Иллюзивная материя бытия. Пособие по развитию внутреннего зрения

Павел Гигаури

Как научиться играть бликами солнца на поверхности воды? Где граница между настоящим событием и представлением о нем? Чтобы за иллюзиями разглядеть реальность, герои книги Павла Гигаури «Иллюзивная материя бытия» учатся особой оптике взгляда, проходят путь специальной настройки. Личные истории героев – это опыт приобретения навыка путешествия «туда и обратно» сквозь пространство иллюзий, фантомов к ясному пониманию себя и своих желаний. Сборник этих историй – словно пособие к учебнику жизни.

Во глубине сибирских руд

Тогдашние времена в стране называют по-разному, в зависимости от взглядов говорящего: сложные, кровавые, непростые, тяжелые, трагичные, — а я бы их назвал вурдалачными. К власти пришли вурдалаки и начали пожирать людей. Они собирались на шабаш на кладбище — в которое они превратили главную площадь страны. На главной могиле поставили трибуну, так что стоящие за ней были видны только по пояс, чтобы копыта были скрыты.

Вурдалаки взбирались на могилу и, стоя там, под завывания громкоговорителя смотрели, как по площади гонят плотное стадо людей. От ярости, исступления и жажды крови слюна текла по их подбородкам, языки свисали из клыкастых ртов — слишком им хотелось человечины, просто адски. И иногда они набрасывались на одного из своих, рядом стоящих, и клыками заживо рвали его на части. Под вой и вопли кровь с брызгами хлестала вокруг. Потом, утолив голод, с окровавленными ртами опять возвращались на свои места, озираясь на соседей по могильнику. А людей там, внизу, все гнали и гнали куда-то, и казалось, что нет защиты, нет спасения и что наступили последние времена.

В это самое время в дальней сибирской деревне, в такой дальней, что даже вурдалаки ленились появляться там, у работницы зверофермы родился ребеночек — сын. И ничего на первый взгляд необычного в этом факте нет, хотя, глядя из будущего, кажется непонятным: зачем рожать детей, когда правят вурдалаки? Зачем рождать бедных малышей на страдания, на съедение этим вампирам? Но люди всегда люди, во все времена они любят, вьют гнезда, обживаются, рожают детей.

Работница зверофермы Анюта, в девичестве Перелыгина, а в замужестве Михайловская, родила сына, которого назвали Сашкой. И ничего необычного в этом не было бы, если б не тот факт, что мальчик оказался черненьким — негритенком.

Эта новость очень быстро дошла до участкового, Петра Корнеевича Лисицына, или Корнеича, как звали его местные жители. Она очень озадачила его и насторожила. Корнеичу оставалось меньше года до пенсии, а эта неожиданность поставила все пенсионные планы под угрозу. Участковый быстро сообразил, что если начальство узнает, что у них родился негритенок, то понадобится объяснение: откуда в самой дальней сибирской деревне, среди тайги, где районный центр почти так же далеко, как Москва, вдруг взялся негр. Это пахло сроком. И было особенно обидно, что это в тот момент, когда уже, казалось, наступил конец службе и приблизилась долгожданная пенсия, когда можно было бы вздохнуть и расслабиться, начать жить, как нормальный человек!

Корнеич махнул рюмку водки с досады, достал револьвер из кобуры, проверил пули, прокрутил барабан, вложил пистолет в кобуру, надел портупею, тулуп и отправился в дом зоотехника Михайловского, чтобы разобрать ситуацию на месте.

Придя к зоотехнику, Корнеич застал там мать Анюты, Анастасию Мироновну Перелыгину, или Миронну, которая пришла помочь дочке. Михайловский был нездешний, он приехал в деревню по распределению после техникума, и родственников у него вокруг не было.

Походив вокруг да около для приличия, Корнеич напрямую брякнул Миронне:

— Покажи младенца!

— А че на него смотреть-то? Сглазишь еще! — решительно ответила она.

— Нет, я не черноглазый. Я представитель советской власти.

— Ну и что, что власти! Че те на него пялиться? Детей не видел, что ли? — не унималась женщина.,

— Покажи, говорю, — строго сказал участковый. — А то хуже будет.

— Не пугай нас! Пуганые!

Корнеич огляделся: зоотехника дома не было, Анюта где-то в избе притаилась, наверное, с младенцем.

— Ты в позицию не вставай! Давай показывай внука. Говорят, он негритенок. А это дело политическое. Будешь упрямиться, я сообщу в район, а те придут — сама знаешь кто — и ребеночка заберут, и родителей для дознания! Чем все это кончится, неизвестно! Поэтому не чуди — покажи внука. Мне нужно самому убедиться, а там надо думать.

— Ой, Господи! — запричитала Миронна. — Ирод же ты, Корнеич. Какой он негритенок, наговорят люди от зависти всякого, смугленький он, смугленький чуть-чуть.

— Сама Ирод! Я помочь хочу.

— Анютка, принеси Сашку, — прокричала Миронна.

Откуда-то из запечного пространства материализовалась Анюта с младенцем на руках, прижимая запеленатого кроху к груди. Два больших глаза перепуганно выглядывают из-за головы ребенка.

Корнеич, осторожно ступая, подошел к Анюте и, аккуратно приподняв пеленку, посмотрел на младенца.

— Смугленький, говоришь! — с издевкой передразнил Миронну участковый.

— Точно, смугленький, — примирительно поддакнула Миронна.

— Слушай, девка, — обратился участковый к Анюте, — мужа здесь сейчас нет, только мать твоя и я, а от меня, как от судьбы, не уйдешь. Скажи нам честно, где ребенка нагуляла? Мы никому не скажем!

— Ах ты, гад с пистолетом, ты что же такое на мою дочь думаешь? Я вот сейчас схвачу ухват и огрею тебя промеж глаз, — неистово вскричала Миронна.

— Петр Корнеич! Ну где я могла кого-то нагулять? Я ж ни разу в жизни из нашей деревни не отлучалась! — хлюпая, вторила матери Анюта.

— Все понятно, — махнул рукой милиционер. — Что с бабами разговаривать? — и направился к выходу.

Остановившись уже в дверях, сказал:

— Зоотехник домой придет — бегом ко мне! И еще… пусть по дороге за учителем зайдет. Все. Бывайте!

И вышел из избы.

Дома у Петра Корнеевича Лисицына, кроме него самого, собрались зоотехник Михайловский, фельдшер Иван Михайлович Свирюгин и учитель Аполлинарий Митрофанович Стяжевский.

Зоотехник — долговязый флегматичный малый, отец новорожденного. Фельдшер, который принимал роды у жены зоотехника, всегда осторожный во всем, мужчина сорока с лишним лет, располневший, с короткими топорщащимися усами, щеки подпирают маленькие карие глазки, отчего те кажутся глубоко посаженными. Учитель Стяжевский какого-то неопределенного возраста, хотя все знают, что ему за пятьдесят. Обладатель не по годам роскошной пшеничной шевелюры, с вечной ухмылкой на лице, за которую его недолюбливал участковый.

Этот последний был и самым образованным человеком в деревне, и учителем по всем предметам. Его сослали в эти края еще перед революцией, при царизме, и он так и остался жить здесь: инстинкт самосохранения подсказал Стяжевскому, что нужно удовлетвориться уже сделанным вкладом в дело революции и оставить другим поле деятельности в строительстве нового общества. Стяжевский был эсером, и поэтому в тридцатые годы им интересовались строители нового общества, зорко следящие за тем, чтобы поставка мяса в ВУРДАЛАГ шла бесперебойно. И вскоре он получил повестку явиться в районный центр, в ГПУ. Аполлинарий Митрофанович был человек умный, он не питал никаких иллюзий по поводу власти типа «разберутся, ведь я ни в чем не виноват» — он четко знал, что значит сия повестка, и не был трусливым человек: как-никак революционер. Сначала он решил просто послать этих гэпэушников куда подальше, им надо — пусть сами и приходят, и написать им что-то вроде: «Идите в задницу». Но потом, подумав, решился на компромисс и написал письмо в ГПУ, мол, всегда с нетерпеньем ждал момента, когда сможет явиться на зов в органы безопасности, но, к сожалению, призыв пришел слишком поздно, он не может предстать перед ними, потому что находится при смерти, и просит только об одном: чтобы похоронили его на площади перед зданием ГПУ. По какой причине — неясно, но повесток Стяжевскому больше не присылали.

Участковый рассадил всех приглашенных за столом, на который поставил большую бутыль самогона, вареную картошку в чугунке, шматок засоленного с чесночком сала, квашеной капусты, граненые увесистые стаканы и положил перед собой наган. Он молча разлил самогон — всем по полстакана.

Обведя всех взглядом, как бы благословляя, произнес:

— Будем здоровы! — и выпил.

За ним выпили остальные.

— Я собрал вас для того, чтобы…

— Сообщить пренеприятнейшее известие, — подхватил Стяжевский.

Корнеич сгреб револьвер — не за рукоятку, а за середину — и, направив ствол на Стяжевского, тихо, но угрожающе проговорил:

— Застрелю, еще раз перебьешь, — и продолжил: Тут дело государственной важности. У Анютки родился негритенок.

Стяжевский поднял руку, как ученик в школе, показывая своим видом, что принял угрозу участкового серьезно, но ему не терпится задать вопрос.

— Что? — кивнул ему участковый.

— В чем тут государственность?

— Ты умный человек, образованный, наших детей учишь… Ответь мне на один вопрос, и мы все пойдем по домам, допив бутыль. Откуда у Анютки негритенок?

— А я откуда знаю? Это его надо спросить, — учитель кивнул на Михайловского.

— Так вот, — продолжил участковый, не обращая внимания на учителя, — эта новость рано или поздно дойдет до района, и местный оперуполномоченный спросит нас, откуда в нашей деревне негритенок, и нам придется отвечать на этот вопрос.

— Ну, чего в жизни не бывает! — неопределенно высказался фельдшер, косясь то на зоотехника, то на револьвер.

— Чего не бывает! — передразнил фельдшера участковый. — А я тебе скажу, че бывает! Опер скажет, что у нас тут скрывается диверсионная вражеская группа, которую мы все покрываем!

— Ну что ты несешь, Петр Корнеич, — удивился фельдшер, — какая диверсионная группа у нас? Кто? Зачем? Против чего диверсия?

Стяжевский задумался и грустно сказал:

— А городничий дело говорит. Погорим мы все.

— Ну ты и контра, — прошипел участковый.

— А при чем вы все здесь? Это мое семейное дело! — неожиданно вспылил меланхоличный зоотехник.

— Я объясню тебе, — горячо заговорил Корнеич. — Ты, понятное дело, покрываешь всех и в заговоре со своей женой. Этот, — он указал на учителя, — вообще эсер. А я, представитель власти здесь, не заметил, как у меня под носом враг свил целое гнездо, целую диверсионную группу!

— А я здесь при чем? — перепуганно спросил фельдшер.

— А ты часть этой группы вражеских диверсантов, пособников империалистов, работаешь заодно с врачами-вредителями, которых сейчас судят в Москве, — зловеще прошипел милиционер.

— Одумайся! Что ты такое говоришь, Корнеич? — взмолился фельдшер.

— А то и говорю! Что никто отсюда не уйдет, пока мы не найдем хоть какое-то более-менее правдоподобное объяснение того, что у нас тут произошло, — примирительно сказал Корнеич и убрал револьвер со стола, сунул его в кобуру и повесил портупею на гвоздь в стене.

Потом опять разлил всем по полстаканчика самогона:

— Дай Бог, не последняя!

Все выпили, закусили, взгляды уперлись в Корнеича.

— Ну, начнем по порядку… Что ты, Сережа, думаешь обо всем? Какое у тебя объяснение происходящему? Твоя жена, твой ребенок? — обратился участковый к зоотехнику.

— Что я думаю, что я думаю, — начал Михайловский, — ума не приложу, что да откуда.

— Мы здесь все взрослые мужики, мы знаем, как дети делаются. У чернявого мужика — чернявые дети, у белого мужика — белые. А у тебя это дело не вписывается в схему. Какое у тебя объяснение? — продолжил участковый.

— Ну не знаю, честно! Мы поженились, она целка была. Никуда ни перед свадьбой не уезжала из деревни, ни после. Да она вообще никуда из деревни за всю жизнь не выезжала. Да вы и сами знаете, Петр Корнеич, все ж на глазах!

— Знаю, — печально согласился участковый. — Значит, получается, что у нас здесь в тайге завелся негр-шатун, который слоняется по округе и насилует наших баб. Что скажешь, фельдшер? — обратился участковый к фельдшеру. — Как тебе версия насчет негра-шатуна в наших таежных краях? Убедительно выглядит?

— Ерунда какая-то, — пробурчал фельдшер.

— Ну приди со своей версией, — предложил ехидно участковый, — ты из всех нас один имеешь знания по медицине, сообрази что-нибудь.

— Пока понятно, что нужен отец ребенка, и, как сами понимаете, чтобы он был негр. А его у нас нет, и нет никого черного вокруг. Мать только в деревне и была, никуда не отлучалась. И семья у Анюты здешняя, все белые, как сметана.

— Хорошо подытожил, — сказал Стяжевский, — единственное, что общего между нашей деревней и Африкой — это дед Никодим Африканыч…

— Ну что ты за человек такой! Деда на посмешище выставляешь! У него сын на войне погиб, он овдовел недавно, совсем один человек остался, а ты, язва, над ним насмехаешься, — с раздражением проговорил Петр Корнеич.

— Я не смеюсь над дедом, я смеюсь над нами, — с ухмылкой ответил учитель.

— Тихо, не перебивайте, — неожиданно строго сказал фельдшер. — Мы все зациклились на бедной Анюте…

— Ничего не понимаю, — растерялся Корнеич, косясь на Михайловского.

— Поясни, пожалуйста, — согласился Стяжевский.

— Я где-то читал, не упомню где, что иногда бывает, что негр был в семье несколько поколений назад, и все уже белые, а потом — бац! — рождается черненький ребеночек опять. Вот я думаю, Анютина семья здесь живет с сотворения мира, а вот Сергей приехал сюда из города, по распределению. Всякое может быть, — заключил фельдшер.

Все взгляды перекрестились на зоотехнике.

— Иван Михалыч, ты что хочешь этим сказать? — насторожился Михайловский.

— Ничего. Просто предположение. А вдруг у тебя в роду были негры, ты, может, даже этого и не знаешь.

— Как это не знаю? Я знаю своих бабок и дедов! — вспылил зоотехник.

— Я кто твои прапрапрадеды были? Знаешь? — спокойно спросил Аполлинарий Митрофанович.

— Нет, — неуверенно ответил Михайловский.

— Вот видишь. Это зацепка! — констатировал учитель и налил себе самогону.

— Ты че только себе наливаешь, контра недобитая? — незло спросил Корнеич и, взяв бутыль в руку, налил остальным.

— Ты, Сережа, не горячись, а спокойно расскажи нам о своей семье, кто, откуда и прочее, от этого наша жизнь зависит и жизнь твоей семьи, — участливым голосом палача проговорил Корнеич и выпил молча, ни с кем не чокнувшись.

— Мы жили в Пскове, эвакуировались, я отслужил, вернулся, там же техникум закончил.

— А твои дед и бабка? — спросил фельдшер. — Откуда они?

— Ну точно не из Африки! Простые деревенские люди, перебрались из какой-то деревни в город работать на фабрике, еще до революции.

— В Псков из Псковской области? — поинтересовался Аполлинарий Митрофанович.

— Кажется, да, это по отцовской линии. А по материнской линии — те жили в Пскове, на той же фабрике работали. Какие негры в Псковской области? Или в Пскове на фабрике?

— Да, конечно, негров на псковской фабрике не было. Что они, дураки что ли? — задумчиво, медленно проговорил Стяжевский.

— Что ты на трудового человека клевещешь, пролетариат обижаешь? — с нажимом произнес участковый.

— Я вот что тебе, городничий, скажу! — громко начал Стяжевский.

— Я не городничий! — в голос вскрикнул Петр Корнеевич.

— Хорошо, околоточный, я тебе скажу вот что: был негр в Псковской области! — торжественно объявил учитель.

Если бы он чуть промедлил с этим заявлением, то мог бы получить по физиономии за околоточного, а заодно и за городничего.

— Говори же! — вскричали все почти одновременно.

— Как твоя фамилия? — обратился Стяжевский к зоотехнику и сам же ответил: — Михайловский. Фамилия деда, отца, который пришел в Псков из какой-то деревни в Псковской области. Какой деревни? Михайловское. А кто жил в Михайловском?

— Кто? — совсем растерялся участковый.

— Пушкин? — как-то неуверенно ответил Иван Михайлович.

— Пушкин! Конечно, Пушкин! — неистовствовал Стяжевский. — А Пушкин любил женщин, в том числе и деревенских баб тоже.

— Ты опять клевещешь! И теперь на нашего Пушкина, — угрожающе глядя исподлобья, проговорил Корнеич.

— У него был один сын от крепостной, его назвали Павел, могли быть и еще, и кто точно знает сколько, — продолжил Аполлинарий Митрофанович. — А насчет клеветы я тебе, Петр Корнеевич, так скажу: ты хотел объяснения, откуда «во глубине сибирских руд» негритенок, точнее арапчонок, родился. Вот тебе объяснение. А если оно тебя не устраивает, то езжай завтра и сдавайся в ГПУ или как оно там сейчас называется.

— Не горячись, — ответил милиционер. — Давай подытожим, как все это будет выглядеть на бумаге!

— Очень просто! — подхватил учитель. — Сергей Михайловский — потомок незаконнорожденного сына Пушкина. Это он скрывал ото всех, чтобы не привлекать внимания, насмешек. Доказательств у него нет, но в семье как бы жило такое предание. И фамилию Михайловский его прапрадед получил, когда переехал в Псков, потому что был из деревни Михайловское, которая в свое время принадлежала Пушкиным. Это литературная часть, а дальше твоя часть, Лысенко, — обратился Стяжевский к фельдшеру.

— А что я? Я где-то читал…

— Стоп! — перебил его Стяжевский. — Не бубни, я где-то читал… А наукой описаны случаи, когда цвет кожи передается через несколько поколений. Понял?

— Да, — согласился фельдшер.

— А что? Неплохо, — воспрянул духом Корнеич. — А я не стал особенно распространяться на эту тему, чтобы не привлекать внимания к некоторым подробностям частной жизни нашего самого любимого поэта. Так, завтра соберемся опять — сейчас уже поздно — и все напишем, как рапорт, на всякий случай. Если меня дернут, потому что кто-то уже стукнул оперу, — и он многозначительно обвел глазами присутствующих, — то я буду готов. А ты, брат Пушкин, — он обратился к Михайловскому, — запомни всю историю. А сейчас на посошок и — до завтра.

Участковый вышел в сени проводить гостей. Они оказались под летящим лунным снегом в свете больших звезд на ясном-ясном небе. Холодный ночной воздух нагревался в легких и возвращался наружу в виде клубов пара, своим видимым движением нарушая неподвижность и прозрачность окружающего.

— Завтра собираемся опять, — напутствовал всех участковый.

Но завтра, то есть на следующий день, до деревни наконец дошла весть, что умер Сталин, и все забыли об арапчонке Саше. В тот день в деревне никто не плакал, кроме маленького Сашеньки, но он плакал совсем по другому поводу.