популярной передаче? Впрочем, это было объяснимо: возможно, эффект «посмертного контакта» и был описан, но в квазинаучных и паранаучных изданиях. Есть множество газет, журналов, интернет-порталов, телепередач и много чего еще, где описывают и не такое. Пришельцы рассказывают землянам, как обустраивать планету, гости из будущего или прошлого делятся впечатлениями о настоящем, астрологи предсказывают судьбу, а экстрасенсы взглядом передвигают с места на место детские игрушки. Ну, действительно. Умирает знакомый, друг, брат, сестра, кто-то близкий. И через час звонит как ни в чем не бывало. У вас шок. А может, вы еще не знаете о смерти и пытаетесь разговаривать как с живым. Куда вы пойдете со своим рассказом? Не в полицию же, верно? Знакомые станут крутить пальцем у виска. А если поговорите с бойким репортером, он о вас напишет в газете, и вас, может быть, позовут на ток-шоу. Разве мало таких? И кто знает (кто вообще хочет знать?), сколько на таких шоу реальных историй, а сколько — выдуманных. Реальное тонет в булькающей массе воображаемого, и нет возможности отличить зерна от плевел.
— Все так, — сказал я, — но наш случай… точнее, наши случаи отличаются.
— Чем? — Мери выглядела уставшей.
Я и сам задумался: действительно, чем? Как, вообще, часто людям кажется (хорошо, пусть не кажется, пусть они уверены), что с ними общаются с того света? Может, если бы такая статистика была, она мало отличалась бы от нашей? Результат статистического исследования зависит от вопроса, на который хочешь получить ответ. Сформулируешь вопрос одним способом — статистика будет одной. Другим способом — получишь другой результат.
— Просто… — начал я, а Мери подхватила:
— Когда нечто происходит с кем-то, можно отмахнуться, что обычно и делают. А когда — с тобой, то считаешь реальностью и начинаешь искать такие же случаи.
— Примерно так, — согласился я. — И еще. Не только статистический результат, но и отбор случаев для статистики — большая проблема. Выборка должна быть репрезентативной, чтобы результат правильно отражал реальность.
— Умные слова, — пробормотала Мери. — Все это умные слова. Имеют ли они значение сейчас?
— О, да! — воскликнул я. — Смотрите — вот карта. Два круга — внешний и внутренний. Насколько карта репрезентативна? Не учтены, например, случаи, когда произошли оба события — внезапная смерть и звонок с того света, — но о первом есть запись в протоколе, а о втором никто в полицию не сообщил. Сколько таких событий, и как они распределены в пространстве? Неизвестно, а эти сведения наверняка повлияли бы на статистический результат и изменили бы карту.
— И еще, наверно, есть случаи, — сказала Мери, — когда звонок произошел, но смерть не была неожиданной, и в полицейской базе этих данных нет. Человек долго болел, рак, например, умер в больнице или дома, их ведь нет в полицейской базе…
— Нет, конечно, — подтвердил я.
— Ну вот, — вздохнула Мери. — Человек умирает, а потом — звонок. Или приходит во сне. А иногда — наяву. И что-то говорит. Если кто-то об этом рассказывает, то обычно — в какой-нибудь передаче о странном. В глупом ток-шоу. Кто-то верит, большинство — нет. Сколько таких случаев? Где и когда они происходят? Есть статистика? Нет? Наверное, нет. И если их тоже включить…
— Мы слишком широко… — Я не закончил фразу, Мери поняла, что я хотел сказать и перебила меня:
— Если разбираться со всем, что говорят, то будет столько фейковых случаев! Наверно, и на этой карте есть, как вы думаете? Кому-то померещилось, что с того света явилось видение…
— Видения не считались, — быстро произнес я. — Наверно, были и такие заявления, но Вакшанский не принимал их в расчет. Каждому случаю он приписал статистический вес. По какой-то своей шкале оценивал, насколько можно доверять данным. Они все есть на карте. Надежные данные — зеленые точки. Очень ненадежные — красные. Между ними — видите — желтые, оранжевые…
— Оценки он ставил на глаз? — улыбнулась Мери.
— Есть у него какая-то система, — уклончиво сказал я.
— Все это так ненадежно, — вздохнула Мери, и мне показалось, что ей расхотелось идти к старикам Викиргам. Я редко — даже думал, что никогда — поддавался влиянию, особенно эмоциональному, но сейчас, сидя напротив этой женщины, я ощущал ее обаяние, ее настроение передавалось мне, это было плохо, и, чтобы выйти из не свойственного мне состояния, я сказал — видимо, слишком резко:
— Ненадежно, Мери? Вы передумали идти к…
— Конечно, нет! — Ответ был стремительным, взгляд — сердитым, она, видимо, решила, что «задний ход» даю я.
— Значит, завтра в десять, — твердо сказал я и добавил: — Они к этому времени успеют встать и позавтракать, но, возможно, не успеют выйти за покупками и на прогулку.
— Может, — с сомнением сказала Мери, — позвонить и предупредить?
— Нет, — не согласился я. — Я хочу видеть спонтанную реакцию.
* * *
Впустили нас, как только я нажал на кнопку домофона с номером квартиры. Не спросив — кто мы и зачем. Камеры видеонаблюдения я не увидел, да если бы она и была, какой вывод могли сделать двое стариков, глядя на молодую женщину и одетого в спортивную куртку мужчину?
Когда дверь распахнулась, я решил, что к Викиргам никто никогда не заглядывает, и хозяева рады любому гостю, даже если это страховой агент или, не приведи Господь, вооруженный грабитель.
Элиза оказалась хрупкой, похожей на старинную русскую статуэтку, которая в моем детстве стояла на верхней полке книжного шкафа, чтобы я не мог до нее дотянуться и скинуть на пол. Поэтому, естественно, оставшись однажды дома один, я притащил из кладовки стремянку, взобрался, взял статуэтку в руки и немедленно уронил, отчего она даже не треснула, поскольку оказалась высечена из прочного камня. Как мне потом объяснил отец — из гранита.
Патрик, муж Элизы, выглядел вышедшим на пенсию гренадером расформированного полка: выправка, усы, прямой открытый взгляд, лысина… Впрочем, лысина была не из гренадерского прошлого, а из унылого и постылого настоящего. В том же, что настоящее для стариков уныло и постыло, мы с Мери убедились, как только Викирги, даже не спросив имен и причины прихода, повели нас на кухню, где Элиза принялась готовить для гостей чай, а Патрик, усадив нас за стол, сказал, будто подготовился к нашему приходу заранее:
— Вы хотите поговорить о мальчике? Элиза приготовит чай, и мы вам все про него расскажем.
— О Патрике-младшем? — уточнил я, опасаясь, что мы все-таки явились не в ту квартиру и хозяева нас с кем-то спутали.
— Конечно! — воскликнул старик, и голова его затряслась, будто от разряда током. — Разве мы можем говорить о ком-то еще?
Элиза поставила перед нами чашки крепкого чая — больше ничего на столе не было, даже сахара, без которого я не пил чай всю сознательную жизнь, и мне пришлось, изображая удовольствие, пить мелкими глотками плохо заваренный кипяток. Рассказ о сыне начала Элиза, продолжил Патрик, говорили они долго, так и не спросив, кто мы такие и зачем явились. Мы услышали, как Патрик родился, ходил в детский сад при церкви святой Марии (в Эванстоне такой церкви не было, и я сделал вывод, что они здесь не так давно), потом в школу, где считался лучшим учеником, и архитектором стал по призванию, мог бы стать вторым Гауди или третьим Кантером (почему третьим — хотел спросить я, но решил не задавать глупых вопросов). Ничего для нас интересного старики не сообщили, ни слова не сказав о последних днях жизни сына, даже не упомянув, что умер он неожиданно и странно.
— Извините, — сказал я, улучив момент, когда Элиза замолчала и впервые за полчаса отпила, наконец, из чашки, где чай давно остыл, — мы, — я кивнул в сторону Мери, — слышали, что Патрик звонил вам уже после того, как…
Не найдя нужного эвфемизма и не желая произносить слово «смерть», я сделал паузу, надеясь, что старики догадаются, о чем я спрашиваю. Судя по уже выслушанному рассказу, я предполагал, что любые сведения о сыне для них одинаково святы и объективны.
— Да! — воскликнула Элиза. — Конечно, он нам позвонил! Он никогда бы не покинул этот мир, не поставив нас в известность. Он так нас любил!
Мери смотрела на стариков широко раскрытыми глазами. Викирги казались ей не живыми людьми, а картонными персонажами из плохой пьесы, автор которой не озаботился придать героям хотя бы видимость достоверности.
Я молчал, ожидая продолжения.
Старики смотрели друг на друга, то ли вспоминая, то ло молчаливо о чем-то договариваясь — нашего «нашествия» они не ждали, не подготовились (им нужно было готовиться?), молчать они умели и понимали друг друга без слов. Хотел бы и я понять их говорящее молчание, которое не мог ни прервать вопросом, ни вклиниться в разговор собственным молчаливым голосом.
— Понимаете… — сказала, наконец, Элиза, едва заметно кивнув старику — мол, договорились, так и будем действовать. — Патрик всегда звонил, когда заканчивал работу и садился за руль. Мол, выезжаю, буду через десять минут. Десять минут — столько времени нужно, чтобы доехать, — пояснила она, почему-то решив, что иначе мы не поймем, о чем речь.
— В тот день, — продолжала она уже уверенным голосом актрисы, произносившей отрепетированную роль, — сын позвонил на три минуты позже обычного.
Она сделала паузу, чтобы оценить эффект произнесенных слов. Элиза хотела донести мысль о том, что сын был точен, как хронометр, и звонок его раздавался всегда в одну и ту же минуту. Три минуты опоздания — представляю, как они волновались, глядя в телефоны и сверяя числа на экранах.
— «У меня все в порядке, мама. Я хорошо себя чувствую», — сказал Патрик, и мне послышалось, будто он произнес что-то в сторону, ну, знаете, когда в пьесе актер говорит реплику…
— Да-да, понимаю, — нетерпеливо сказала Мери, и я бросил на нее недовольный взгляд, который она поймала и отвернулась.
— «Ты не один?» — спросила я. «У меня все хорошо», — повторил Марк, будто не расслышал вопроса, и по тому, как он это сказал, я поняла, что сын меня обманывает. Он был не один, это точно. «Как прошел день?» — спросила я. Обычно сын говорил: «Прекрасно. Сделал все, что нужно было». А в тот день он сказал, причем слишком громко, будто хотел, чтобы его услышал кто-то еще, я даже отодвинула телефон от уха: «Я подготовил новый проект, ты будешь мной гордиться, ма, это новое слово в архитектуре, я предложил идею, шеф в восторге. Все хорошо, мама, целую тебя и папу». И он отключился. Я удивилась, он никогда так не говорил. Про «целую», я имею в виду. Хотела перезвонить, но Патрик, — кивок в сторону мужа, — сказал, что звонить не нужно, Патрик за рулем, не отвлекай.
Старик, сидевший прямо, будто проглотил палку, медленно кивнул: так, мол, все и было. И сказал, изрядно смутив Элизу, не ожидавшую, видимо, что муж откроет рот:
— Так и было. Слово в слово.
Элиза бросила на мужа испепеляющий взгляд.
— Но через десять минут Патрик не открыл дверь. Я, естественно, позвонила, — новый испепеляющий взгляд на мужа, — но Патрик не ответил, и я только собралась позвонить еще раз, как раздался звонок…
Она кивнула мужу, будто физически не могла воспроизвести то, что услышала, и Патрик, получив разрешение сказать слово, заговорил голосом командора из «Дон Жуана»:
— Звонил полицейский детектив, некий Жюль Перро…
Да, есть такой в седьмом участке.
–…И сообщил, что наш сын…
Тут и у него пропал голос, а на глазах выступили слезы, так что фразу все-таки пришлось заканчивать Элизе.
— Он сказал, что Патрик… умер… — Она все-таки нашла силы произнести ненавистное слово. — Час назад. И его отвезли в… — слово «морг» ей воспроизвести не удалось, и, пропустив его, он закончила фразу: — И сейчас за нами заедут, чтобы отвезти на…
Слово «опознание» тоже не хотело срываться с ее губ, и тогда, наконец, вступил я.
— Вы не проверили случайно: ваш сын звонил со своего телефона, или номер был не определяемым?
— Номер был не… — повторила Элиза и посмотрела на меня, как смотрят на фокусника, доставшего кролика из шляпы. — А откуда вы знаете?
Я поспешил задать следующий вопрос:
— То есть, когда ваш сын говорил, что скоро приедет, на самом деле он уже час как… мм… покинул этот мир? Я верно понимаю?
Старики посмотрели друг на друга, одновременно кивнули, протянули друг другу руки, сцепили пальцы и заплакали.
Мери пересела ближе к старикам — осторожно передвинула стул, и мне показалось, захотела взять старушку за руку, погладить. Старики плакали, а я им не верил. Я много раз видел, как плакали старые люди, когда я сообщал — приходилось — о гибели близкого человека: сына, дочери, внука… Нет у меня таланта описывать тонкости человеческих переживаний. Как ведут себя наедине — не знаю, не присутствовал. Но на людях, в официальной обстановке — видел сотни раз. Не так. Не могу описать — но не так. Что-то было в их поведении — чего-то они нам с Мери не рассказали, точнее — не досказали. Они были искренни — безусловно. Смерть сына их подкосила — слово банальное, но я не умею подбирать точные слова именно в таких случаях. Они были искренни, но не до конца. И я понятия не имел, какой задать вопрос и нужно ли задавать вообще. Чтобы они сказали то, о чем предпочитали умолчать.
Сейчас старик достанет из кармана платок, вложит в руку жене, она кончиком платка вытрет пару слезинок, и они будут готовы продолжать разговор.
Старик достал из кармана большой голубой платок, протянул жене, она поблагодарила его взглядом, и мне показалось (это, возможно, было уже моей фантазией), что благодарила она мужа не за платок, а за то, что он не проговорился. Вытерла слезы с уголков глаз и сказала:
— Вот и все. Вся наша жизнь.
Твердо сказала, поднялась и принялась собирать со стола чашки. Надо было уходить.
Мери смотрела не на меня, а в окно, она была мной недовольна. И я был недоволен собой — но поводы для недовольства у нас были разные.
— Отвезите меня домой, — сухо сказала Мери, когда мы вышли из квартиры. — Мне еще нужно подготовиться к семинару.
Не было смысла спорить. Что-то, происходившее между нами еще несколько минут назад, испарилось, и нам нужно было остаться самими с собой. Я позвоню ей завтра, и мы продолжим скорбный поиск. А если она не захочет, я продолжу сам. Мысль, возникшая у меня, когда я смотрел на плакавших стариков, была эфемерна, невысказываема и не вполне понятна мне самому. Нужно было дать мысли сконцентрироваться, чтобы сохранить ее в памяти.
* * *
Дел было много, пришлось сосредоточиться на текстах допросов, и возникшая было мысль тихо удалилась. Вечером, вернувшись домой, я даже не попытался вспомнить, это было бесполезно. На завтрашний день я наметил два посещения. Без Мери. Хотел ей позвонить, но знал, что не стану этого делать. Почему? Не знаю. То есть сейчас знаю, конечно, и понимаю свое состояние. Я был, можно сказать, классическим полицейским — и таким себе нравился.
На следующий день выкроил время после утренней «летучки» у капитана и отправился по двум адресам — оба находились в центральной части нарисованного на карте круга.
Первым, к кому я поехал, был Эндрю Гаррисон, брат умершего от неожиданной остановки сердца оперного певца Франца Гаррисона. Я не любитель оперы — не слушал и не понимал тех, кому нравилось длинное и печальное музыкальное занудство. Брат певца тоже занимался искусством — по крайней мере, мне понятным. Он был светорежиссером в театре «Бро», привлекавшем, говорят, немало зрителей постановками, где кровь лилась рекой, и трупы гуляли по сцене нагишом. Действительно, зачем трупам одежда, если они не воспринимают холода?
Эндрю, конечно, удивился моему визиту, но недовольства постарался не показывать. Я не сразу объяснил истинную цель прихода — сказал, что прежде, чем отправить дело в архив, в полиции обычно… В общем, чепуха, в которую он, может, поверил, а может, и нет. Я расспросил его о последних днях брата. Недоумевая, зачем это понадобилось детективу, Эндрю, тем не менее, терпеливо рассказал.
— Брат был сибаритом. Ничто, кроме собственного голоса, его не интересовало. Женщины? Конечно, это входило в имидж. Знаете, знаменитого Доминго, уже постаревшего, бывшие поклонницы обвиняли в сексуальных домогательствах. Это тоже имидж, но брату до старости было далеко, и женщины… Простите, я увлекся.
Похоже, женщины интересовали самого Эндрю, и мне пришлось выслушать пару историй из его собственной театральной жизни. Наконец он сказал то, что я хотел услышать.
— За последние примерно полгода до смерти брат сильно изменился. Сначала я этого не замечал — мы, вообще говоря, не так уж часто общались. Как-то он сказал, что репетирует Отелло в опере Верди, и меня это удивило. Он никогда не брался за драматические партии, а Отелло — самая, пожалуй, тяжелая из всех теноровых. Обычно вокалист за нее берется годам к сорока, а брату было всего двадцать девять, и среди его ролей были только две роли первого плана: Герцог в «Риголетто» и Энцо в «Джоконде». Он пел партии второго плана — в том же «Отелло» выступал в роли Кассио, например. И не стремился к большему. Знал свои возможности. И вдруг… Я пробовал его отговорить. Собственно, я был уверен, что спеть Отелло ему все равно никто не даст. Но его было не сбить. И тогда же он стал ходить в секцию карате, чего я вообще от него не ожидал. Он в жизни никогда не дрался и был человеком мирным до нелепости. Есть ситуации — в театре особенно — когда необходимо дать кому-то в морду. Он таких ситуаций избегал. Не просто избегал — он от них буквально бегал. И вдруг… Встрял в какую-то историю, подрался. Это уже после того, как стал заниматься карате, так что противнику, похоже, досталось. Отелло давался ему тяжело. Так он, вместо того, чтобы дать себе послабление, начал еще и писать. Он, который никогда прежде не писал даже писем или постов в социальных сетях! Предпочитал разговоры по телефону. А тут объявил, что пишет роман. Роман, представляете? Кстати, после его смерти я никаких следов романа не обнаружил. Ни слова. Зато, оказывается, брат вел дневник. Ничего особенного, обычные записи — где был, кого видел, когда репетиции, занятия в спортзале. И вдруг запись… Точно не скажу, а смысл такой: нужно каждый день делать больше, чем вчера, а потом еще больше, неважно что, нужно просто прилагать больше усилий, и опять же — неважно каких, физических или умственных. Через не могу. И мне кажется, детектив, он так и поступал, и довел себя до… Ну, сердце не выдержало. Хотя врачи ничего не обнаружили — здоровое было у него сердце, и вообще он был здоров, как бык, извините за сравнение.
Я не стал ему говорить, что читал свидетельство о смерти. Диагноз таким и был: внезапная остановка сердца, никаких других болезней. Причем была все-таки проведена аутопсия — умер здоровый молодой мужчина, ни разу к врачам не обращавшийся. Поразительно. Однако никаких причин для того, чтобы сердце вдруг сдало, патологоанатом не обнаружил. Дело закрыли.
— А потом… — Эндрю помедлил, ему очень не хотелось говорить, но он понимал, что я именно это хотел услышать. — Звонок по телефону. Номер не установлен. Голос брата. «Я тебе звоню… — Голос приглушенный, недовольный, но это был он, у меня и сомнений не возникло. — Когда придет… не знаю кто придет… Наверно, из полиции. Или позвонит. В общем, не рассказывай про мой роман. Им это не нужно, а для меня важно». — «Ничего не понял, — говорю. — Какая полиция? Ты с кем-то подрался?» — Почему-то в голову пришло именно это. «Не говори про роман, хорошо?» — «Да ты где? — спрашиваю. — Что случилось?» — «Запомни: про роман ни слова». Он говорил, будто не слышал меня. — «Ты приедешь, — говорю, — или созвонимся?» — «Ладно, пока».
И все. Я положил телефон и продолжил заниматься делом, размышляя, что имел в виду брат, когда говорил о романе. А минут через десять позвонил Берски, баритон, они с Францем обычно пели в одних спектаклях, и печальным голосом сообщил, что Франц… к сожалению… и все такое… «Как? — поразился я. Подумал сначала, что это дурацкая шутка, а что бы вы подумали на моем месте? — Когда?» Помню, что не он первым назвал время, а я спросил «когда?», не очень понимая смысл того, о чем спрашивал. «Два часа назад», — сказал Берски, и я решил, что это точно дурацкая шутка. И десяти минут не прошло, как звонил брат. Я так и сказал: «Что за дурацкая шутка? Постыдились бы» — и закрыл связь. Вскоре — через полчаса примерно — Берски явился сам, и с ним полицейский офицер. Тогда… В общем, такая история. Пришлось ехать на опознание. Пока я брата не увидел, не поверил. А про телефонный звонок не поверил офицер. Наверно, нигде у себя и не отметил даже. Мало ли что, мало ли кто скажет в таком состоянии…
— Отметил, — сказал я. — Собственно, потому я к вам и пришел.
Эндрю долго смотрел на меня, думал, потом сказал:
— Не могу понять, что это было. Но было же. И время разговора в телефоне, конечно, отмечено. Сорок три секунды. В пятнадцать тридцать две. Франц умер примерно в час.
— Жаль, — сказал я, — что разговор не записали.
— Мне и в голову не пришло…
И вдруг он спросил:
— Вы верите?
— В то, что вы говорите правду? — ответил я вопросом на вопрос.
Он поморщился.
— Естественно, я говорю правду. Я спрашиваю: верите ли вы в загробный мир и звонки с того света?
— Нет, — сказал я. — Но мало ли во что я не верю…
— Тогда что же это было? — сказал он с тоской.
Ответить мне было нечего, и я попрощался. По-моему, он хотел сказать: «Сообщите, если что-нибудь узнаете», но не сказал. Я на его месте сказал бы.
И я ушел. Поехал по второму адресу. Выруливал со стоянки, когда позвонила Мери.
— Я всю ночь думала об этой мистике, — сказала она. Я представил, как она только что проснулась, хотя было уже близко к полудню, спала, может быть, действительно плохо, стоит сейчас растрепанная и не накрашенная перед зеркалом в ванной, смотрит на себя и видит… Я почему-то представил Мери в зеркале, зеркало в узкой металлической раме на стене, на уровне глаз, моих глаз, и я должен был видеть себя, а вижу ее, и это тоже мистика, мистика воображаемого, как и разговоры с покойниками. Конечно, это из области все той же неврастенической фантазии. Наверняка свидетели «вспомнили» звонки уже потом, зная, что близкого человека нет в живых. Это своеобразная защитная реакция сознания или подсознания, только доказать невозможно. Сколько человек «вспоминает» такие звонки или даже появления «живых» мертвых и разговоры с ними?
— Алло! — сказала Мери. — Вы меня слышите?
— Да, конечно.
Я не слышал, что она сказала. Неожиданные и нелепые мысли отвлекли, но признаваться в этом я не хотел и попытался восстановить сказанное по продолжению.
— Иначе не объяснить, — сказала она.
Не объяснить без мистики? В общем-то, и я пришел к такому выводу. Так, наверно, люди и приходят к вере в высшие силы, Бога, инопланетян, посмертное существование души. Разум, естественно, сопротивлялся. Придуманные разговоры, надо же…
— Вы меня слушаете?
Опять я что-то прослушал.
— Извините, — сказал я, выведя, наконец, машину в правый ряд и остановившись перед светофором. — В мистику я поверить не готов, хотя, согласен, иного объяснения тоже не вижу.
Помолчав (я увидел в зеркале, как Мери красит губы, даже ощутил движения ее пальцев, сжимающих тюбик помады), она сказала:
— Так люди и начинают верить в высшие силы.
Возразить мне было нечего.
— Сегодня, — сказала она, — у вас есть время поговорить?
— Конечно. — Я быстро рассчитал. Вторая поездка могла занять час, и тогда в полдень мы могли бы встретиться в «нашем» кафе, а потом я бы поехал на работу. Если, конечно, меня не вызовут раньше. — В полдень мы могли бы…
— Я не о том. Я имела в виду — вы собирались сегодня…
— Ах, да. — Неприятное чувство, будто укол под сердцем. — Вы имеете в виду… Я уже поговорил с Гаррисоном, это один из списка.
— А меня не взяли! — Голос был не столько обиженным, сколько возмущенным.
— Я не подумал, что вы хотите…
— Хочу. Обязательно.
— Я за вами заеду. Сколько времени вам нужно, чтобы…
— Сколько времени вам нужно, чтобы…
Мы поняли друг друга.
— Минут пять, — сказал я. — Вообще-то я недалеко…
— Спущусь через семь минут.
Она спустилась через девять.
Я не узнал Мери, когда она подошла к машине. Естественно, я ждал женщину, с которой в кафе рассуждал о превратностях жизни. Женщина, постучавшая в стекло машины, была лет на десять старше, у нее были морщинки вокруг глаз, и только та же, что вчера, одежда, и тот же, что вчера, голос помогли мне сохранить душевное равновесие и не воскликнуть, как кисейная барышня при виде призрака: «Ой, да что это такое!»
Конец ознакомительного фрагмента.
