Иллюзивная материя бытия. Пособие по развитию внутреннего зрения

Павел Гигаури

Как научиться играть бликами солнца на поверхности воды? Где граница между настоящим событием и представлением о нем? Чтобы за иллюзиями разглядеть реальность, герои книги Павла Гигаури «Иллюзивная материя бытия» учатся особой оптике взгляда, проходят путь специальной настройки. Личные истории героев – это опыт приобретения навыка путешествия «туда и обратно» сквозь пространство иллюзий, фантомов к ясному пониманию себя и своих желаний. Сборник этих историй – словно пособие к учебнику жизни.

Смычок

Я выхожу на сцену. В моих руках скрипка и смычок. Зал замер. Сотни людей разных возрастов, национальностей, профессий, размеров, судеб, сидящие напротив сцены, со взмахом моего смычка превращаются в одно гомогенное живое существо, одну живую массу.

Я играю. Молниеносная виртуозная согласованность слуха, зрения, памяти, мышц рук, пальцев, и где-то между этими рефлексами — мой дар, мой гений. Таких, как я, в мире трое, может, пятеро. Я играю. Музыка сродни танцу, только танцовщик движется под музыку. А здесь я сам порождаю звуки, все мышцы непроизвольно сокращаются и расслабляются, подчиняясь одной цели — извлечь звук из этого старинного инструмента. Я открываю плотину внутри себя, энергия моего дара вырывается наружу, пожирает меня, но одновременно рождает музыку. Когда я играю, я не принадлежу себе, я не принадлежу никому.

Когда же я не играю, то я тоже не принадлежу себе, а принадлежу разным музыкальным обществам, академиям, администраторам. А еще Комитету государственной безопасности Союза Советских Социалистических Республик. Я информатор КГБ.

С самого детства я знал, что я другой, не такой, как все. Всегда чувствовал: что-то отличает меня от сверстников, но не мог понять, что именно. Я рос с каким-то секретом внутри, чувством, что не могу полностью включиться в игры с друзьями, что существует какая-то дистанция между мною и остальными — всем миром.

Когда я стал подрастать, то начал думать, что это мой дар делает меня одиноким, отдаляет от остальных, делает меня одиноким экзистенциально и повседневно.

Вся жизнь проходила между просто школой, музыкальной школой, домашними занятиями на скрипке — и не было времени на обычную детскую жизнь, да я и не хотел ее особенно. Я заметил, что взрослые относятся ко мне иначе, нежели к остальным детям. Во всех музыкальных экзерсисах, конкурсах я был первым. В моем присутствии обо мне говорили так, будто меня нет, с легким придыханием и закатыванием глаз. Но, помимо моего дара и музыки, было что-то еще, что наплывало на меня из какой-то глубины, пугало меня, отчего я съеживался, словно не выдержав пристального взгляда. В какой-то момент, не помню когда точно, я догадался, что со мной, но не сказал себе правды, а продолжал делать вид, как будто ничего нет.

Все на свои места поставил мой дед. Он заведовал кафедрой в московской консерватории, неординарная личность, человек, сконцентрированный только на себе самом, громкий, его всегда было много в комнате, он всегда был окружен людьми, особенно женщинами, — помню заплаканные бабушкины глаза.

Мы жили в двух шагах от консерватории, я и сейчас там живу — в большой дореволюционной квартире, где была дореволюционная мебель, и даже номер телефона был такой же, как в двадцатые годы, только прирос цифрами спереди по прошествии времени и технического прогресса — я видел объявление моего прадеда, частнопрактикующего врача в годы НЭПа, с номером телефона, опубликованным в одной из московских газет.

В квартире жили я, моя мама, мои дед и бабушка, моего отца там не было. Отца я вообще не помню. Согласно истории, которую мне преподнесли, отец спился. Он был консерваторский музыкант, дед не любил его, и в итоге брак распался. Только однажды я слышал, как дед сказал маме: «Твой алкоголик и бездарь!» — это было о нем. Мама плакала. Дед особенно не выбирал выражений, не щадил чувств других. Все, что имело значение, — это его чувства и переживания.

И вот однажды, когда я пришел домой чуть раньше и тихо вошел в квартиру, все сидели в столовой и пили чай (дед не позволял пить и есть на кухне — только в столовой). Я подошел к дверям, никто не слышал меня, все были поглощены разговором, и услышал дедовскую фразу: «А мальчик-то наш голубой…»

Я отшатнулся, голова закружилась, я почувствовал, что вот-вот могу потерять сознание, и по стеночке быстро, стараясь опередить обморок, добрел до своей комнаты и плюхнулся на кровать. Мысли путались, крутились в голове. Что сейчас произошло? Что я услышал? Я, наверное, все не так понял… Я лихорадочно стал искать объяснение дедовской фразе, хватаясь за каждую соломинку, и в конце концов, абсолютно изможденный, уснул.

Когда я проснулся, мир был другим, в нем не было надежды ни на что, не было любви для меня. И то, как это произнес дед, и то, как зашикали на него мама и бабушка, — все говорило о том, что их худшие опасения — правда, и это худшее опасение — я. И весь мой дар угас, поблек, стал незначительным по сравнению с тем, что обрушилось на меня. И если быть честным с самим собой, то это правда.

Я избегал думать об этом, избегал вопросов к себе, но это существовало помимо меня — так, что другие замечали. Я не знаю, откуда оно пришло ко мне и когда, важно, что это реальность, в которой я должен жить. Зачем мне мой талант, музыка, когда моя реальность словно нереальность, словно все это не со мной?

Говорят, что Чайковский покончил жизнь самоубийством. Я его понимаю. Тогда и я стал думать о самоубийстве. Мои мысли кружились вокруг идеи: «А как будет мир без меня? Как встретят эту новость мои мама, бабушка, дед? Что скажут в моих школах? Как лучше всего это сделать?»

Трудно сказать, к чему бы все это привело, но однажды дед позвал меня к себе в кабинет. Впервые. В этом было что-то новое, официальное, значимое и страшное. Дед сидел за своим массивным дубовым столом со множеством бронзовых фигурок. Он указал на кожаное кресло напротив. Я сел.

Я боялся любого поворота событий. Вдруг дед начнет поносить меня и чего-то требовать? Собственно, чего? Будет ужасно, если попробует говорить по душам. Тоже нелепость. О чем говорить? Сердце мое билось где-то в горле и гнало кровь напрямую в голову, не оставляя ничего для других органов, отчего все тело стало онемелым и ватным.

— Послушай меня внимательно, — начал дед. — Я в музыке всю свою жизнь. Я видел множество людей, посвятивших себя музыке, талантливых и не очень, но ты самый талантливый из всех, кого я когда-либо слышал. Живи своим талантом, живи своим даром, Даром с большой буквы (дед первый привнес это слово в мою жизнь), вся твоя жизнь — ради этого дара. Все для него! Остальное в жизни не имеет никакого значения! Тебе предстоит еще много работы, много труда во имя твоего дара. Не для совершенствования дара, а для совершенствования себя, чтобы вместить в себя полностью ниспосланный тебе дар. Понимаешь?

Я молча качнул головой. Внутри разлилось теплое чувство безопасности: «Кажется, пронесло». Сначала я не обратил внимания на слова деда про дар и только чуть позже, когда стал переваривать, проговаривать про себя нашу беседу, точнее, дедовский монолог, понял истинное значение его слов. Возможно, дед спас меня от самоубийства, точно определив перспективы, обозначив шкалу ценностей на всю оставшуюся мою жизнь.

Природа коснулась меня своим дыханием, вдохнула в меня уникальный дар. Может, это компенсация, плата за это? Случайная аберрация? Или что-то еще? Но так случилось: я — не как все. И что? Все в этой жизни хотят любви, понимания, семьи, уюта — ничего из ряда вон выходящего, уникального. Не все хотят играть. Тех, кто может играть по-настоящему хорошо, мало, и совсем единицы могут играть так, как это должно быть, так, как это должно звучать, и это мой дар — играть так, как это должно звучать в природе, в Абсолюте гармонии — так, как это было замыслено. Чего я больше хочу: любви, уюта, семьи или играть?

Однозначно, если бы я должен был решать, то, конечно же, выбрал бы музыку! И так потекла моя жизнь. Я никогда не сомневался в своем даре, работал много, до помрачения ума, порою выпадая из реальности. Все шло своим чередом: я поступил в консерваторию, я — лучший в классе. Я скромен и не заносчив, я знаю — я лучший, никому не завидую, мне не надо разыгрывать из себя гения, мне ничего никому не надо доказывать, нужно только играть, брать в руки скрипку и играть — все остальное не имеет значения. Спасибо, дед.

И, как всегда бывало в моей немузыкальной части жизни, что-то незаметно подкралось и выскочило прямо передо мной, застав меня врасплох, смяв все чувства и нарушив баланс моего ежедневного бытия.

Преподаватель попросил меня задержаться после класса и стал нести какую-то галиматью о том, что у него есть некий проект, который он хотел бы обсудить только со мной, и прочее. Когда он говорил, то смотрел мне прямо в глаза, и складывалось ощущение, что он сам отлично понимает, что несет какую-то чушь. Тут я вспомнил, что в классе, куда бы я ни старался смотреть, всюду натыкался на его взгляд — он подстерегал меня повсюду. Я не задумывался об этом, все несущественное струилось вниз по течению, как ненужный и опасный сор. Я что-то пробормотал в ответ и вышел, надеясь не возвращаться более к этому разговору, а точнее, контакту, в будущем.

Конец ознакомительного фрагмента.