Блики, или Приложение к основному

Василий Иванович Аксёнов, 2022

Новая книга известного сибирского писателя, лауреата премий «Созидающий мир» и Андрея Белого, Василия Ивановича Аксёнова завершает его «Трилогию о связях». В эту трилогию входят романы «Осень в Ворожейке» и «Зазимок», персонажи которых получают в «Бликах» завершение своих образов. При этом роман – вполне самодостаточное произведение. Человеческая душа – потёмки, и писатель, ювелирно работая со словом, передаёт с его помощью тончайшие нюансы психических движений, создавая полифонические картины бытия, полные ясного реализма, метафизических откровений, языковой мелодики и неожиданных композиционных поворотов.

© В. И. Аксёнов, 2022

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2022

© А. Веселов, оформление, 2022

По тактичному и доброжелательному требованию хозяйки, неожиданно для нас позвонившей за три дня до своего возвращения из одной центральноафриканской страны, где в качестве военного врача находилась в длительной командировке, освободив срочно съёмную квартиру на Большой Пушкарской и «по знакомству» заселившись временно в компактной коммуналке на Большой Зелениной, мы с женой, тогда ещё студенты — я выпускного, а жена четвёртого курса ЛГУ — и шестилетним сыном стали первым делом выносить на свалку разный хлам, скопившийся в комнате после съехавшего недели за две до этого жильца. Оставил я почему-то лишь заинтересовавшие меня две папки для бумаг с бледной — вторая или третья копия — машинописью. Сдавал «госы», защищал диплом, и просмотреть содержимое папок основательно не было времени. Сунул на антресоль и тут же про них забыл. Шесть лет спустя выдалось время. Снимал с антресоли разобранную детскую кроватку и наткнулся на забытые там папки. Жена лежала в роддоме с только что появившимся на свет вторым нашим сыном, и, чтобы скоротать время тоскливой разлуки, я взялся за чтение. Текст этот, составленный по «монтажному» принципу, — что-то, как мне представилось, вроде набросков для одного романа, двух ли, зарождение и выявление из небытия героя или раздробленное жизнеописание. Первая папка под общим название «Зазимок», вторая —

БЛИКИ,

ИЛИ ПРИЛОЖЕНИЕ

К ОСНОВНОМУ

Говорил авва Алоний:

— Если бы не перевернул я всего вверх дном, не возмог бы выстроить здания души моей.

Египетский патерик, Об авве Алонии

А

Может, не так оно и важно, но сказать об этом следует: сидя на диване и глядя в раскрытое окно, Иван видит от Кировского проспекта только верхнюю часть двух домов — сразу за Карповкой, чётного и нечётного, — на карнизах которых днём и ночью, как бакены по фарватеру судоходной реки, белеют большие трёхмерные буквы. И если не рассматривать их врозь, как дорожные знаки на автомобильной трассе, а осознать как выстроенную по чьей-то воле шеренгу и озвучить, получится призыв, кратко выражающий идею руководства.

Иван подумал, будто ночь — обеденная пора, когда сон съедает твоё время, а день — что-то вроде папиросы, которую выкуриваешь до гильзы. Причём не редкость и обмен: сон тебе скупо — время, ты ему — щедро — папиросу, а в довесок вино или водку. Ну и следом: «То, что я думаю, зачастую бывает не умным, не глубоким, а поверхностным. Отсюда делаю вывод, что ум мой — элемент пассивный, действует вынужденно, то есть когда моя личность совершает опрометчиво или готова совершить ошибку, которая и заставляет его, ум мой, срочно “выглянуть в окно”, а повседневными делами в моей голове заведует не он, а кто-то другой, обученный и назначенный из первой мелькнувшей мысли, от тени ли её, составлять слова или фразы, такие, например: “Смеркается”, “Чего-нибудь поел бы” или “Будет дождь”… Будет дождь… Дождя не будет. Не предвидится. Хотя, в таком-то климате, кто знает…» — отвернулся от окна и вспомнил.

На крыше того, чётного, дома видел он однажды кровельщика. С гибким, громкоголосым, пружинистым листом оцинкованной жести на бритой голове, придерживая лист руками, шёл кровельщик вдоль ряда белых букв и был с ними вровень. Крышу он латал за гласной «Я».

«Интересно, — подумал Иван, — чем заняты несколько миллиардов нервных клеток моих ленивых мозгов в свободное от капризов самонадеянной единицы “я”, моей персоны, время?»

Взяв ручку, Иван записал:

«Сегодня утром Ион звонил в Елисейск, говорил с Осей, хотел узнать об отце. Ося сказал:

— Я выпросил машину в дэрсэу и вывез ему из леса дрова.

— Все?

— Все. До последнего полена. Там оставалось-то…

— Немного.

— Да не заботься ты, не беспокойся, до осени протянет. Летом — суп сварить, чай подогреть да баню истопить, сам знаешь… Хламу полно кругом, гнилья — топи. Не лютые морозы.

— Осенью приеду, напилю, — сказал Ион. — И что?

— Ничего, — сказал Ося, — выпили с ним, посидели и…

— Я не расслышал. Громче говори.

— Жаловался, говорю, на вас.

— А-а, — сказал Ион. Спросил, помедлив: — Плакал? Чуть только выпьет…

— Нет, ругался, — сказал Ося. — Ну, не ругался, а ворчал. Не пишет, говорит, никто. Тебя, скорей всего, в виду имел.

— Понятно, — сказал Ион. — А у тебя как? Дети? Танька?

— Нормально… только…

— Что — только?

— Так, не знаю… да, нормально.

— Что, что?

— Помнишь, рассказывал тебе про звезду… в окне?

— На гараже?

— Ну да, на бывшей церкви. На Седьмое воздвигали…

— Помню. И что?

— А тут увидел дальше…

— Увидел? Что увидел? Ты про что?

— Да как-то… ладно, ерунда. Я лучше, будет время, напишу. Обдумать надо…

— Ыш… ыш… опять плохо слышно, как из-за стенки.

— Не знаю. Мне — хорошо, как будто рядом.

— Алё! Что ты увидел?! Ыш!

— Я слышу, слышу.

— Ты что увидел там опять? — и телефонной трубке: — Эй…

— Да я про память… мы с тобой об этом говорили… Отчим поднимается…

— Ну? Теперь слышу, продолжай.

–…идёт к постели… помнишь, кровать у нас стояла, мы после унесли её в сарай, — говорит Ося. — Да ерунда всё это. Напишу…

Ион кричит:

— Это не память, э, алё, Ося, ты слышишь? Это не память, Ося, это — сон…

И голос женский:

— Время закончилось, разъединяю.

— Да погоди! — телефонистке так Ион. Повесил трубку.

Было это утром; но и сейчас, а дело к вечеру, Ион, продолжает мысленно прерванный разговор. Он и сейчас пытается в чём-то убедить, переубедить ли Осю. Ложно это всё, неубедительно. Истина увиливает. Здесь, пожалуй, проще: увиливать ей помогает он, Ион…»

— О, Господи.

Вздохнул.

От солнца не спрячешься: бьёт напрямую. Силу набрало немалую. В комнате жарко, душно, и это несмотря на то, что настежь распахнуто окно. Нет движения в воздухе, замер. Взвесилась в нём пыль, млеет, к покою благоволя. Занесло с улицы большую зелёную муху. Стала муха таранить стены и потолок, проявляя безразличие к полу. Потом, так ни разу не присев, резко пошла в пике и покинула комнату. «Хорош выпендрёж, — подумал Иван. — Счастье твоё, что здесь я, а не мой отец. Тот сразу бы оставил все дела, закрыл бы окно, а уж тогда и шут с ней, с известкой или штукатуркой, тем более что сам никогда не штукатурил, не белил. Мух и ворон отец не переносит на дух», — подумал Иван. Сказал отец как-то: «Вот уж терпеть-то не могу кого… Бомбёжка, пылища, скотский род, гарь — не продохнёшь, живот солдату разорвало — одни облепили, кровь ещё тёплую пьют, другие, каркая, потроха тащут, тьфу ты пакость! Управу б кто на них сыскал какую, что ли. Не будь их, я бы не заплакал, и мир без них не обеднел бы, без этих тварей».

Иван подумал: «Дарий в небо запускал стрелу, а Ксеркс бичевал море».

Соседка Марина готовит на кухне ужин. Уха из килек в томате. В большой кастрюле, которую Марина называет «вываркой». На неделю — таков срок годности. Иной раз не хватает.

Скоро с работы придёт её гражданский муж, Кирилл, — обедать.

Кирилл: «Ваня, не пей много портвейну — зубы выпадут. Как у меня». Зубы у Кирилла: половину «выбили в ментовке», остальные «сгнили на зоне». Носит какие-то — когда во рту, когда в кармане. Лежат, бывает, на полу. Кто найдёт, отдаёт их Кириллу. Сполоснёт их Кирилл под краном, сунет в рот или в карман — по ситуации.

Иван подумал:

«Я назвал бы это так: эффект сновидения — то видишь героя со стороны, то становишься им», — затем представил сорвавшегося вместе с буквой «Я» с крыши кровельщика и передёрнулся.

«Днём очень трудно сосредоточиться», — подумал Иван, но писать себя заставил.

«Прошлым летом в Бегуницах, что по Таллинскому шоссе, раскопал я курган с захоронением девочки — «Колдуньи», названной так потому, что погребение сопровождалось многочисленным и — для здешних мест и для тех летописных времён — богатым инвентарём. Но не в этом дело. За каменной кольцевой обкладкой обнаружил я кучу битой керамики. Были там фрагменты скупо орнаментированных стенок — «насечка», «ёлочка», вот весь узор, — стенок без орнамента вовсе, были там целые и дробные венчики, а вот днища — ни одного. Первое предположение, что пришло мне в голову — в ней, кстати, до сих пор и остаётся по заслугам — было таким: захмелевший финн или славянин новогородский, а то и волхв чудской — батюшка почившей безвременно «Колдуньи», свершая тризну, сидел на валуне и, горем омрачённый, колотил об валун горшки, а отвалившиеся при этом донышки метал в избранную им бездумно мишень или швырял их бесцельно: такой формы предмет сам просится, чтобы его куда — нибудь подальше зашвырнули. И уже зимой, в институте, с удовольствием наблюдал, как найденную мной средневековую посуду, срисовать да обмерить которую я и пришёл, любовно склеивала лаборантка. Замечательные получились сосуды, почти как первозданные, если не переворачивать их и не смотреть на свежее гипсовое дно. Нового ничего сосуды не дали, ничего особенного от них никто и не ждал, но на старую теорию и на мою дипломную работу, вернее, на объём её, сработали. Там же, в камералке, пока я рисовал, выпили мы с лаборанткой кофе, потом закурили, а выпив кофе и закурив, словам нелегко воспрепятствовать.

— Шлифовать ещё, — как о заветной мечте сказала лаборантка, затем стряхнула в один из горшков пепел и говорит:

— А этот я собрала произвольно.

А я — чтобы и разговор поддержать, и как бы в благодарность за кофе:

— Да?! — говорю. А изумление моё тут и не выразить.

— Уже не видно, но, безусловно, от разных, — говорит лаборантка. — Дресва в тесте и толщина обломков неидентичны, но всё равно — милый. Правда?

— Да, — говорю я и думаю: «Правда, правда, пятый раз, говорит Илья, с пятым пунктом, на нашу кафедру поступать будет, а поступит, закончит, говорит Илья, и снова горшки станет склеивать».

«А она ничего, старичок, сексапильна», — говорит о ней Илья. «Хрен её знает», — думаю я.

И она что-то подумала — брови выдали, а потом говорит:

— Себе оставлю, на память… Все пепельницы растащили археологи.

— Оставь, — говорю, — ценности не представляет. — Ёкнуло сердце, исправился: — Научной… Хороший кофе, — говорю, — спасибо. Крепкий.

А когда был уже за порогом, в не закрытую ещё дверь, обернувшись, и соврал: «Чуть не забыл, привет тебе от Ильи», — а как расцвела она там, побледнела ли, не видел.

Вот и с прошлым моим, как с горшками, поступает время, а память моя, как лаборантка, мудрит над горой обломков, воспроизводя вторично, но точно, если постарается, конечно, то и так: мило, для себя, чтобы пепел было куда стряхивать… (тут те дни, естественно, которые как папироса…)

И сейчас, понадобился мне один эпизод из детства, в памяти его воспроизвёл и почти уверовал в точность копии, но тут же и подозрение родилось: много гипсовых заплат на моём горшке — это так, много склеек — никуда не денешься, ну а фрагменты — все ли они родные, одного ли замеса в них дресва? Впрочем, что уж там, другая у горшка миссия, исполнить которую он и в этом облике сможет.

Ночь кромешна и глуха. Окна не занавешены — беззащитны, и если б не тугой, толстый крещенский куржак с растительным узором на хрупких от стужи стёклах, мрак да беззвучие улицы, легонько вздохнув, выдавили бы их, раскрошив, как тонкий ледок, и ввалились бы в избу творить в ней смерть. По белёному с синькой потолку и в синее крашенной стене-казёнке кухонного прохода снуют, ликуя и кривляясь, огненные блики — топятся обе печи; у буржуйки худые, щелястые бока, а у русской зёв не прикрыт заслонкой, оттого и воля такая бликам, оттого и разгул их шаманский — готовы прыгать друг по дружке, что и делают. Из-за сильных, под шестьдесят, морозов печка-жестянка гудит, не стихая, а русскую мама долго калит и кутает лишь под утро, иначе всё жидкое в доме пешней да топором станешь добывать. На столе только лампа да хлебница. Тень от хлебницы стекает на пол, но не отвесно, а под углом — свет с фитиля мощью своей хоть и невелик, да всё одно: тень для него, что пух для сквозняка. Свою круглую тень — печать лампа хоронит под собой — ничем её оттуда не выгонишь, разве что лампу приподнять да фонариком припугнуть, выгонишь, но не навсегда: фонарик выключишь — она и вернётся, или так: прогнал, успокоился, а потом мимо проходил, приподнял зачем-то лампу и ахнул: она, тень, уже снова там. За столом, левую руку устроив на подоконник, а правую — на спинку стула, в расстёгнутом милицейском мундире сидит отец. Волосы у отца блестят — влажные и причёсаны — только что гребень костяной отложил на буфет. На ногах отца белые китайские валенки, пользуемся которыми в его отсутствие по очереди мы все и называем их тараями. Тёплые, лёгкие и уютные, жаль только, что на лыжи в них не встанешь — юксы не сходятся, — так широки тараи в основании. Если лежат, подсыхая, у печки и заняты лишь нагретым воздухом, спать в один из них забирается котёнок. Возле порога зябко и скукоженно покоится, обмякая и приспосабливаясь к теплу после мороза, заиндевевшая доха. Доха из собачьих шкур, сшитых суровой ниткой, без всякой подкладки. А это уже не по памяти, а по домыслу, из чужих рассказов, наверное, склеено, это — гипс: отец только что приехал, распряг коня, задал ему сена, накрыл попоной, затем вошёл в дом, умылся и теперь ждёт, когда мама разогреет ужин и приготовит на стол. Отец тих, потому что трезв, коли и был пьян, так за дорогу выветрилось. Бриться он будет завтра, а пока его щёки почти до самых глаз в пегой частокольной щетине. Иногда, в хмельном благодушии, такой вот щетиной, играясь, отец заласкивал меня до слёз: шоркая ею по моему лицу и больно сжимая голову, спрашивал: «Кого больше любишь, меня или мамку?» — на что ответ давно мне подсказал житейский опыт: «Баушку», — а какую, уже и не важно. На большой деревянной кровати стоит мальчик, укутанный в клетчатую суконную шаль, называемую у нас шотландкой. Под шалью газета и медовый компресс, мёд впитался в тело, газета хрустит. Мальчик испуганно смотрит на доху, тычет в её сторону пальцем и что-то бессвязно бормочет. Бессмысленно спросонья уставились на мальчика его разбуженные брат и сестра, как куры на насесте ночью, когда их ослепишь фонариком — так же. Кровать у детей общая: место сестры в изножье, и лоскутное одеяло одно на троих. Выходит из кухни мама, ставит на стол тарелку с пельменями или с супом, кладёт рядом ложку и говорит: «Соль в столе… Оставил бы её там, в сенях, свою доху, псиной тянет — не продохнёшь, или в баню бросил бы, — и, направляясь к мальчику: — Вечером ещё прыгался — не унять. Температура, смеряла, — под сорок». — «На улицу, наверное, в одной рубахе выскакивал… взял моду — всыпать надо», — говорит отец и начинает шумно есть. Мама в ответ: «Ты всё бы и всыпал». Мальчик этот, конечно, я, болезнь — простуда и очередное воспаление лёгких, картина снята в Каменске-Кемском, вывезена как трофей, затем забыта, а в данный момент восстановлена памятью и воображением.

А там же ещё, но позже:

С затупевшей тоской и смирением смотрю в окно на липнущий к стёклам оттепельный снег, на задорно играющих возле Сушихиной избы собак и детей, на скачущих весело по берёзе щеглов и синичек, рассеянно слышу, как такают новые — потому и слышу, что новые, потому и вздрагиваю каждый раз, когда вздумают бить — стенные часы, которые малое время спустя мы с братом разберём, а собрать не сумеем, чем очень «развеселим» отца и, бегая от него, развеселимся сами; слышу и то, как в привязанную за горло бутылку из переполненного корытца оконной рамы струится вода от растаявшей наледи, как поскрипывает на оси колесо самопряхи, посвистывает шпулька и шуршит по подолу маминой юбки юркое веретено. А потом — мамин голос. Так, издалека как будто. Будто и срок миновал немалый, пока звук до меня дошёл. От заделья не отрываясь, мама взглядывает на меня и говорит:

«Чё ж ты, парень бравый, пригорюнился, что головушку повесил? Про сон опять, никак, свой думаешь? Вот беда… Расскажи его кому-нибудь… мне или Кольче… Вон чё репья-то с этой пряжи — целый ворох, сколько пыли… Придут из школы, ты и расскажи. Он ведь и пристаёт к тебе поэтому… не в ту голову попадает, а попадёт куда надо — и отстанет. Спите-то вы рядом, он и ошибается… Не веришь? А всё так говорят, в народе знают. Послушай-ка вот присказку…» Не слышу присказку — уснул.

Маме, брату, сестре, даже отцу, согласись тот слушать, — кому угодно передал бы я тот сон, лишь бы с ним распрощаться, но как это было сделать? Слов и сейчас мне не найти — сном этим был кошмар, кошмар бесфабульный, гнетущий.

И там же, но ещё позже:

Вернувшись месяца через два в школу и увидев своего однопартника, хранившего моё место, спросил его:

«А почему ты ни разу не был на Сушихиной горе, Ося?»

Ося, набычившись, ответил:

«Санки ловчился мастерить. После школы пойдём, захватишь…»

«Снег сошёл почти. Какие санки!»

«Ну и чё что… смешной ты, зима последняя ли, чё ли!»

Уставившись на чёрную дыру в обоях, Иван сказал:

— Не память это, Ося, это — сон, — а после так: закурил и, щурясь от дыма, продолжил:

«Нынешнее сновидение мне не докучает, нет надобности особой от него избавляться, явилось туда, куда и намеревалось, ситуации редко случаются, когда оно могло бы заблудиться, а если и случаются, то всё равно предпочитает мою голову, но вот в чём беда: дубль его то и дело прокручивается перед глазами и мешает собраться с мыслями, только поэтому я и решаю, что так будет лучше, — перескажу сам себе сюжет ночного наваждения, а выполнить это не так уж сложно.

Занятия не на кафедре, а в Эрмитаже, что и в действительности, хоть и не часто, но случается. Гросс — в ладном сером костюме, аккуратен, подтянут, мал ростом, в противоречие своей фамилии, но не суетлив, так — как и наяву — азартно сверкая за толстыми линзами очков карими семитскими глазами, читает нам лекцию: скифский звериный стиль. Слушая его стройную, авторитетную речь, я отхожу от группы и следую вдоль экспонатов. Голос у Гросса басистый и громкий — внимания не напрягаю. Сворачиваю за колонну и останавливаюсь возле незастеклённой витрины. На этикетке легенда: «Золотой инструмент из кургана Куль-Оба. «Холм Пепла», — уважительно произносит Гросс, оказавшийся вдруг рядом. Смотрю и вижу, без удивления: на красном бархате лежит саксофон. Беру в руки, с восторгом чувствую вес, пытаюсь играть, а из его плавящегося на свету царских люстр устья выползает гибкая, чёрная, с искрящейся остью, похожая на маленькую пантеру со скифского украшения, кошка. «Гешмейдиг ви айне катце!» — кричит смотрительница, чем как бы и будит меня.

И вот в чём уверенность моя: сон вещий, пророчество его угадываю в том, что сбудется мечта кладоискателя — и рано или поздно отыщу я мифическую страну Биармию, — я уж и к богу их, биармаландцев, за позволением обратился, но молчит пока Йомали, не подаёт мне знак, видно, кару ещё за кощунство моё не обдумал, — затем покончу с археологией, как с полевой, так и с кабинетной, — таков мой залог для Йомали — от всех забот житейских отстранюсь, куплю саксофон и стану к душе его золотой или серебряной подъезжать, обольщу, обласкаю, обманом возьму, но умысел исполню, а уж, душой овладев, и приневолю — заставлю её пропеть мелодию, похожую на ту кошку, которая явилась ко мне во сне. Как я и говорил, масти эта кошка чёрной, ость с искрой, а цвет её глаз… но это уже смешно…»

И там, во дворе-колодце, шум фабрики заслонив, кто-то гулко захохотал.

«Этим, пожалуй, и закончу, — подумал Иван. — Но это уже сюда…» — другую взял тетрадь, открыл её и записал:

«Во дворе засмеялись. Смех знакомый — встречай гостей. Крикнут: “Валя!” — значит, ко мне. Пятый этаж — кому не лень без лифта тащиться впустую: войдут во двор, пролают — ночь-полночь — махну им рукой в окно, тогда уж и поднимутся. А “Валя” — это для жильцов, чтобы, разбуженные, проклинали не меня, Ваню, а какую-то там Валю. Дом наш конспиративный, с табличкой мраморной, с гвоздиками на ней, тут по традиции…»

Однако:

— Ва-ля!

I

Иван взял свитер, сказал:

— Пока, — вышел из комнаты, затем — из квартиры, ни той, ни другой дверью не хлопнув, спустился, залез рукой в почтовый ящик и вынул оттуда письмо.

«Город Ленинград, Набережная речки Карповки, номер дома 25, квартира номер 25, Несмелову Ивану Орестовичу, студенту».

Отец всегда так подробно, без сокращений, расписывает адрес, но только в клеточках, что на конверте, с неизменным постоянством вырисовывает усердно индекс Каменска-Кемского — обратной почты. Но — доходят. Пишет отец редко, раз в полгода, и письмами его, как правило, Иван обязан невесёлым каменским событиям. Всё весёлое и смешное, как считает отец, заслуживает устного, застольного пересказа. Письмо же, по его понятиям — документ, дело серьёзное. На конверте двумя стрелочками отец указывает предел: где и сколько отрывать, чтобы не повредить послание. Исписанный лист бумаги отец старательно складывает, ребром ладони разглаживает сгиб, всовывает в конверт, постучав о стол, смещает к краю, противоположному марке и адресу, и там фиксирует его капелькой канцелярского клея, после этого запечатывает, ещё раз проверяет, подставляя к свету лампочки или к окну, и, уж уверившись, наводит стрелочки. Так делал он, по крайней мере, раньше, когда писал письма своим сёстрам, а изменять привычкам не в его правилах. Ну и уж, что тут говорить, только по стрелочкам Иван конверт и разрывает.

«Писал тебе, нет ли, может, и так от кого уже известно. В декабре ещё, по мелкоснежью, — сообщает отец, — Чесноков Гриша отправился в тайгу белковать с бескурковкой, на предохранитель, наверное, не поставил, выпивши, видать, был, зацепился за сук, или так чё — споткнулся, и снёс себе вместе с шапкой весь затылок, нашли недели через две, и то ненароком натокались. Так и лежал ничком, потравленный не то птицей, не то соболями. Мелким кем-то — не росомахой. Сам порешился, наверное, грешить не на кого — ружьё при нём, патрон в стволе выхолощенный, ремень ружейный в руке зажат, коронка золотая — как отскочила, так во рту нетронута осталась. Какой варнак, дак тот ружьё бы прихватил, а не ружьё, дак нож или патронташ, из амуниции ли чё — пустым не ушёл бы, навидался я таких, норов их изучил. Бежали летом с зоны двое, но их словили вроде подле Ворожейки, в сентябре ещё. На поминках проезжие шофера леспромхозовские, помянувши Гришу, бичу Науму челюсть покорёжили и переносицу проломили, ходит теперь, гнусавит, как Нонка — сифиличка, и Гутя такая же, подружка Нонкина, новенькая у нас, не знаешь, наверно. До суда дело не докатилось, откупились коробкой одеколона, сами с Наумом и мировую выпили, а выпили — глаза вразнобой и закуролесили: смяли на кразе у Фанчика палисадник — осенью загораживал Осип, снесли журавля у колодца — век тихо в заулке отстоял — и напоследок избу у Дуси-сучки развернули мордой к завозне, на чём и угомонились, уснули до утра в кабине, как только не угорели, диву даюсь, хотя с такими-то как раз никогда никакой язвы и не случается, из воды сухими выходят, из огня — невредимыми. Целую зиму здесь горбатились — начальство ихнее так рассудило, чтоб лишнего шуму не подымать, — а жили у Дуси в бане, и Дуся с ними, и сын её там же, застудила, наверное, парня, дура, видел его в магазине — сопливит и кашляет — кого там, трёх лет нет, однако. А Дусе хоб хны, такое общежительство ей по нутру, отпускать мужиков не хотела. Ещё кто избу ей своротит, дак только рада будет. Меньшикова Семёна с аппендицитом в город увозили, вырезали, оставили там, в брюхе, то ли вату, то ли бинт, Марфа говорит: окурок, — но это вряд ли, хотя хрен их, коновалов, знат, я с ногой полежал, дак на них нагляделся. Умер Семён от заражения крови, девять дён как похоронили, а к Марфе Петро Алексеевич, Жердь-то, посватался, тоскливо одному куковать, бабы его стыдят, не все, правда, больше вдовые, а некоторые дак в поддержку: чё, мол, и сошлись бы, всё легче вдвоём-то, но Марфа отказала. Петро ведь меня лет на шесть, а то и на все семь, однако, старе, а Марфе и шестидесяти, наверное, нет. Вот все и новости. Серёдка мая, снегу ещё по пояс, запурхаешься, куда сунешься, и что за весна, скотину с завозен никто пока не выпускает, а сена у многих уже ни клочка, ни навильника, ездят на Медово, на Сосново да в Култык под Ялань, воруют в колхозе солому, ладно что колхоз далеко и ни одна душа оттуда не нагрянет — реки-то вскрылись, половодье, путь отрезан, да и, чё уж там, всё равно или сгорит, пал пойдёт, или сгниёт. Белки проходной нонче много было, кто на добрых ногах, тот и так её, без собак, брал. Марышев, хвастался, два десятка набил, не приврал если. Хотел было и сам, снарядился, как путний, до ельника доковылял, у могил постоял и назад — нет на ходули мои надёжи, завалюсь где, жди потом, когда и кто подберёт, да и людям — ищи меня после. А так по-старому всё вроде, особо и сообщить нечего, были чудеса, дак так кто расскажет, если надумаешь — приедешь. Полгода ничего, а тут Таисья, мать ваша, стала сильно сниться, тяжело, как будто манит. Осип привет велел передать, так что передаю, пока не забыл. Читал тут в «Известиях», что в Южной Корее, под американцами которая, тайфун пронёсся, народу, пишут, много перегибло, ущерб большой устроен. У нас далеко от моря, всё вроде и ладно. Ну, будь здоров, — пишет отец, — это основное, а остальное приложится».

— Будь здоров. Остальное приложится, — повторил вслух Иван, спрятал письмо в карман, вошёл в метро и, уж ступая на эскалатор, чуть было не оглянулся, чуть было не спросил: «Папа, есть у тебя пятачок?»

Приехав в аэропорт, на Илью он уже не злился, не был, как говорят в Каменске, на него в сердцах. Говорят в Каменске чуть иначе: «с ним в сердцах», — но суть не в этом. Сердиться долго Иван не может, порой и желание на то есть, и причина веская, понаслаждаться злостью в себе хочет, но не получается. Ехал Иван в автобусе и, глядя на убегающую дорогу, думал: «Так для меня обычно: после минутного конфликта с кем бы то ни было — с приятелем, — неприятелем, с прохожим или с продавцом — час или сутки, время определяет гнев — на подмостках театра, арендующего чуланчик в моей голове, разыгрывается пьеса в одном, но повторяющемся действии с двумя персонажами, где первое лицо — это я, второе — человек, обидевший меня или оскорбивший, чем и вызвавший в моём встревоженном мозгу весь этот концерт; причём жесты, мимика и монолог моего партнёра, соответствуя первоначальным, на всём протяжении пьесы остаются, как правило, неизменны, а мои, удаляясь от подлинного варианта — немого протеста или серии беспомощных заиканий — становятся умнее, острее и язвительнее, и так до середины спектакля, но после, к занавесу, происходят чудеса — стрелка перемагничивается и вместо Севера начинает указывать Юг, — я каюсь, винюсь и весь грех готов возложить на себя, а уж там, в гримёрной, тесной и душной, поджидает меня маленький, угрюмый священник автокефальной церкви моего духа, который выслушивает мою исповедь, вникает, раздражённо куксится и оглашает епитимью. Вот как для меня обычно, — думал в автобусе Иван, — смешное дело. А что ещё смешнее, так вот: вплоть до сердечного порыва — бежать и извиняться, — это тогда, когда перегоришь, конечно. Просто чиновник чеховский и только — ещё бы расстроиться, расхвораться и помереть. Так что родился я, слава Богу, в свою эпоху. За рефлексию не удавят, — думал Иван, — камнями за слюнтяйство не побьют. Осудят за безвольность, но не поколотят. А вот для гордой родовой или феодальной системы с их кодексом чести, когда жажду мести как факел следовало пронести сквозь годы, а то и век, а то и внукам её без ущерба передать, я бы не годился. Я бы не смог достойно отплатить за родича или за себя и был бы проклят. И справедливо, разумеется. Ибо око за око, зуб за зуб. Заповедь соответствия и баланса, предписанная нам тем, кто в экологии разбирался не меньше нашего. А иное — с подставленной щекой, с блаженством кротких да с победой зла добром, между которыми границу, как между тёплым и холодным воздухом, могу переступить, увидеть не могу — уж не юродство ли, не скоморошество? Чья воля, чей пример, какая сила, что так перекроило нас, переиначило — шальное солнце с игривым протуберанцем, Уроженец Вифлеема, флюиды Шакья-Муни, сквозящие с востока? Или виной всему те удила, которыми взнуздало бытие наше хилое сознание? Не знаю, вопрос мне не по уму, хоть он порой и «выглядывает в окно», да и голову над задачей ломать будто незачем — речь-то о результате, а результат известен».

Выслушав ещё в автобусе отповедь маленького угрюмого священника, согласившись с ним и выпроводив его из памяти, на пандус аэровокзала Иван ступил уже таким: с досадой только на себя, к Илье — без претензий. Более того: был теперь Иван ему благодарен. За то, что с его, пусть и невольной, помощью отвлёкся от писанины, побежавшей по ложному руслу, и к благу своему развеялся. Да и к тому же, что хитрить, вовсе не Илья был причиной раздражения, ещё и раздутого по дороге, а письмо от отца и прерванный утром телефонный разговор с Осей, который не даст ему покоя, пока не завершится, да, может быть, ещё и зелёная муха, залетевшая в окно. А Илья — тот под руку лишь подвернулся и пар посодействовал выпустить.

Раньше он приезжал сюда часто: когда тоска по Каменску, по близким, друзьям детства, по солнцу и иному ландшафту, по тайге и иным взаимоотношениям между людьми выметала из головы все мысли, и писанина стопорилась, когда от крепкого чая начинало тошнить, батон не лез сухомяткой в горло, а магазины были уже закрыты, тогда он и отправлялся в Пулково. Съедал на втором этаже в буфете котлету, по вкусу похожую на батон, выпивал кофе, напоминающий кофе, и, чувствуя праздник в желудке, спускался по лестнице. А около полуночи, когда объявляли регистрацию билетов и оформление багажа на рейс «Ленинград — Исленьск», не имея за душой ни билета, ни багажа, становился в очередь. Откройся он с этой блажью перед Ильей, тот непременно бы, захохотав, спросил: «Ну, старичок, и, что ли, кайф?» — он бы ответил: «Дурь глухая». Мнимая цель приближалась, срок самообольщения истекал, за ним стоящему настоящему пассажиру говорил, мол, отойдёт, но скоро будет, и через полчаса уже качался в поезде метро, уставившись в противоположное стекло вагона и воображая себя в тускло освещённом салоне летящего на восток самолёта, а взгляд свой — сфокусированным на стюардессе, любезно предлагающей ему напиток или карамель. Ну а представить — тут, грешным делом, воля наша — можно всё что угодно, вот он и представлял, будто родина его — край Исленьский — зверь этакий, распластавшийся поперёк страны, душой или позвоночником у него река Ислень, а сердце, разумеется, пуп ли — в Каменске. Лежит этот зверь на боку, будто нарочно от него отвернувшись, лежит, хвост откинув, а конец хвоста здесь, в Пулково, началом ориентира в аэрофлоте служит. Глупо, конечно, думает Иван, и честь для Исленьска не бог весть какая, если про хвост не забывать — где его начало, но внутренний цензор уж больно благодушен и редактор ленив да либерален, а пока сам с собой рассуждаешь, они и вовсе спят, а пока они спят, можно и сказать: потолкаешься в Пулково, послушаешь, пристроившись, чёкающих земляков, в лица их наглядишься и благо переживаешь после, будто родина тебя хвостом легонько коснулась, так что-то… вроде тургеневского дыма…

И трудно бывает нарушить раз заведённый порядок, установленный тобой или продиктованный когда-то обстоятельствами, если, конечно, это не тоталитарное принуждение: проснулся, например, встал, зубы щёткой поскрёб, чай выпил — и попробуй после этого, курильщик заядлый, папиросу не выкурить. Вот и сейчас, не нарушая уже привычной для него последовательности действий, Иван съел котлету, выпил кофе и подался вниз. Ещё спускаясь по лестнице и думая о ней как о предметном знаке, а заодно заботясь и о том, как время скоротать, услышал он, что объявили «его» рейс, но к очереди сразу примыкать не стал — повременил в наблюдении: чем длиннее очередь, тем дольше кайф, так в его случае, — затем пристроился и начал вживаться в образ: ну, вот, дождался, причин технических не возникнет, Ислень туманом не разразится, туман от неба Исленьск не скроет, часов через шесть, глядишь, и… тьпу!.. хоть всё бросай и улетай. Стал озираться, чтобы поостыть. Перед Иваном — пассажир. Ноги у пассажира тонкие, худые, ме́ста в джинсах ещё на пару таких; туфли — тупоносые, с фабричной прозеленью разводов — на высоких, самопально подточенных каблуках; пиджак коричневый из кожобмана, такая же кепочка с пуговкой — «кореш в отпуску», тип нередкий, с мая по сентябрь на любом вокзале можно встретить. И подумал Иван мельком: «Либо тельняшка под пиджаком, либо рубаха с рекламой спорта», — и забыл про него, про тонконогого. Очередь на ум пала, сравнилась с часами песочными и отбыла восвояси, а то и в другую распахнутую голову. Туристы, альпинисты, геологи, земляки Ивана и те, что к землякам его в гости летят, кто рукой, кто ногой багаж перед собой двигают, посмеиваются, поплакивают, с провожающими, у кого они есть, целуются — обыденно. Тут и там, что на Мурманск, думает Иван, командировочные толкутся, их тоже угадать можно — по отчуждённости, по клади ручной — вроде банной — и ещё по каким-то признакам, с ходу которые и не выделишь. И очередь к концу, и время кайфа к пределу, когда повернулся к Ивану пассажир, им отмеченный, и сказал:

— Борода, отойду, скоро буду.

«Тельняшка», — подумал Иван, на уши пассажира глядя. Уши его и сказали Ивану сразу так: «Степан». Без мочек они у него, треугольные, будто ромб рассекли пополам — с угла на угол, половинки слегка согнули, чтобы звук не отскакивал, и к голове приладили. Закрой владелец их волосами, прижми их кепкой, они не проболтались бы. Так Стёпа изменился, а оттого и подумать можно, будто Стёпины уши присвоил другой человек. Или поносить на время взял. Или совсем уж худо: в карты навечно выиграл. Опознал Иван по ушам Стёпу и теперь следит за ним искоса: процокал Стёпа подковками через зал, потоптался возле киоска журнального, к лестнице отошёл и, джинсы локтями подтянув, сел на картонный ящик, расписанный словом «Сони», именем страны, где родился и из которой прибыл, и ещё какими-то буквами, цифрами и иероглифами. Сел Стёпа, судя по всему, не на пять минут — туфли снял, ноги на них, как на педали, поставил и кепку о стену на глаза сместил — то ли вздремнуть собрался, то ли видеть никого не хочет — не вода ток людской, раздражает. По-своему, конечно, рассудил Иван выходку Стёпину с очередью на Исленьский рейс. Ему и самому, кстати, если удирать, так в самую пору. Повернулся к девушке, приоткрыл было рот, но на этот раз и врать не пришлось — близоруко прищурившись, растянув пальцами веки, обо всём забыла девушка — на живых голубей в фонаре пялится. Распрощался Иван с ностальгической иллюзией и вышел из игры. А после этого так: вряд ли и осознавал, что делает, направился к Стёпе, думая: «Не узнал сразу, может, и теперь не узнает — с бородой он меня не видел? — не видел, да и времени прошло немало, а узнает, так и «хрен с ём», как говорит Фанчик. Приблизился. Не мудрил, встал перед Стёпой и говорит самое что ни на есть простое:

— Закурить не будет? — и головой, как сова, вокруг — как бы в оправдание: мол, извини, но ты один тут такой, свойский, у кого ещё спросишь.

— Без фильтра, — говорит Стёпа и, видимо, уловив в голосе Ивана что-то — суетное, возможно, — подбородком так: только не юли, мол, не надо, и без этого дал бы.

Говорит Иван:

— Угу, — и смотрит.

С ящика не поднимаясь, вынул Стёпа из кармана толстый плексигласовый портсигар со стереокартинкой на крышке — японка подмигивающая — клацнув кнопкой, раскрыл его и протянул Ивану. А тот вытягивает из-под резинки сигарету, разглядывает Стёпу исподтишка и спрашивает:

— В Исленьск?

— Нет, — отвечает Стёпа, — в другую сторону. В Киев. — Кепку при помощи стены чуть-чуть приподнял, из-под козырька глянул и говорит:

— А ты?

— Я?.. Никуда, — говорит Иван. — А-а, провожал… — сказал и кивнул, дескать, спасибо и ещё, мол, раз: извини. Вышел на пандус и думает: «Ну и ну, ну и Стёпа, сам себя лет на десять старше, и голос совсем не тот, не Стёпин… то ли поддаёт крепко, то ли горло застужено?»

Ночь уже. Светлая, не парна́я, но тёплая. Слева над горизонтом розово-охристый след самолёта, справа — чёрный. В небе единственная звезда. Нет ей названия у Ивана. Все звёзды для него тёзки: «Звезда» — одно им родовое имя; хотя нет, существует такая, имя и место на небосводе которой помнит, — Полярная. «У отца уже утро. Встал. Ходит… или на солнце с кровати смотрит… свет рассеян из-за шторки». Тесно от тепла в свитере. Снял его. Рукава завязал на поясе. Думает: «Наколка у Стёпы на пальцах — “перстенёк” и “звёздочка”, и буква “А” на мизинце…»

И Стёпа появился, помял сигарету, сплюнул в урну и говорит:

— Разреши, — прикурил и затянулся с придыхом, будто пробыл минуту под водой и вынырнул, по воздуху стосковавшись.

И ситуация такова: сигарету, что курит, стрельнул Иван у Стёпы, а потому, считает Иван, вроде как и молчать неприлично. И говорит:

— В отпуск? — говорит, что на ум пришло, то, что место ему подсказало. — Из отпуска?

— Нет, — говорит Стёпа, — живу под Киевом. Боярка, если слышал. — Смял о каблук сигарету, пальцем сбил её на асфальт, взглянул на Ивана коротко и говорит:

— Ну чё, какого хрена?!

— В смысле? — говорит Иван.

— В смысле, — говорит Стёпа. — Под шланг пилишь.

— Не понял, — говорит Иван.

— Не понял он, — говорит Стёпа. И тут же, без перехода: — Патрон я тогда перепутал. — Точно метил, бил сблизи, потому и попал: от дыма Иван откашлялся и говорит:

— А записка?

Но тот, Стёпа, будто переиграл на очко и ведёт:

— Пыж? — говорит Стёпа и усмехается: и ни зубов двух передних, ни фикс вместо них — паз удобный для сигареты, им, когда курит, Степан и пользуется — сигарету в него вставляет, словно ружьё в рогатину, — целиться ловчее.

— Да, — говорит Иван.

А Стёпа — себе, друг ли у него есть, другу часто твердит об этом, жене ли — говорит как давно готовое:

— Письма она мне вернула, сидел пыжи из них делал, хотел утром за рябчиками сходить, а потом… то да сё, мать там ещё что-то… второпях собирался, сунул в карман и не посмотрел, а в клубе… — Или так тут сбился, или фразу свою фасованную по-иному перед новым собеседником вдруг услышал, но осекся и счёт Ивану как бы помог сравнять: — Дробь… пятый номер, а думал бы, так… Ты же не следак, чё мне кнокать.

— Ладно, — говорит Иван, — теперь уже всё равно… не изменишь.

— Прыткий, аж завидно, — так только и ответил Стёпа.

Молчали, пока батальон романтиков напористых с гитарами, рюкзаками, палатками и с пристёгнутыми к рюкзакам котелками да сковородками в двери ломился, будто прямо тут, внутри Пулковского аэровокзала, они, романтики, и намерились разбить лагерь, пока дождь не пошёл или роса не выпала. Потом уже, когда гвалт поутих, когда последний рюкзак в двери протиснулся, Стёпа из пачки — и беломор уже — выбил папиросу, в пальцах татуированных её покрутил, дунул в гильзу и, прежде чем в паз папиросу сунуть, спрашивает:

— Как там мать, не знаешь?

— Не знаю, — говорит Иван, глаза под ладонью пряча, будто попало в них что-то или дымом их ест. — Тоже давно дома не был. Возьми спички. Ты извини, — говорит, — мне пора. Скоро метро закроют… дорого на такси.

— Не надо, — говорит Стёпа, — у меня зажигалка есть.

— А-а, — говорит Иван и ещё говорит: — Ну, я пошёл, — и пошёл.

А Стёпа вслед ему и чуть громче, чем до этого, и сипом ещё больше удивив:

— Тебе всё равно, а мне нет… Не говори, что видел… не хочу.

— Ладно, — говорит Иван. И руку, не оглядываясь, в знак обещания поднял, но тут же и обернулся. Сказал:

— Да, а под Киевом-то?.. Если что…

— Боярка, — говорит Стёпа. — Только тоже не говори.

— Я не про это, — говорит Иван. И кивнул на палец, где кольцо у Стёпы, не наколка, обручальное.

— А-а, — понял Стёпа. — Баба, — говорит. — На «химии» ещё горбатил, в Назарово… там познакомились. Практику проходила… а так — хохлушка.

— Извини, — говорит Иван, — мне, на самом деле, пора. Счастливо. Может, ещё увидимся, — и себе уже, сквозь зубы: «Ты-то что, а? Ты-то что в прокуроры лезешь?» — и сел в автобус, и в автобусе уже: «Не память это, Ося, это — сон…» — и несколько позже: «В этом автобусе характерный шум — разговор прилетевших, встретивших и проводивших — это если отсюда, а когда сюда — улетающих, провожающих и встречающих. Попав с налёту, не посмотрев на номер, угадать можно сразу: маршрут “39”. А если вот писать о том, я написал бы, наверное, так»:

После укрупнения колхозов и изуверских постановлений против частного хозяйства, благодаря которым воем выли в деревнях не только бабы, но и мужики, было это, для меня по крайней мере, самой памятной сельскохозяйственной акцией: из обнищавшего Поволжья в шестидесятые годы к нам в Сибирь стали тысячами переселять чувашей и марийцев и наполнять ими пустующие, осиротевшие после укрупнения деревенские избы. В Каменск привезли семей сорок — с безлюдными домами в селе были к тому времени уже целые улицы — и специально для поселенцев от соседнего колхоза организовали в Каменске бригаду, тут же и окрещённую в «Чувмарбичхоз». Взрослые иммигранты заготавливали для колхозного скота корма — сено, силос и веники крапивные да берёзовые на чёрный коровий день — а дети их маялись в нашей школе, успехами поначалу не отличались — быстро, правда, подтянулись, кое-кто и в отличники вышел, — по-русски говорили неважно, бить их мы, как помню, не били, но устно подзуживали, и самым ходовым прозвищем, кроме прочих, индивидуальных, которых редко кто избегает в детстве, было у нас для них такое: «марийская морда», изредка заменяемое на «марийскую асесер», — то и другое у них же мы и переняли — так, ссорясь, называли они друг друга. Жили в Каменске и эстонцы, и немцы, и литовцы, и латыши, и поляки, и татары, кто только ни жил, до́ма, между собой, если было с кем, говорили они на родном, но в общественных местах и на вольной улице государственным языком в Каменске оставался русский. А тут вдруг Вавилон тебе, да и только, понятен лишь мат — наше имперское эсперанто. Лет через пять — через шесть всё вошло в надлежащий порядок: бо́льшая часть аграрных кочевников вернулась на родину, меньшая — перебежала в ближайшие города — Елисейск и Милюково, где и опролетарилась, а оставшиеся, утратив этнический облик, либо сбичевались, либо обзавелись хозяйством и стали прозываться своими собственными именами. Про «морды марийские» забыли все: и они, и мы — ассимиляция в Сибири, как и в соседнем Китае, если верить путешественникам, скора и необратима. Приткнулась в Каменске и Фаня Углёва с маленьким сыном Стёпой. Участь её была вдовьей — сбежал муж в дороге, так, и на скарб, и на сына наплевав, с концами канул, — и замахнуться на обратный путь могла только на словах: «Завтра, пилять, всё разбросаю и к такая матери!» Бригада, созданная для них или для ветра, распалась, Фаня устроилась в клуб уборщицей, сменив там шумную немую Флору, и стала шиковать с тех пор на ежемесячный заработок в тридцать или в сорок рублей, а радость дней аванса и получки закрепляя в памяти своей и соседей «красенькой» или «чекушкой». А год назад, писал отец, обедая и заодно через окно ругаясь с соседкой, поперхнулась Фаня, задохнулась и умерла.

И вот, когда я сатанел в академотпуске, жил у родителей и иждивенчество своё стушёвывал работой в дорстрое, разглаживая на грейдере Старо-Милюковский тракт, Стёпа уже закончил девятый класс, готовился поехать в Чёрногорск, чтобы через какое-то время вернуться в Каменск киномехаником, а пока очень крепко дружил с одноклассницей своей, моей соседкой, Аней Ма, дочкой китайца, моего тёзки, Вани, и уроженки каменской Насти, ныне уже покойных. И вот что, если про Аню: была Аня рослой, красивой, уже тогда совсем взрослой, по виду, девушкой, и её полумандаринчатая миловидность, матовый цвет лица и ранняя телесная зрелость действовали на ребят по-разному: одни отдалились, утратив вдруг с ней общий язык, другие, ещё недавно и в упор её не замечавшие, напротив, расправив гребешки, стали крутиться петушками возле, в чём и я, втихую и по-соседски, задумал поспеть, но, проводив как-то Аню после танцев до ворот и услышав от неё, младше меня всего-то лет на пять, на шесть: «Дядя Ваня, не надо», — пыл поумерил, надежду у ворот, однако, не оставил. А ещё:

Жила в Каменске Маша Кривая с сыном Сашкой. Фамилия у них была Сушаковы, но так их мало кто называл, разве что педагоги, и то лишь очно. Маша косила глазом, а потому и была отродясь «Кривой», у людей в этом слове никакой злобы, как о погоде, у Маши, как на погоду, никакой на то обиды. Ну а сын уж по матери, как водится, да по изъяну речевому: Сафа Кривомафын — и всё тут, хоть раскались и тресни. Был у Маши ещё один сын, от военнопленного, Гриша, жили они на другом краю села, а поэтому я его и не знал, поэтому его и не помню, помню одно лишь: паренёк идёт, а мы кричим ему: «Власовец!» Рассказывали, что наняли его как-то во время сенокоса соседи с ребёнком понянчиться. Вернулись с покоса, отпустили Гришу, а после хватились: пятидесятирублёвки под скатертью нет. Сумма невелика, конечно, по-новому — пятёрка, но тогда и такие деньги мало у кого заводились, а заводились, так не от ветру, а через горб, а оттого и отношение к «копеечке» было иное, ибо воистину: всё относительно. Подняли соседи шум до небес, безответной Маше скандал закатили публичный, сраму на неё навесили — втроём не унести, а часом позже сунулся хозяин в пиджак и обнаружил в кармане пропажу. Совести и воли хватило, пришли к Маше, извинились, перед людьми её обелили, но поздно — вороны помогли найти Гришу, всплыл парень неделю спустя со дна кемского. Большой, говорят, уже был, лет двенадцати. А то, что с Сафой у нас отец общий, это я узнал уж потом. Я спросил: «Как?» — а мама ответила: «Как, как. Да просто. Развозила Маша на лошади почту по деревням, почта-то раньше на всю округу только здесь да в Ялани была, и отец ваш, тот тоже всё в дороге, дома не бывал, вот и получалось, что часто оказывался с ней, с Машей, в одних санях или в телеге… ну да чё старое ворошить, вспомнил дурно — осудил, а судить — наше ли дело… ей, Маше, тоже пришлось, всю жизнь из дегтярных штанов не вылазила». Трудно мне представить, да и, вспоминая маму, представить больно отца Синдбадом или Казановой, но грех был, и свидетельствовал тому не один Сафа — всех собрать, так мест в избе, чтоб рассадить, не хватит. Многим отец подарил жизнь. И я не в осуждение: жизнь подарил — не смерть же.

Снег в том году выпал первого сентября, провалялся на земле под дурную погоду сутки, назавтра сошёл бесследно и не являлся затем в Каменск до самого ноября. Держалось сухо — поначалу тепло, потом холодно. Тракт мой зацементировался, строгать его грейдером было бессмысленно, что и начальство понимало, а потому напрасно нас и не гоняло. Днями просиживал я в доротделовской конторе, писал для дистанции соцобязательства, паклевал ради передышки стены гаража — каждую осень паклевать приходилось, так как весной вся пакля из пазов оказывалась в гнёздах у ворон, сорок и воробьёв, — но большее время проигрывал в «очко» с наезжающим из Елисейска дорожным мастером, за что соответственно выигрышам или проигрышам и получал по им же заполненным нарядам. Мастер, как говорил он сам, летал когда-то пилотом на «ТУ», потом отсидел за убийство тёщи («довела»), был изгнан из авиации и назад не принят, работал дворником, кочегаром, пожарным, слесарем — кем только ни работал, а достиг всё же мастерства, и не только в дорожном деле, но и в картёжном, так что получал по нарядам я вроде много, а домой приносил с гулькин нос. Другие же биографию мастера освещают иначе: закончив во время войны ФЗУ, работал он стрелочником, залез однажды на берёзу, чтобы раньше увидеть проходящий поезд, увидел, прыгнул и зацепился ватником, курткой и ремнём за обрубленный, торчащий фигой сук, а пока пуговицы и ремень расстёгивал, пока из шлевок тугих, болтаясь на весу, его вырывал, состав проскочил и где-то неподалёку с другим встретился… Но дело не в этом и речь не о том.

Срок пришёл… или так тут: истёк срок. Стёпа, оставив Аню на попечение другу Сафе, уехал в Черногорск познавать секреты киноаппарата, как с ним управляться, а Сафа и Аня среди прочих — в Полоусно, в интернат, чтобы начать и закончить десятый класс. А уж дальше вот как: на каникулы в ноябре Аня и Сафа вернулись влюблёнными — Аня в Сафу, Сафа в Аню — и удивляться тут, полагаю, особенно нечему: оба видные — как он, так и она. Прилетел на праздник и Степан, про дела свои сердечные кем-то уже осведомлённый. Ситуация, казалось бы, ординарная, но в Каменске тогда об этом только мужики, пожалуй, да собаки не судачили — первые по своей чёрствости, вторые по занятости: свадеб был у них сезон. Да и что уж там, все ж на виду…

А за год до этого, после какого-то кульпросветного училища в Исленьске назначился к нам завклубом Серёжа Зарх. Я маялся, на что свои имел причины, Серёжа, по городу тоскуя, томился от скуки и безделья «в такой глуши», и слабой утехой для нас служила совместная пьянка, тихая и унылая — так мне сейчас кажется, тогда же представлялась бесшабашно удалой, с развесёлым по пакости похмельем. У подвыпившего Серёжи и возникла мысль сыграть в клубе пьесу. И вот что мы: искали, искали в клубной библиотеке что-нибудь подходящее, но ничего, кроме «Чайки» и «Любови Яровой», тут же нами отвергнутых, не нашли и сами написали за две ночи драму. В каком-то таёжном, согласно сюжету, посёлке живёт молодая, красивая, естественно, баба, а муж у неё парень крутой и сидит то ли за грабёж, то ли за хулиганство. Муж сидит, баба сохнет, время, отмечаясь у чтеца за кулисой, идёт, и тут, как на грех, заезжают в посёлок геологи. Работа работой, а жизнь есть жизнь — и у одного из геологов намечается с героиней роман. Ну а однажды, хмурой, естественно, ночью, в проливной, разумеется, дождь в облитой из бачка водой плащ-накидке возвращается отсидевший, но лучше — сбежавший муж. С ходу, с порога, возникают разборки, баба не знает, что делать, сердце её половинится между верностью и любовью и чем-то ещё, а муж выходит в сени, берёт там свой старый бандитский обрез и решает судьбу, а заодно и сюжет очень просто: убивает геолога, а затем и жену. Ничем другим, решили мы, народ наш не прошибёшь, тем более накануне праздника или в исход его. Роли, как режиссёр-профессионал, распределил Серёжа. Мужа играть согласился Стёпа, геолога — Сафа, а Аню, с её почти китайским, то есть почти театральным лицом и с её стеснительностью, мы кое-как уговорили исполнить роль злополучной бабы. Претенденток на эту роль было много, но по нашему замыслу выходило так: женой таёжного бича-хулигана могла быть только якутка, бурятка или остячка — женщина с эпикантусом («узкоглазая») и не иначе, иначе никто в Каменске и не захотел бы поверить в любовь геолога — избаловало и развратило вкусы каменцев киноискусство, глубоко копнувшее в таёжной тематике. Подспудно, конечно, сказалась и ситуация… тут про то, о чём молчали мужики лишь да собаки. Желающих порезвиться на сцене оказалось немало, и Серёжа, уже без меня, вставлял в пьесу «эпизодических» героев с репликами вроде: «Геологи приехали, в клуб сёдня пойдёшь?!» Три дня тренировались, разучивая текст. Шестого ноября генерально прорепетировали: в финале Стёпа бабахал из настоящего обреза вставленным в холостой патрон капсюлем. Сафа, схватившись за грудь, не жалея белой рубашки, выжимал из насыпанной в карман брусники сок, медленно съезжал со стула и растягивался на полу, а с женой бандюга расправлялся уже за занавесом с выключенным в зале и на сцене светом — громкая, лагерная, свободная от цензуры, брань, заключительная фраза: «Ах, ты так, лярва, тебе его жалко, а я-то думал!.. Ладно, мне, сука, нечего терять!» — и выстрел.

Седьмого ноября из соседнего сельсовета прикатил какой-то дядька, уполномоченный райкомом зачитать каменцам торжественную речь о великой Русской революции. Дядька, то и дело поглядывая на часы, бубнил какую-то ни ему, ни кому другому в зале не нужную нудь, а на сцену, удерживаемый женой, рвался подвыпивший Василий Казимирович Плисовский, бывший военврач, тогда уже как бы на пенсии, и кричал: «Кончай травить пустое! Мышь бумажная! Слышали! Да здравствует пятьдесят восьмая!» А с места вторил ему эстонец Мандрий, тоже бывший, но не врач, а фельдшер, практиковавший когда-то в буржуазной Эстонии, в трезвом состоянии самый тихий человек в Каменске, и кто-то ещё, видно не было, а по голосу из фойе, откуда я нет-нет да поглядывал на это таинство, узнать было трудно. Дядька обиделся или сделал обиженный вид — что скорее всего, ведь тоже человек, и вряд ли без семьи, поджидающей его дома, — собрал сурово недочитанные бумаги, оделся прямо на сцене, сердито оглядывая хохочущий зал, прошёл с достоинством между рядами, кивнул шофёру и уехал. А в клубе, как затравка к спектаклю, начался маленький концерт. Серёжа пилил на баяне, а девушки, разбредаясь сильными, окрепшими на чистом воздухе и парном молоке голосами, глушили зал песней: «Рисует узоры мороз на оконном стекле…»

Доиграв партию в бильярд, я подался домой, решив, что посплю до танцев, а после приду и помогу Серёже выпить бутылку водки, припрятанную нами во время напряжённого творчества. Валил снег, валил так, будто старался восполнить упущенное. Редкие уцелевшие от мальчишеских рогаток фонари, и те лишь поблизости заметишь, другие, на дальних улицах, и не увидишь, да и нужды в том особой нет — радует темень и тихая снежная кутерьма. По дороге я и вспомнил случай, вспомнил и понял так, как следовало понимать, то, что кричал Плисовский, понял и расхохотался, напугав собаку. Собака свернула с дорожки, увязла в снегу и сидела, не двигаясь, пока я не прошёл и зримо для собаки не исчез.

Был я тогда и не учеником ещё даже. Помню, отец приехал из Елисейска, поел и уселся поближе к окну перечитывать накопившиеся без него газеты. Я тут же, напротив, лепил что-то из пластилина — пушки, танки, наверное, солдат и самолёты. День был воскресный и солнечный, это я почему-то точно помню, а время года какое было, запамятовал. И вдруг: повернулся отец к окну, сдвинул на лоб очки, постучал в стекло и позвал кого-то: «Зайди-ка!» — затем отложил газету, встал и вышел в другую комнату. Вскоре в дверях появился Василий Казимирович, мужик крупный, под матицу, а тогда и вовсе мне казавшийся великаном сказочным. Был у меня приятель Охра, так вот он всех уверял, что Плисовский и есть тот самый милиционер дядя Стёпа, сбежавший на заработки из Москвы в Каменск, а заодно и имя сменивший, чтобы брошенная им в столице маленькая, злая, похожая на Панночку Рашпиль, жена его не отыскала и алименты не затребовала — «точно, сгнить мне, баушка сказала». Не знали мы ещё тогда, что дядя Стёпа родной брат нашего государственного гимна, что такой человек не способен бросить жену и сбежать из Москвы, а потому и верили. Сам Охра в свои фантазии верил не меньше нашего. Верит, наверное, и до сих пор. Ведь как оно: своё враньё с годами превращается в такую правду, опровергнуть которую и сил не найти. Ну а Плисовский вошёл тогда в избу, в дверях переломившись вдвое, и говорит мне: «Лепишь. Ваятель, в душу-болт». — «Да так», — отвечаю. «Лепи, лепи, боец, мои тоже всё лепят, — говорит Плисовский, — весь стол устряпали, все стены залепили, им в радость и мамке работёнка, а у меня руки до ремня не доходят. Всё жду, до потолка когда доберутся». А я про ремень услышал да, думая, что и отец мой глух, но только на одно ухо, для него, для отца, будто и говорю громче: «Да я так, последний, наверное, раз». — «Лепи, лепи, — говорит Плисовский, — я знал одного лепилу, важный в Москве человек…» Вышел отец с планшеткой, достал из неё лист плотной бумаги и протянул его гостю. «Что это? — спрашивает Василий Казимирович. — Подписывать не буду», — смеётся. «Читай, если читать не разучился», — говорит отец. Василий Казимирович прочитал, перевернул лист — там чисто, перечитал ещё раз, осел на стул, отцом подставленный вовремя, обмяк и с минуту оставался немым, уставившись на огромные сапоги свои, про которые Охра, кстати, тоже что-то рассказывал, что вот, не восстановлю, а потом расплакался вдруг, лица не пряча, чем и привёл меня в оторопь. «Вот чёрт, — подумал я, богатыря жалея, — жена старая, что ли, разыскала?» Потрясся Плисовский телом, волнуя пол, затем вскочил со стула и, саданувшись о притолоку, выбежал из избы, слова не обронив. А вечером заявился с двумя бутылками спирта. Пили они с отцом всю ночь, отец больше молчал и слушал, а Василий Казимирович, не давая нам — да и не только нам, а и соседям, наверное, нашим — уснуть, горланил: «Ну и Лысый! Сто лет ему, плешивому, жизни! Одумались наконец-то, в душу-болт!» — и про Съезд ещё что-то, про партконференцию, а что, теперь не припомню. Помню, что позже речь зашла о Сталине и о лагерях, тут и отец оживился. Спорили, спорили и разругались. А когда отец сказал: «Это ладно, тут я понимаю, но не зря же, что-то ведь да было, скотский род, ведь должно же было что-то быть, так ведь просто всех… ну не могли же!..» Василий Казимирович взметнулся из-за стола, сгрёб с полу табуретку и замахнулся ею на отца. И тот уже успел подняться, вцепился в другую ножку. Терпела, терпела табуретка и развалилась. Разломав её, мужики внезапно помирились, допили спирт и ушли. А уж снова мы их увидели утром на третий день. Был с ними выпивший, наверное, мало, потому и тихий пока Мандрий. Следом пришли ещё двое: муж с женой — оба физики из Ленинграда. За физиками — молодой, но уже бывший полковник. За полковником — ещё кто-то. И последним пришёл Вилюс Лаускас, бывший «брат лесной», удивлявший в Каменске всех тем, что ружья не вскинув, от бедра с телеги птицу влёт стрелял, а сохатого убивал с одной пули, хребёт тому перебивая, конкретно позвонок какой-то, а маток не трогал. Ну а ночью мы — я, брат, сестра и мама — разбудив Сушиху, пили с ней чай и благодарили её за приют. Спали мы на полу у печки, и, перед тем как уснуть, я спросил у мамы: «А чё это за бумаги?» — «Какие?» — переспросила мама. «А те, что папка Плисовскому, Мандрию и физикам вручил». — «Оправдания», — сказал брат. «Спите», — сказала мама. Тогда вот снова и приснился мне тот сон, который я и сейчас рассказать не сумею. Пришёл в себя я на подушке сидя. Мама вытерла с моего лица пот, успокоила и уложила меня под одеяло рядом с братом, а Сушиха, громко прихлёбывая из чашки, сказала: «Спи, парень, спи, ни свет ещё ни заря. Это от чая, — добавила Сушиха, — быват, когда перепьёшь, со мной, дак часто».

Вот что я вспомнил, отчего и захохотал, испугав собаку. Не годовщину Революции здравили мужики, а статью. «Политическую».

Пришёл домой, а дома никого — ушли родители на вечеринку, затеянную в складчину. Попил чаю, завалился на диван. Полистал журнал какой-то, братом оставленный, и уснул — тогда мне это ещё легко удавалось. А разбудил меня Зарх. Тянул он меня за свитер, смотрел мимо меня и севшим голосом бормотал: «Это мы, Ваня, это мы… никто не понял сначала, да ты проснись, проснись… а я оглох, очень громко, я оглох и смотрю, что не так что-то, не так, как должно… «геолог» не сполз со стула, а опрокинулся… это мы, Ваня, это мы…» — так бормотал Зарх. А я, помню, медленно просыпался, приходил в себя и думал: «От чая это, от чая. Бывает, когда перепьёшь».

Умер Сафа в больнице. В лёгком у него нашли пыж — обрывок письма, в котором Стёпа грозился кого-то убить. «Собаку, — сказал Стёпа на суде. — Я ей писал из Чёрногорска, что убью свою собаку, если она не поможет найти мне лису, лису я хотел подарить ей на воротник и на шапку». — «Не помню», — на суде сказала Аня. Сафа умер. Стёпа сел. А с Аней, с той так: весной следующего года в Бауманском саду города Елисейска — в сад этот с наступлением темноты ни один милиционер без напарника не заходит — изнасиловали Аню девять весёлых парней. Некоторых из них я знал, некоторые из них так в лагерях и прописались, а кое-кто из них остался там на вечное пребывание. Аню я больше не видел — брат Анин, Вася, увёз её куда-то на Ангару к материной сестре. Нравилась мне Аня, красивая была девочка, хоть и глаза у неё были голубые, а не зелёные. Ну а ту, припрятанную нами в библиотеке початую бутылку водки мы с Зархом допили, выпили и непочатую, купили и выпили тогда и ещё одну. А потом: лежал я на клубном студёном полу, смотрел в потолок на блики и думал о том, как смерть Сафы воспринял отец, — внешний вид у отца нечитаем, а Серёжа сидел возле печки с открытой дверцей, бросал в топку исписанные листы и громко да плохо поминал тех, кто их исписал. Пьяные были, пьяные, а обомлели, когда сам по себе рухнул вдруг занавес. Шнур, видать, перетёрся — так, пожалуй, просто, хотя минутой позже и сказал Серёжа тихо: «Мистика».

«Нет, — подумал Иван, — то ли иной язык нужен, то ли форма иная, а то басня какая-то получается», — и сделал шаг с эскалатора, проводил в преисподню ступеньку, на которой приехал и подумал о которой так, как о предметном знаке… И ещё подумал, пока к выходу шёл: «С границей что-то там не так, с границей между тёплым и холодным воздухом и уж, тем более, между добром и злом, и не почувствовать её нельзя и не увидеть, возможно только провести — и то условно, — а вот на это я и не способен. Хотя гроза — граница… или — молния? Да нет, конечно… что-то здесь не то». Юноусый, розоволикий милиционер, читая какой-то тонкий, вдвое смятый журнал, пропустил Ивана, взглядом не удостоив, и закрыл за ним дверь на задвижку. «Последний», — отметил себя Иван. И у милиционера, у того тоже, наверное, мелькнуло — могло мелькнуть — сквозь осознание читаемого текста слово такое: «Последний» — и, может, что-нибудь ещё, быть может: «Слава Богу», — или: «Наконец-то!»? И Иван подумал: «В Ялани, рассказывали, прошлой осенью. Два брата Горбуновы. Гоша и Витя. Попросил Гоша Витю помочь картошку ему докопать, пока снегом не завалило, а за помощь бутылку распить посулил. С картошкой управились, пошли к Гоше венец делу отметить. А Гошина жена бутылку спрятала и говорит: “Картошкой расплатимся, нечего пьянствовать, и без того не просыхаете”, — на что сам Гоша лишь плечами пожал. Сходил Витя домой, взял ружьё, вызвал брата и уложил его на крыльце. Зло? — подумал Иван. — Зло. А с картошкой помочь — дело доброе? Доброе. А граница где? Где провести её и как? Между чем и чем? Перед чем и чего после? И не нашлось, рассказывали, среди яланцев, поминавших Гошу, двух, чьи линии границ легли бы одна на другую, так, захмелев, начиркали: через Витю, через Гошу, через Гошину жену, а кто-то и через ружьё, через пьянку и через картошку: мол, не копай бы… ну а кто-то: да! и не расти б она, мол, тоже скажешь… А куда же и откуда, Господи?»

Кировский пуст, помыт, сияет с асфальта чем может, а может немногим — ни света в окнах, ни жизни в фонарях — ночь потому что белая. Рано уж что-то марафет навели. Хозяин проедет, решил Иван, или Гость ранний и важный ожидается: Романов, Потёмкин или чёрный монарх из Африки, за мутным, пуленепробиваемым стеклом машины-броневика толком которого и не разглядишь. Да так ли уж и надо, заключил Иван, а вот возможность для самоубийцы отменная: взял кирпич или палку, что под руку подвернётся, бросился эскорту наперерез и… похоронят за счёт государства или Красного Креста, если иначе, конечно, не произойдёт: сдадут как экспонат в Медицинскую академию, студенты скелет растащут, бегай потом, собирай, хлопочи перед Фёдоровым, Соловьёвым и Циолковским. Но разговор не об этом.

Кировский пуст. Минута удалась такая: ни машин, ни людей, кому, непонятно, и светофоры условия свои диктуют. Только там, на площади Щорса, два морячка на гитарах играют, играют, похоже, давно — гитары расстроены. А с ними, с гитаристами, так: про кавалергардов век недолгий допели — об этом сравнительно тихо, о порванном парусе завели — тут сколько духу есть. Дерут морячки глотки, кромсают струны, а три девочки в бескозырках пританцовывают и, заглядывая во все перспективы, высматривают что-то, может быть — такси, может быть — вечер прошедший. В «Янтарном» загостились, в чём заподозрил их Иван: в «Янтарном» часто морячки «ложатся в дрейф».

С шумом по воздуху, со светофором не считаясь, пересекли проспект утки. Успел Иван, вскинул двустволку мысленно, пальнул и снял влёт парочку, и уж сам себя будто обманул: нашёл подбитых, подобрал и не знает, что с ними делать — то ли суп сварить, то ли в духовку сунуть?..

Из садика, шурша кирпичной крошкой, выбежал недостающий в поющей компании морячок, показал Ивану в своей руке две сигареты, спросил: есть, нет? — перепрыгнул барьерную цепь, перелетел, едва касаясь асфальта, проспект и, подпевая: «Каюсь, каюсь, каюсь!» — затерялся в окутавших его тут же платьях. И не иначе как он, морячок, порывистостью своей вызвал воздух на подражание: очнулся, обернулся ветерком и мигом поменял местами уснувшие было запахи — дух, родившийся здесь, на Кировском, лишил возможности хоть ночь провести на родине и угнал неизвестно куда, а сюда приволок и рассыпал букет «Калевалы».

Иван подумал: «Что-то теперь уже нравится, волнует что-то, но в целом не люблю, лишь в частности, как нравятся порой волосы или руки, или привлекает, скажем, грудь у неприятной в общем женщины. Ну, или так: красавица, приятная по всем статьям, но твоё сердце не тревожит, а почему, казалось бы, да потому, что Верховная Распорядительная Комиссия, созданная в твоей голове с целью надзора за чувствами, не дремлет и, заведомо осведомлённая по тайным каналам о предстоящей встрече с ней, с красавицей, заботясь о тебе как государстве, ещё за миг до встречи выносит такое решение: там тебе нечего ловить — и под предлогом несовместимости лишает чувства восприимчивости. К старости Комиссия по ненадобности распускается, но…» — это, конечно, всё про город.

И снова лестница. И снова думает Иван о ней как о предметном знаке. И думает, что надо написать про сахар и, примерно, так:

В шкафу, в ситцевом мешочке, хранился у нас сахарин, есть который мама нам не позволяла, сберегая его для стряпни. И вот, как-то привёз отец из города пилёный сахар. Помню после этого: держит мама кусок на ладони, колет его узкой металлической ручкой ножа и раздаёт отщепы нам. Пей чай с ним как захочешь: вприкуску, впримочку или внакладку. А мама говорит: «У нас раньше чаёвничали вприглядку». Как это, как? «А так, — говорит мама, — над столом на нитке подвешивали сахарную глызку-голову, чай пили с мёдом, нужды в нём не было, а на глызку поглядывали — всем хватало». После застолья сахарную голову снимали, заворачивали в тряпицу и клали на дно сундука. Случалась приглядка по праздникам. Может быть, это было шуткой, может быть, было это байкой, рассказанной когда-то при маме стариками? Может быть. Ну а совсем недавно прочитал я о подобном в «Истории города Нью-Йорка» Ирвинга Вашингтона и теперь считаю, что быть могло такое и у нас, в Сибири, то есть, почему бы нет, ведь небо-то одно — и это очевидно. Но вот что к этому ещё:

Приятель мой Охра был в семье восьмым, самым младшим, как и я в своей, заскрёбышем. Во время обеда, завтрака или ужина рассаживались они вокруг огромного, на полприхожей, стола. Мать Охры ходила с кошелём сахарного песка, черпала его ложкой и перед каждым едоком насыпала прямо на столе маленькую горку — «муравейничек», как говорил Охра. Горки теснились так, что, несмотря на границы, воздвигнутые вилками, ложками, ломтями хлеба или просто ладонями, как крепостными стенами, стычек за столом избежать удавалось редко — только тогда, когда за пограничными делами зорко следил отец, разрешавший военные конфликты столярным деревянным молотком, который располагал во время трапезы у себя на коленях, и на лбу у Охры от которого ещё и сегодня пустует гнездо — часто гнездился, устроил прочно — вмятина. И я угадывал иногда к их обеду, завтраку или ужину, и меня усаживали всякий раз за стол. И передо мной насыпался холмик белоснежный, но что всего здесь удивительнее: даже он, Охра, на мой холмик не посягал, хотя ему сподручно было — был за столом всегда моим соседом.

И Иван подумал: «А там, с границей, что-то у меня не так. И Горбуновы братья… Авель и Каин. А может, написать про них, как об отце и сыне?.. И это было. Не годится… С толку сбивает Сирия Совальская?» — затем открыл дверь и вошёл в квартиру.

В его комнате спокойно, как всегда, но на этот раз уж очень громко — Эрик Клаптон рассказывает о том, что застрелил шерифа, рассказывает Илье, тот до таких историй сам не свой. На кухне скандалят Марина и Кирилл, соседи коммунальные. Обычный сценарий: протрубив вопль-отбой, Марина баррикадирует дверь своих покоев изнутри, а Кирилл, оставшись на ночь в коридоре и на осаду не осмеливаясь, как Рахметов, но не на гвоздях, а на осколках битой посуды, ложится спать возле плиты, как возле печки.

Илья одет и, на диване развалившись, Котом Чеширским улыбается.

Прошёл Иван к столику, выключил магнитофон и говорит:

— Глухой?.. На полную катушку… Похоть с ушей — как тук козлиный… Успел, спровадил — улыбаешься. Быстренько ты, по-петушиному.

— Проводил, а не спровадил, — отвечает Илья и смеётся, смеётся и говорит: — До лестничной площадки… Звать как, запомнил, старичок?

— Нет, не запомнил, — говорит Иван. — С первого раза не получается. Не таблица умножения.

— Так вроде просто, — говорит Илья. — Алиса. Страна чудес. Алиса. Лиса Алиса. Запиши… не на лбу, так на обоях. Жена же будущая, а не шлюшка привокзальная. И живёт, кстати, недалеко от тебя — на Зелениной. Большой. Две остановки на трамвае. Всё своё приданое на себе за день пешком перетаскаешь… можешь хоть завтра, можешь сегодня — упаковывайся, я посплю… Ты ей понравился, она — не против.

— Когда успел я ей понравиться? Ты ж меня только что не вытолкал, так торопился, — говорит Иван. И свитер снял. На спинку стула его бросил. — Так невтерпёж ей?

— Ей всё равно… Не в первый раз. Замуж — не под паровоз, — говорит Илья. — Ради тебя только.

— Ради тебя, — говорит Иван.

— Какая разница, — говорит Илья. — Если уж собралась валить, хоть доброе дело сделать — патриота осчастливить… Жених у неё в Нью-Йорке, жених ещё тот, конечно… муж её бывший, законный, кого-то обещал ей подослать… Лабух. Команда «Цапля»… слышал?.. была когда-то.

— Не слышал, — говорит Иван. — Чай будешь?

— Э-э-э, старичок, — говорит Илья, — значит, ты не слышал настоящего рока… Круче Хендрикса ковырял…

И тут вдруг странный финт ассоциации — внезапно вспомнилось Ивану:

Почти месяц держались морозы за пятьдесят, и первый день как сбавило. До сорока. Даже кажется, будто тепло, а шарф на лице — даже лишним. Охра и он идут на рыбкооповские конюшни ловить щеглов и чечёток — Витя Кругленький обещал дать за них, за живых, пороху, а порох, разумеется, им нужен позарез. За забором — больница. На заборе сидит, нахохлившись, воробей, сидит и не улетает. Охра подходит вплотную к забору, пугает птицу, но та не шелохнётся. Касается её палкой — камушком падает с забора птица. Вынув из снега, Охра вертит её в руках, затем бросает с размаху в стену конюховки, и то, что было когда-то воробьём, разлетается на осколки, как стеклянный флакончик. «Закоченел, — говорит Охра. — Дохлый». И чуть позже: ящик насторожили, подсыпали под него горстку овса, за угол протянули шпагат — стали ждать. «Сволочь большеротая, — бормочет Охра, имея в виду сороку, — без тебя, холера, тут никак». Сорока — та всё, конечно, сразу поняла, раскусила наш ловчий замысел и затрещала об этом на всю округу. «Как только глотку не застудит… А был бы порох, — сетует Охра, — только хвост от падлы бы остался». На больничном крыльце появляется мужчина. В медицинских халате и шапочке, видны под халатом петлички бордовые. Сдёргивает с лица марлевую повязку, спускается по ступенькам, подходит к забору и, осыпав иней, повисает на заборе по-детски руками. Глаза блестят — от слёз или на зимнем солнце. И вскоре утоптанным на крыльце снегом медсестра заскрипела, кукольно замерла и зачастила: «Виталий Евгеньевич! Виталий Евгеньевич! Всё ведь в порядке, всё нормально?!» — «Да, да», — помолчав и не оборачиваясь, отвечает мужчина, — всё нормально. Ещё бы», — и начинает не то хохотать, как плакать, не то плакать, как хохотать, и оседает на снег за забором. «Виталий Евгеньевич! Виталий Евгеньевич! Чай там простывает!» — кричит медсестра так, будто остынет чай у них там где-то — и мир рухнет. А Охра, за шпагат сердито дёрнув, ловушку обезвредил, льдинкою на морозе плюнул и говорит: «Айда отсюдова. Тут, с полудурками такими, не охота, а базар». И уже за рыбкооповскими дворами: — «Этот, в халате… В-Кишках-Ковыряло… Ихнему командиру заточку под рёбра лагерник загнал. Машину видишь вон? Второй день стоит. С радиатора воду слили… нагреют потом в лабораторке, заведут. Туда и обратно пока мотались, до городу, побоялись, не довезут, решили здесь пороть и штопать. Ну, это правильно, конечно. В больнице и ночевала нынче Зинка. Нормально, значит, вправду, раз орёт… Когда кто у них откинет кони, в обморок падает, если не сразу, то потом, как только вспомнит. Замуж кто бы дуру взял… да поскорее. У мамки в шкапу, где сахар, и в кармане всегда нашатырь наготове, под нос ей чтобы сунуть, тятя как-то раз чуть-чуть не сбулькал, думал — спирт… Поймать птичек, парень, необходимо — без пороха хреново. Надо на ток идти. Там, без шума-то, верней». Мать у Охры техничкой в больнице работала. А Зинка — медсестра — сестра его родная, старшая.

— Поже́нитесь, старичок, свадебку отпляшем, годик-другой перетолкаетесь, — говорит Илья, развеселившись, — потом заплатишь за развод, и по разным дырам разбежитесь: она — в Америку… Америка, Америка — томатный сок, Америка, Америка — говядины кусок… страна неслыханных возможностей… а ты — в её комнату. И алименты в валюте будешь ей пересылать… Коммуналка, правда, но конь-то дарёный… Старуха, внук её, закоренелый холостяк и пролетарий, молью поеденный со всех сторон, и ещё какой-то монстр, того не видел… кто ни придёт, всех в щель дверную проверяет, из своего логова… Так что придётся тебе, жених, хоть раз в неделю ночевать у Алисы… чтобы соседи к тебе привыкли и не донесли на вас, что вы в фиктиве… ты меня понял?

— Ночевать будешь ты, — говорит Иван. И спрашивает: — Чайник поставить?

— Так уж и быть, уговорил, ночевать буду я, чего только для приятеля ни сделаешь… Да! — говорит Илья. — Подружки наши квартиру сняли, тут же где-то, на Чкаловском. Недалеко. Люська не хвасталась?

— Нет, — говорит Иван. — Давно не видел. Курсовую вроде пишет. Чай, спрашиваю, будешь или нет?

— Какое совпадение, и Юлька тоже. Свою отдал, писал ещё на первом курсе… «Карл Маркс и историческая наука»… Сдувай, говорю, на здоровье… Не хочу я чаю, вина бы выпил, красного, сухого… Заехал тут: сидит, извилины сгибает… историк… почерк у меня, знаешь, Гросс только с лупой проверял… Не могу, говорит. Я уж думал, что опять… Опять, говорю, луна крови требует, а не часто ли — каждый месяц регулярно, откажи хоть раз ей, что ли… Отказываю, говорит… не ей, а тебе. Не рукоблудить же. Поехал к Анжелке, а к той жених из Выборга на побывку прибыл, назад не отправишь… И, как другие-то, искали бы… Один мой знакомый год уже снять не может, снял было, но побоялся: там на него пингвина оставляли — обувай да разувай его… в кроссовки… скользкий паркет — чтобы не падал… да на Фонтанку выводи каждый день, жди, пока он вволю наплещется… Их же самих нашли… Отдельная. С ванной, с телефоном. И всё удовольствие — тридцать рублей в месяц, ну не смешно ли. Хозяин на Север, говорят, умотал, за электричество и за квартиру просил вносить вовремя плату, кота сиамского с голоду не уморить и оргии дикие до его приезда не устраивать. Ох, старичок, повеселимся.

— Особенно ты, — говорит Иван. — Нет у меня ничего, кроме чая. Кофе был, да Гоша выпил…

— Слу-ушай! — говорит Илья. — Главное забыл… ещё и ты тут с разной чепухой… Гросса взяли. В Крестах уже, — приподнялся на локтях Илья. И продолжает: — Гоша там, говорят, уж как ни извивался… Я не пошёл. На допросах припугнули, что универ закончить не дадут, перетрусил, сказал, что вводил в очко ему, на суде — совесть, наверное, заела — заявил, что ничего такого не было… Вводил — не вводил… как в хороводе… с пёстрой Афродитой. Гросс-то — ладно — за удовольствие платить надо, ну а мне теперь что — где искать руководителя? С моей-то темой… И до защиты всего ничего. К Исаку сунулся — тот наотрез… нет, не получится, мол… на конференцию в Болгарию линяет… из-за Гросса наложил в штаны. Стра-а-ашно. А в июле подкатить уже должна невеста, — и с дивана встал Илья. Пересел на подоконник. И говорит: — Ох, и пыли у тебя!

— Фабрика рядом, — говорит Иван. — Коптит… Мне показалось, — говорит, — ты передумал.

— Ты о чём? — спрашивает Илья.

— О чём…

— Про мой отъезд?.. С какой бы стати?

— Жаль, — говорит Иван. — А папирос, что, не осталось?

— А ты, что, разве не купил?

— Нет.

— Молодец… А жаль кого?

— Что, не кого, — говорит Иван. — И, что, окурка никакого?

— Нет. Выбросил. На кухне, — говорит Илья, — в ведре помойном… Что тебе жаль?

— Что ты не передумал, — говорит Иван. — На кухню выходить пока опасно…

— Они давно уже дерутся… чуть ли не сразу, как ты убежал.

— А за диваном? — говорит Иван. Диван с места сдвинул, окурок отыскал, диван назад к стене придвинул. Закурил.

— Оставишь.

— Что тут оставлять?..

— Раз затянуться! — говорит Илья. И говорит: — Жить всё равно здесь не смогу.

— Жить надо как, а не где, — говорит Иван.

— Философ, — говорит Илья.

— А где ты сможешь?

— Прекрати!.. Тошнит. Да где угодно, — говорит Илья, — только не в этой… не в концлагере… Сам всё понимаешь. Копать Шумер, Месопотамию… меня кто, ты отсюда выпустишь?.. Включи магнитофон.

— Нет, уже поздно, — говорит Иван. — Ещё ли рано… На, — говорит, Илье окурок передав. — Там всё и без тебя давным-давно на десять раз, если не больше, перекопано.

— Ой, не смеши меня!.. Что, клумба, что ли?.. Перекопано, — говорит Илья. — Чайник поставь.

— Я предлагал — не захотел, теперь обойдёшься, — говорит Иван. — Туда не сунешься: и чайник — тот сметут с плиты. Марина в комнате, Кирилл уснёт — тогда. Жан-Жак же пишет…

— Да прекрати ты! Сколько можно… Жан-Жак, Жан-Жак… Достали с этим чёрномазым. Бедный, никто его там, питекантропа, не пожалеет. Конечно, чем ему была тут не житуха — все его поили, сердобольные, кормили, девки в постель к себе подкладывали, чтобы не замёрз один ненароком, гамадрил тропический. А там и на фиг никому не нужен. Что он вам дался?!

— А тебя там ждут, как будто, не дождутся…

— Ну вот и бота бегемота… опять двадцать пять. И ждут. Ты что, без Люськи отупел… кровь застоялась… Кто это так?

— Соседка. Кто… Тут больше некому…

— Запомнить надо… И я там никому не буду нужен — и прекрасно… Тут уж опёки — выше горла… А не убьёт она его?

— Не беспокойся.

— А вдруг?

— Тебе-то что?.. Не хоронить… Они — любя.

— Любя. Слоны, и те, пожалуй, тише любят… Так и прекрасно, что не нужен, и дела до меня там никому не будет никакого, и отлично, зато здесь каждый, начиная с детсада, в чужую душу, как в свою копилку, залезть старается… без мыла… Копай и копай, а это мне там обеспечено… Я ж говорил тебе про дядю?

— Да уж наслышан… Уши прожужжал.

— В любой архив, какой понадобился, к любому материалу доступ — пользуйся. Деньги на экспедицию — заявку только грамотно оформил, и вряд ли кто когда спросит фамилию мамы… что до замужества была.

— Ну а потом?

— А что потом?

А у Ивана в памяти — как от безделья — такой горшочек разом склеился:

Прежде чем сделаться грейдеристом, то есть, как шутил дорожный мастер, «пойти на повышение», обретался Иван в доротделе от яланской дистанции № 2 «на подхвате». Помогал в гараже тем, кому заняться было нечем. А когда отсутствовали и те, кому надо было помогать, тогда разъезжал по тракту на своём мотоцикле, выкапывал старые, подгнившие столбики, вкапывал свежие и прибивал к ним новые флуоресцентные знаки дорожной грамоты. Прежние были уже как решето. От пуль, конечно, и картечи. Чем не мишень? Дробь только краску с них сдирала. Трудился с Иваном в паре такой же, как он, «подхватчик». Кирсан Иванович Лебедь. Бывший кубанский казак, бывший махновец, бывший петлюровец, бывший зелёный, синий, белый и красный, бывший военнопленный, семидесятипятилетний дед, вырабатывающий себе пенсию, до которой так и не дотянул — смерть обскакала пенсию, ибо бегает налегке. Мотоцикла боялся Кирсан Иванович, иное ли что на уме держал, а поэтому и работал пешком по тракту. К каждому столбику, на каком бы расстоянии те ни находились один от другого, Кирсан Иванович, ликом похожий на Николая Васильевича Гоголя, а фигурой и походкой — на субтильного героя Чарли Чаплина, поспевать умудрялся вовремя. Подходил, дёргал рукой уже приколоченный Иваном знак, проверяя крепость и справляясь о его значении, щедро нахваливал сделанное и уже после вращался вокруг обнятой им оси, большущими, как у водолаза, башмаками трамбуя возле столба глину. И так оно обычно до обеда, а после вот как: отобедав, Иван ехал дальше, а Кирсан Иванович, кивнув на солнце и дождавшись попутки, отправлялся домой. Обед у них по длительности делился поровну с рабочим днём и ценился Иваном дорого. Умело Кирсан Иванович разводил небольшой костерок, устраивался около него удобней, съедал неизменные три яйца, сваренные вкрутую, и три шаньги, творожные или картофельные, запивал всё это чаем или ячменным кофе. Насытившись, вынимал засаленный кисет синего когда-то плюша, сворачивал «козью ножку», размером едва ли не с натуральную, раскуривал её от головни, отваливался на локоток, ноги строил башмак на башмак и, создав плотную дымовую завесу, отлетал в своё прошлое, разрешив напарнику кататься от хохота рядом, с риском угодить в костёр. Велись рассказы с серьёзным лицом, истории не имели счёту, но склеился горшочек вдруг из этой, эта и будет тут в пример.

«Двор, хлопец, — короб с верхом, охты-мохты. В хате — татарину негде присесть — небелью сплошь заставлено, и не какой-то там анбарною, а хоромной, заграничной. В огородишко камень забросил — неделя прошла, глянул, редька взошла. Ну а курей — тех батька мой семь сотен держал, куря к куре, как на подбор. Да оно, задумайся-ка, и не диво — родитель у них один, турецких кровей был кочет, янычар злонахрапистый. Что ты! Зверь! И кукарекал не по-нашему, с подвывом, будтобыч гимн хохляцкий или польский пел. Плешивый только, как бабья коленка, но боевой, за подмогой к соседу не бегал, сам управлялся — всё и штопором, как ни посмотришь. Хоть и горькая, но истина. Зорька грянет — глаза со сна разлепят, с насесту сорвутся, крыльями взмашут — станица в чох вся поголовно. Табак-то кто нюхал, тому ещё ничего, тому, кто не нюхал, тому, брат, беда… Митингом шумным сгоношатся, лозунги оскорбительные намалюють — и штурмом к нашей хате, словноча к Зимнему, на Измаил ли, оратора поязыкастей изберут, на капедру из бочки возведут, вилами в зад торопят, подбадривают по-всякому, тот, хочет или не хочет, речь толкает, глотку продувает: «Или вашим всем курям хана, или самим вам, Лебедям!» А батька — и глух был, как баня, и ядром турецким подкантуженный, и читать ни по какому не умел, и меня никогда не спрашивал — надумает, будто с почестями к нему как к гярою Крымской войны заявились станичники, кресты на грудь понацепляить, грудь колесом, прямо как петел наш турецкий, выгнет, из хаты инператором важно выступит и давай всем в пояс кланяться. Люди обескуражутся, оратора с капедры сдёрнут, изобьют, будтобыч сноп, измолотят и подадутся с митинга по домам. А вот курям как, хлопец, не судьба, так, охты-мохты, не судьба. Деникин, станицу нашу только занял, до единой всех поел, большой любитель был курятины, плешивым осеменителем — и тем не погнушался. Врангеля в гости зазвал и угостил им, плодоносцем, с клёцками. Курей, как уж сказал тебе, поел, а из пуха подушек заставил наделать, себе две оставил и по две приятелям своим разослал: Мамонтову, Краснову и Каледину. Трезвым последнего и не припомню. Всё с фуражкой набекрень, всё плоскуша со спиртом в планшетке булькает. Но армию свою, шельмец, на сухом режиме держал, как где какого под мухой заприметит, так шомпол в ход — и фарш из бойца… С пухом, значить, готовое дело, с пером ещё разобраться. Ординарцу поручил Деникин матрасину им, пером этим, набить, потом велит к себе адъютанта, тот тут как тут, в оглоблю по-белогвардейски вытянулся, руку к кондырю — и: гав, гав, гав! — слушаю, мол, ваше благосковородие. А Деникин ему и толкуить: «Приказ не приказ, Егор, но вот тебе поручение самой что ни на есть наимонаршей важности. Тюк вот тебе секретный — чтобыч он к вечеру же нынче был у Петлюры! К большевикам, смотри, не угоди с ним!» Сказано — сделано, исполнительный был Егор, не горе что и дурак, честно служил полководцу, верой, как говорится, и правдой — той-то уж и вовсе. А тому, Петлюре, уже все сведения донесла разведка: и о том, что да как, и о том, что кому. Осерчал до гнева Симон Васильевич, обиделся не в шутку, матрасину шашкой вспорол, Егора в дёгтю измазал, в пере его дарёном повалял и вытолкал вон из штаба: ступай теперь, мол, куда хошь, хошь к самим чертям-большевикам. А нынче цигарку кручу из газеты и читаю: там, на Кавказе где-то, снежного мужика кто-то встретил, а на снимок глянул — Егор и Егор. Он и есть. Такой — сутулый, долговязый и расцветкой под перо от курей наших… Но не про курей, хлопец, я, а про быка, — говорит Кирсан Иванович, дым изо рта тучей выпускает и шевелит угли в костерке таловым прутиком. И продолжает: — Шесть штук у нас их было, в одну пору, не порозень, но того здоровее, не помню, чтобыч где и когда видел. Кости в нём как кости, мясо на костях как мясо, а с поля припрётся, в стойло заходит — у кота в хате шерсть на загривке становится дыбом, и мыши по углам дохнуть. А тут, как в Сараеве случиться, в Болгарии ураган народился. Там бы ему и помереть, нет, паразит, до нас добрался. Всех разорил. И, охты-мохты, без разбору — где зажиточный, где босяк, где мужик, где хохол, а где казак — в небо всё зафинтилил сначала, затем в Кубань сверху швырнул — и скот, и людей, и хаты с расположенным в них скарбом. Что всплыло, то хоть и с драками, но поделили, а что утопло, то уж, хлопец, навсегда в ил засосало. И революции б не надо: всех уровняло. Хватился батька — а быка нема; пятеро тут, а шестого нет и, охты-мохты-перемохты, самого дорогого. И поревел же он, герой крымский, подрал на себе одёжку мокрую. А к месту подходим, смотрим: рогами в липу наш бесценный воткнут. Стихии упирался, как это после мы уж рассудили, а та чуйствуить, пустое дело с ним, с быком, тягаться, не Болгария, возьми да и отступись без всякого сигнала да поменяй стратегию на тактику. Вот наш придурок и вонзился, будтобыч пружина, сжали которую и отпустили. Ходили, ходили около, мозгами пошевеливали. Рубить липу — жалко: одна от поместья и осталась, и мёд уж шибко запахучий с неё пчёлы брали, от англичан за ним к нам приезжали, те уж какие привереды: без еспертизы хлебу не надкусят. Ломиком отодрать пытались — череп бычий трещит, словныч скворечник, ну и удумали рога под корень отпилить. Но не судьба кому, хлопец, так не судьба, с судьбою не поспоришь: как германцу двинуться, мне как на фронт засобираться, с неба, со стороны луны, метеорит сорвался и — метил будтобыч — порешил быка, только — яма, где стоял тот, а по краям её — хвост да башка насильственно комолая напротив — во как Боженькин посланец припечатал. Всё вот и думаю, в кого же целил-то? Ведь не в быка же — тот, как младенец, без греха был. Ну, тут на смерть вродебыч идти, наплевать на всё должно будтобыч, но на яму взгляну — сердце ёжиком. И мне-то жалко, ну а батька — тот и вовсе закручинился: ночь не спал, не спал другую, так-то, когда без горя, про кажен пустяк с надсадой думал — почему ветер дует? почему снег с неба падает? — ведь лёгкий; почему собака не мычит, а лает? Почему вошь мелкая, а слон большой? — с быком же этим, охты-мохты, приключилось как, всю бороду себе истерзал. На третью ночь — берёт фонарь, провизии на сутки, мешок рогожный да тесак поострее — и в яму. Жаркое, мол, хотябыч достану, пока не стухло. Так до сих пор известий, хлопец, никаких, так никакого, братец, сообщения…»

Согласно другой истории, так же вот на привале возле костерка поведанной спустя неделю или месяц, отец его, Иван Тарасович Лебедь, герой русско-японской войны, на старости лет будто задумался вдруг крепко о Боге, бросил всех и всё и, охты-мохты, пустился каликой перехожим ко Гробу Господню, в Турции, оголодав нестерпимо, поймал в саду паши или главного визиря павлина будто, удушил его, отеребил по-скорому и съел сырого и без соли, за что и брошен был в темницу, так из которой и не вышел, но письма длинные оттуда посылал семье, прочитать которые не мог никто в станице, даже писарь, так как набросаны были они будто бы по-турецки, — но не об этом тут, ибо история уже другая.

А месяцем позже, двумя ли, уже под осень, у костра, как и обычно, отобедав, направился Кирсан Иванович в сторону дома и шёл, пока не утомился, — попутки не было, а то подъехал бы — потом присел на обочину передохнуть, к сосне спиной прислонился, «козью ножку» свернул, закурил, в прошлое своё отлетел вместе с дымом, но назад не вернулся…

— Что ты несёшь? — говорит Илья. — Работать я там буду. Рабо-о-отать. Понял?.. Работать. А потом, и где бы я ни жил при этом, хоть в бочке, как бомж Диоген, потом не будет ничего, будет маразм, сплошной ма-разм, как у моей бабушки, буду по три часа просиживать в нужнике, не впуская туда других, вытирать, как она, попу пальцем, извини за подробность, бредить о вечном Израиле и писать дерьмом на стене слово «РЕАСЕ». Вот тебе и Бог, и ностальгия, и переоценка, и вся мура твоя та остальная, что ты к ним прилагаешь, полный набор из наших российских умников-дегенератов, оторвавшихся от титьки-родины, а к другой какой не присосавшихся… по импотентности своей… душевной и физической… да всякой, кроме «ля-ля-ля». Но что-то надо же успеть! Сколько ж болтать, и дело надо делать!..

— Ты не кричи! Раскипятился, — говорит Иван.

— Я не кричу! — говорит Илья. — Только не вижу разницы… Будто ты здесь кому-то нужен!.. Может, кому-то и понадобишься, чтобы в душе твоей «загадочной» поковыряться, любителей на это много! Что за детсад! О чём ты это? Не смешил бы. Из православия вас ловко вышибли, а к здравому смыслу не привели, так где-то между и болтаетесь.

— Я не про то, что кто-то где-то нужен кому-то, — говорит Иван. — Хотя и это… Дело в том, кто без чего не может… И пересел бы — штаны испачкаешь… уселся!

— Отстираются, — говорит Илья. — Лень протереть?

— Фабрика рядом, говорил же… С тряпочкой только и будешь бегать… не напротираешься.

— Знакомая черта… Не фаустовская натура… Рядом! — говорит Илья. — Но не в квартире же, Обломов. Теперь живи тут, как свинья… Что, без берёзок твоих, что ли? Да? Мне эти песни вот — по горло!

— Ладно.

— Я без работы не смогу… Чтобы без всяких там спецхранов, без спецпропусков и допусков и без другой подобной мутоты… наелся! Хватит. А если к тем опять баранам — про твои берёзки, то в этом смысле и Платон был гражданином не ахти каким, а Ксенофонт и того хуже, и Данте — тот всех уверял, что отечество для него везде, где он — тьфу! — может любоваться звёздами, работать и размышлять о высоких истинах, но не жертвуя при этом достоинством и не подвергаться позору. Съел, патриот?.. Ну, на здоровье! К тому же… если дети… прости меня… не здесь же их растить и воспитывать… да и рожать!..

— А где?

— Сказал бы где, да сам по тому месту соскучился… В стране свободной. Понял?

— Есть и такая? Уж не Шамбала ли?

— Есть, старичок. Есть. И не одна. Дурачком-то не прикидывайся, не юродствуй — плохо смотришься. К счастью, не все свихнулись на марксизме… Пусть там лесов, полей и рек не так уж много, зато дышать вольней — это уж точно.

— Ладно, не это… Разве это важно?

— А что? Что?! Важнее что? Другое что-то — не свобода? Знаешь, так просвети, не маринуй, обязан буду!

— Не знаю… вернее, знаю, но не знаю, как сказать…

— Вот, вот… Все вы, как собака… Спинным мозгом что-то чувствуете, а вместо того, чтобы чётко сформулировать, или скулите, хвостиком повиливая, или воете.

— Во всяком случае, не самоцель… Ты же историк.

— Так и что?

— И должен понимать, что эта самая свобода, какую ты в виду имеешь, не любит подолгу засиживаться на одном месте — то она в Афинах, то в Риме, то во Флоренции, то где-нибудь ещё, или одна, или с правами человека…

— На мой век хватит… Ну так и?..

— И до Китая доберётся.

— Не понял.

— И твои дети, ты же о них печёшься вроде больше, или внуки, так колесить за ней и будут, за твоей свободой? А смысл какой, если сюда же и придётся…

— О-ой, перестань, пожалуйста, вот этого не надо. Не надо песен, старичок. Во-первых, на то она, Земля, и круглая — самим Богом предусмотрено. Во-вторых, ни детей, ни внуков ещё нет, значит, и говорить пока не о чем, в твоих понятиях. А в-третьих, уж от кого бы от кого, но от тебя-то это слышать не хотелось бы.

— А почему?

— Да потому.

— Ну, всё-таки?

— Противно.

— Я ж ничего ещё и не сказал… сказал одно только: не знаю.

— Не знает он… рассказывай вон девкам… А когда Мишку Натансона загребли, припомни, и перетрусивший до смерти Гоша, гузноблудец, среди ночи приволок к тебе — всё под диван вот этот запихали — баул Солженицыных, Авторхановых, Конквестов, Оруэллов и прочих евангелистов от террора, а ты, как Пешков маленький, взахлёб читал потом всё это, а?.. Забыл?.. Неделю носу не показывал на кафедре…

— Нет, не забыл. И что?

— Да ничего… Что, что… Я прихожу…

— Не нервничай.

–…Стою, кричу — нет чтобы пригласить — он вылетел, как обдолбанный, заблевал всю Карповку литературной рвотой — ох как расстроился, бедняга… мог бы и тут, зачем же было выбегать?.. Прямо как барынька из Достоевского… Точно как Пешков, хнычет мне в жилетку — всё, к чёрту, жить он здесь не сможет: что за страна-де!.. Он не знал!.. Забыл?

— Нет, почему же… Ну и что?

— Что — что, что — что… не помню, что там в решето… Учёбу забросил и уехал к маме… Ох, чёрт, прости, Ванька, прости… Ну, в самом деле, как-то автоматом…

— Да ладно, — говорит Иван, — не бери в голову.

И вроде пауза, но небольшая, такая вроде — в троеточие. И после паузы Илья:

— Эх, старичок, — говорит, — старичок… Да, кстати, если ты христианин, то где отечество твоё?.. На небе, там и наследство… ха-ха-ха… так что не надо про берёзки. — И с подоконника долой. — А сколько времени? — И снова — после: — Прочитал я твои, словесник, рассказы. По-моему — дребедень… ты уж прости… страшилки детские. Что ни рассказ, то ружьё, и все палят — уж обязательно. Не можешь Чехова ослушаться?

— При чём тут Чехов?

— Так вот и я как раз о том же. По птичкам бы — куда ни шло… тех, правда, тоже жалко… по медведю… А они, что, у вас там только пьют всё да стреляются?

— Кто?

— Конь в пальто… Кто! Мужики.

— Нет, почему?.. Живут.

— И написал бы — как живут.

— Знаешь!..

— Да ладно, ладно, сочиняй. Только бы, старичок, и о читателе немного позаботился… так страшно.

— А ты бы, правда, шёл домой, а то опять мать на такси сюда примчится за тобой.

— Не примчится, — говорит Илья. — На даче.

— Как?.. А бабушка?

— Иркина очередь, её неделя. График.

— Ну, всё равно иди, — говорит Иван. Зевнул. И говорит: — Мосты разведут… обратно не пущу.

— Да нужно очень, — говорит Илья. — К девкам на Чкаловский подамся, курсовые их почитаю. Интересно, что понаписали.

— Давай, — говорит Иван, — давай. И с подружками ко мне не заявляйся больше… у меня всего две простыни, а я не прачка.

— Да для тебя же ведь стараюсь, глупый, — говорит Илья. — Что бы ты без меня делал… А простыни твои мне не нужны. Своя скатерть в сумке.

— А скатерть для чего? Ты на столе уж, что ли, практикуешь?..

— На потолке, кретин… Ирка в сумке моей роется — то сигареты ищет, то конфеты…

— А скатерть-то?

— Брал на пикник, мол… Конспирация. Ладно, пойду, с тобой тут скучно, — говорит Илья. — И завтра рано просыпаться.

— Иди, — говорит Иван. — Надоел.

Засмеялся Илья. И говорит:

— Грустно мне с тобой, Сергей Есенин, — поднял с полу свою сумку, повесил её на плечо и вышел. Вернулся тут же и говорит: — Чуть не забыл… Спит Люська крепко?

— Ну и что?

— Да ничего. И Юлька тоже… Может, как-нибудь, когда уснут, поменяемся местами? Кайф, старичок… ты представляешь?

— Беги, беги, — говорит Иван. И говорит: — Зачем только из медиевистов в археологи переметнулся…

— Надо было, и переметнулся.

— Трепался бы про Меровингов, голову девкам морочил… Хотя тебе без разницы, про что болтать…

Сам себя в коридоре Илья оставил, голову лишь просунул в комнату. Громко хохочет. И говорит:

— А как насчёт групповичка? Устроим?.. Э-э-э, толку-то с тебя… Садись, строчи буколики-георгики, Феокрит-Гесиод сибирский… бота бегемота, — и исчез, исчез со смехом.

Хлопнула дверь. Прошло минут пять. И:

— Валя! — конспиративно ухнул двор.

На кухне кастрюля об стену, наверное, стукнулась: бух-х! — и об пол после: бах! — и по полу ещё прокатилась: дяк-дяк-дяк! От резкого, неожиданного звука такое ощущение у Ивана, будто там, внутри, сорвавшись с полки, упала, охнув, его душа. Вопль-отбой протрубила Марина, стала дверь баррикадировать.

«Нас напротив, во-он — как та сосна — так же вот через дорогу, Мелеховы жили. Ещё и нас зажиточнее были. Курей — тех, правдыч, не держали, а не держали потому, хлопец, что батька ихний табаку не нюхал. Кино-то было, Гришку, поди, видел?.. Товарищ мой, ближайший самый, да. На Дон-то апосля они перебрались, когда Котовский спьяну хату ихнюю пожёг. Ох и бандюжный был, не дай и Бог. С приятелем со своим, с Пархоменкой, охты-мохты, соберутся, четверть горилки вольють себе за воротник, в дорожку столько же ещё прихватють, поцепляють шашки на бок, кубанки на затылок, глаза на лоб и — бей своих, чтобыч чужие боялись. Одного и уважали только. Был там такой, атаман кошевой, Кочубеем звали. Да нас с Гришкой не касались…» — «Да. Да. Но за кого ж ты воевал, Кирсан Иваныч, я не пойму?» — «А за тех, кто словит, хлопец, за тех и воевал». — «Но ты же говорил, что ты герой Гражданской». — «А разве нет? Ты повоюй под разными-то стягами, под командирами-то разной масти походи… нагрузка шибкая на голову…»

— Ва-ля! — двор уже громче и настойчивей.

Поднялся Иван с дивана, подошёл к окну, рукой махнул, в окно не глядя, и подумал:

«Сивков и Синкин».

II

Тысяча девятьсот сорок третий год. Шестнадцатое мая. Тисецкий военный госпиталь. Старое трёхэтажное кирпичное здание под крутой зелёной четырёхскатной крышей. На втором этаже одно из окон, что смотрят в давно уже оживший после зимы сад, распахнуто настежь. В саду щебечут птицы.

Пять часов утра, едва ли больше, но уже светло. Входит в палату тихо, как кошка, медсестра Катя. Чувствует Катя лёгкое веяние сквозняка, обегает палату взглядом, обнаруживает причину и сразу же направляется в дальний угол, чтобы закрыть окно. Закрывает. Поворачивается. Справа от Кати койка с голой сеткой. Слева на койке… Откидывает Катя одеяло и видит подлог — рулетом свёрнутый матрац. Брови у Кати ползут вверх.

Катя: Ой!

Просыпается один из раненых.

Раненый: Что с тобой?

Катя, но не тотчас же, а чуть помедлив: Боже мой!.. Опять сбежал Безруков! (видимо, ещё сомневаясь в своём предположении, заглядывает глубже под кровать — с Безрукова, с того станет).

Раненый, отрывая голову от подушки: Да ну?! Да быть того не может!.. Гляди-ка, точно.

Просыпаются почти все. Все, кто может, приподнимаются в кроватях на взлокоточки, кто не может, те косят глазами в сторону, где стоит Катя, но не поймут пока, чем она так озадачена. Катя хороша собой, миловидна, особенно утром, после недолгого, но сладкого сна; кожа на её юном лице свежа и не помята. И посторонний, окажись он тут, заметил бы: всем Катя нравится, всем по душе, но больше всех тому — проснувшемуся первым. Для Кати это не секрет. Сейчас, однако, не до этого ей. Бровей — как будто вскинулись и закрепились — не опуская, Катя всплескивает звонко руками и прижимает их к груди.

Катя: Ещё же рана!.. Ещё же, боже мой, и швы! (И выбегает из палаты.)

Все смотрят на дверь, за которой скрылась Катя, затем — на койку, где ещё вчера лежал Безруков, рассказывая байки про охоту и рыбалку в Сибири.

И почти все: Сбежал-таки!

Кто-то один: А далеко ли?.. Словят.

Год тот же, но месяц — июнь, и число его — пятое. Горьковская область. Пойма реки Керженец, другой ли какой, очень на неё похожей. Низкий и плотный, будто приплюснутый воздухом сверху, туман напоминает чайный гриб. На уютном заливном лугу, отрыгивая в тишине степенно и смачно, отдыхает коровье стадо. Часа четыре. Утро. С востока медленно наступает бледный пока свет. Над туманом стелется серый дым, цепляется за часто торчащие из тумана коровьи рога, на них наматываясь, словно вата. Под старой, раскидистой ивой догорает костёр, потрескивает редко и негромко. Возле костра, свернувшись калачом и с головой запрятавшись в дождевик с куколем, спит подпасок малолетний. Лежит бездвижно. Пастуха поблизости не наблюдается. Пастух купается, стараясь вышибить из головы случайный хмель. Егунов Иван Лукьянович. Накупался до посинения, но хмель, похоже, не вышиб: покачиваясь, из воды выходит. Скачет то на одной ноге, то на другой, пытаясь выгнать из ушей проникшую туда влагу. Фыркает. Потом вдруг резко замирает. Шарит испуганно по берегу глазами. Одежды его нет. Вместо неё валяется бумажный плакат, на котором изображён перед носом плюгавого, остроносого Гитлера здоровенный советский кукиш. На обратной стороне плаката химическим карандашом написано коряво, но разборчиво: «Извиняй, мужик, не нужда бы, дак не взял, не приспичило бы, грех такой не принял бы на душу, и без того обременён, а чтобы после этого жилось тебе хошь малость спокойней, то знай, что не вор какой приблудный слямзил у тебя одёжу, не залётный прощелыга, а я — красноармеец Митрей! Пока без адресу, до адреса пока что мне далековато, может быть, к осени и доберусь. Помолись, мужик, за меня Богородице, Заступнице нашей. И святому мученику Иоанну Воину». И с новой строчки: «Еслив бывать мне доведётся тут когда-нибудь, дак возверну, чем и своим ещё, может, дополню — мы по росту-то с тобой как будто одинаковые, да и нога вон, чувствую, такая же, — а не придётся, свет не ближний, то с кем и переправлю, а нет, дак не обессудь и свыкнись, всё равно когда-нибудь истлеет, не вечное, возле костра ли прогорит. Глянул, кургузка на локтях проносилась. Да и Бог велел делиться, поди, помнишь — не татарин-то? А мальчонку, мужик, подыми — тепло-то оно тепло — и хорошо, что тепло, и постояло бы так, дак ладно, — но от земли обязательно натянет, жалко, еслив простудится — слягет — тебе же скучно без него будет. Ну, и прошшай».

Егунов: Он — ты подумай-ка, а — Митрей! Скажи на милость, сучье вымя!.. Он — Митрей, Митрей он… А я — Иван Лукьянович! Так что ж теперь, людей пойти мне грабить?! Не Митрей ты, а сволочь самая последняя! Это же надо обнаглеть так! (Трезвеет разом и бежит к костру. Подбрасывает в костёр хворосту. Трясётся сам и тормошит подпаска…)

— Васька! Вставай, вставай! А то простынешь! Ослободи-ка дождевик!.. В гробу бы мне его увидеть — по хамской роже и узнал бы: «Митрей!..» Ну, в-непогоду-дуру-баушку!.. Вставай, вставай, Васюха, слышишь! Вставай. Натянет от земли… Потом возись ещё с тобой тут!.. В моих штанах-то, пусто б ему было!

III

— Задремал там, старый бродень? Заболел ли? Обнаглел, скорей всего-то. Знаю я твою хворобу — раньше тебя родилась… Едва шево́лишься. Куда ж годится. Как червь замёрзлый по лопате. Шибко шары-то не закатывай, то долго ли: мордой в лесину саданёшься, упадёшь, ноги сломаешь — дострелю, нянчиться с тобой не намерен. Привык, холера, волю ему дал, он уж и рад. Живо, парень, отважу. По хребту-то полосну — сон из башки дурной моментом выпорхнет.

Погрозился Несмелов, но коня подгонять не стал, подумал: «У остяков вон мило дело, лучше, поди, и не придумаешь. И у Баженова, у того в Туруханске под стать им, плоскомордым, было, обостячился, хотя и сам-то — паболдырь, помесь остяцкая. Собак упряжка да нарты, и горя нет. В тулупишко завернулся, на бок припал, полёживай себе, хореем этим понужай, улюлюкай да песню про то, что видишь, пой. А там, уж будь здоров, лишь бы на пень где не налететь да не опрокинуться… Попробуй-ка, их догони… Как волки, чё там, пообвыкли».

Подумал, во рту зуб свежеутраченный языком вспомнил, передёрнулся, вспомнив, сгорбился и затосковал. Достиг в тоске равнодушия, дураком себя обозвал, скинул с рук шубенки, папиросу вынул из кармана и закурил, уйму спичек при этом потратив. Курит, рану в десне тёплым дымом утешает, мыслями от неё отдалиться пытается. Не заметил, как и отдалился. Родной дед Григорий на ум заявился. Шумно. Глухой совсем под старость сделался. Других не слышал, не слышал и самого себя, наверное, а потому и кричал всем, как муэдзин с минарета, кто не привык, так думал, что ругается Григорий Митрофанович. А он — из добрых побуждений. Не злой был, но сдрешной, заполошный. Спать на ночь влезал дедушка на полати, поясницу внизу «застудить цели не имея», до утра там поминал многое лихом, воюя с усатыми постояльцами, уши мхом от них — чтобы «не проникли пруссачата в голову» — запечатав. Иной раз мох извлечь забудет — не мешал ему, глухому-то, — и ходит с ним в ушах день или два, пока тот сам по себе не вывалится. Утром спускался с полатей, мрачнее, по выражению невестки, «баушки-яги голодной», и отсыпался на лавке, при протопленной уже печи, поставив возле лавки свои «тараи» — пимы с обрезанными голенищами. Выспится вволю, сколько старому достаточно, ноги в «тараи» сунет — и с ходу в сени квасу испить, кис тот в корчаге там обычно, а квасу нет, тогда — водицы, бадья с ней полная в сенях стояла постоянно. Уж как закон — и к бабке не ходи. И вот, они, его внучата-казачата, Орест и Павел Павловичи, тогда ещё Орешка и Павлушка, додумались как-то и пригвоздили «тараи» к половице, пока владелец их на лавке отсыпался. Проснулся дедушка, встал, в «тараи» влез, пошёл было — и расквасил свой орлиный нос об пол, мало того, и зубы передние вышиб. А с теми, что во рту ещё оставались, но толку с которых всё равно никакого уже не было, только мешали, так как вовсю шатались в дёснах, словно колья в оттаявшей глине, и усложняли жизнь Григорию Митрофановичу, расправлялся он таким «макаром»: бесполезный и опостылевший ему «хуже горькой редьки» зуб обвязывал суровой ниткой, другой конец нитки крепил к дверной скобе, а сам садился посередь избы на табуретку, спиной к иконам, помолившись прежде Пантилимону с Антипой и Заступнице. Садился и тут же забывал напрочь, зачем сел, и засыпал, забываясь. Тот, кому выпадала эта немилосердная — наоборот ли, милосердная — участь, отворял — ни сном, конечно, ни духом — со всего размаху тяжёлую дверь и вырывал с лёгкостью из приоткрытого в дрёме рта Григория Митрофановича надоевший ему зуб. Соскакивал старик, как ужаленный, с табуретки, размахивал, от пчёл как будто отбиваясь, руками, таращил красные, похожие на обмылки, спросонья глаза и честерил на чём свет белый держится своего врачевателя. И если врачевателем оказывался гость, к тому же редкий, незнакомец, а не привычный ко всему домочадец, отступать гостю приходилось в великой оторопи и в несказанном изумлении, а после ещё долго обходить дом стороной.

Помахал дед руками, посквернословил и место во внуковой памяти сыну своему уступил — Павлу Григорьевичу, отцу Несмелова. С ним же, с отцом, иначе обстояло дело — тот не изведал зубной муки: до Первой германской, в молодости, он гвозди зубами из досок вытаскивал, когда на спор, в задоре, а когда и по нужде — инструмента нужного не оказалось под руками, в зубах их, гвозди, и выпрямлял, а после, угодив на фронте в газовую атаку, лишился всех зубов до единого без боли — «как семечки, их выплюнул» — и ел с тех пор до самой смерти только тюрю. Но силу при этом имел недюжинную: зажав край мешковины только дёснами, он мог поднять и пронести сколько-то — тут-то уж, точно, без нужды, а на спор — куль с мукою нерасчатый.

Представил отца Несмелов и тотчас, как по заявке, будто песенку услышал, им, отцом его, исполненную… «Спой, Павел Григорьевич, спой, дорогой, не куражься…» Не куражится Павел Григорьевич, выпивши потому что, а выпивши, сговорчив Павел Григорьевич и безотказен. Ногами притопнет, руками прихлопнет и забасит, подвирая в мотиве, беззубо: «Дует ветер, гаснет свечка, баба падает с крылечка, под крыльцом сидит бабай, на бабае малахай, хай, хай, малахай, бабай, бабу принимай! Оп-па, оп-па, ломит кость с укроп-па! Матерится баба злая, не люблю, вопит, бабая: у бабая на носу — буродавка не к лицу!..»

«Чудак человек, — подумал Несмелов и глаза прищурил, чтобы пепел в них не попал, и затянулся дымом так, будто папироса одна, а охотников покурить её много. — Балаган, мать честная», — подумал Несмелов… «Павел Григорьевич, а супоросу свинью подымешь, нет ли?» — «Подыму!» — «А до мельницы её донесёшь?» — «Донесу!». И несёт через всё село свинью Павел Григорьевич. Голосит та, что мочи есть…

И подумал он, Несмелов:

«Возьму отпуск, съезжу, не собачий сын, старые уже, а умрут — поздно будет… Ну, чёрт, нормально рассудил, аж вон и крыльца сразу взмокли», — так подумал и лицо подставил ветру. Хлещет ветер снегом, но не злобно, а игриво, сопки огибая, ломится он с юга, не в меру бодрый, шаловлив. Снег, что с ветром прибыл, мягкий, липкий, под полозьями и копытами коня не скрипит, льнёт ко всему, как пух кипрейный, — быть бы ему без ветра ряндой, а при ветре он — липун; множится на всём, выживая, на лице лишь гибнет да на руках. Конь от снега растолстел, словно халат стёганый, маскировочный на него накинут, только уши флажками маячат: прядёт непрерывно, работает без устали ушами Рыжко, звуки лесные втягивая, а оставь он уши в покое, так их законопатит, так снегом запечатает, что не только тремоло бубенца, но и всхрапов своих не услышит. Мордой раскачивая, ушами потряхивая, гребёт ногами в целик Рыжко, ловит звуки тайги мятежной и угрюмое что-то в голове лелеет — так с облучка кажется. Ели и пихты, сосны и кедры, ветви их прочёсывая с шумом, гнёт ветер, треплет кустарники голые, дягиль и пучки сухие, из-под снега торчащие, клонит долу, семенами их вокруг соря. И в большом он, и в малом: тут тучи мнёт, на клочья рвёт их, а тут и искру с папиросы утащит, надругается над ней, кувыркаясь с нею в воздухе, и умертвит. И последнее, что про него, про ветер, следовало бы добавить: как транспорт используют его, шарахаясь по тайге, вороны, а нет у них в том нужды, используют его как забаву, так как ворона не просто птица, а шельма в перьях, из всего выгоду извлечёт, из снега того же: глотает, каркая, на лету снежинки — жажду ими утоляет.

В небе только вороны, тучи да снег, а само оно, небо, прямо над головой, кнутом по нему полоснуть можно, было бы желание, исполнить его легко. Повернулся Несмелов на козлах, попону снежную с себя обронив, порылся в кошёвке, выгреб из-под снега кнут, вспорол им отволглый воздух, рассёк пополам небо, от края до края, лишив заодно нависшую над дорогой сосновую ветвь шишки, и повторил — но вслух уже — намозоливший мозг за дорогу вопрос:

«Зачем же он, зараза, мне сказал об этом?»

Дёрнулся Рыжко, покосился на ездока, едва ли что разглядел, но шаг не ускорил — дёрнулся от внезапности, покосился из вежливости, а понял сразу, что не к нему кнут обратился, мордой отяжелевшей поник и снова задумался о чём-то — морда у него длинная, увесистая — и мысли в ней под стать ей нарождаются. Наверное.

Следовал Несмелов из Елисейска зимником — путь вдвое короче, чем трактом. С Камня ещё сквозь снежный разгул среди прикемского урмана распознал он вдали смутный прогал Каменска-Кемского, а въехал в село уже при сгустившейся тьме. По льду пересекая Кемь, возле проруби задержался, достав ведёрко из кошёвки, напоил коня — запалился тот, хоть и усердствовал вроде не очень, пил да пил, да еле удоволился — трактом пустынным проскочил до огородов, свернул с него и, минуя село, направился к дому. И там, на реке, и тут, до свороту, души не встретил ни единой. «И ладно», — подумал Несмелов. Глянул на домишко свой, но мельком, сразу и отвернулся. В логу на отшибе торчит изба его шишом сиротливо, будто и не живёт в ней никто, кроме двухвосток, пауков и мизгирей, а увидишь её с горы, кособокую, да в потёмках, и вовсе сердце захолонёт — словно в несчастье кого застал, а помочь беде нет ни сил, ни возможности.

Тихо подъехал. Как к кладбищу, где родные покоятся. Зуб снова вспомнил, место в десне пустое языком тронул, затем выбрался из кошёвки, ноги отекшие размял, полотенца ворот щербатых распахнул и, кинув бегло взгляд на Каменск, ввёл в ограду Рыжко. Встал тот и будто закостенел разом, словно думал, думал своё лошадиное, тяжёлое, и додумался до неожиданного. Метёлкой обмёл его от снега Несмелов, распряг, бездвижного, по взмокшей холке хлопнул шубенкой и говорит: «Хватит дрыхнуть, ступай во двор. Сена дам, пожуй, тогда и спи, сколько влезет».

С конём управился, загнал под навес кошёвку, оглобли ей заломив и связав их чересседельником, там же, под навесом, её и опрокинул. После уж так-сяк, вслепую, крылечко голиком расчистил, валенки им мало-мало оскрёб, полушубок скинул, встряхнул его, как плащ от дождя, и подался в избу, отвыкшую от замка, не только от замка, ещё и от хозяина. Сенцы с кривым, шатким полом, стараясь не поскользнуться, прошагал, скобу дверную нащупал, дверь на себя повалил и, с притолоки густо осыпавшийся куржак вдохнув, вступил в прихожую. Стыло в хоромах, мрак в них несусветный, уличному не чета. «Каталажка, — мелькнуло в мыслях у Несмелова. — Арестанта неделю не было — и дух жилой околел… Оно и есть, что каталажка… А кто живёт в ней — каторжанин».

Ни во что не вглядываясь, не думая ни о чём конкретном, у порога постоял в унынии, затем повесил на костыль планшетку и полушубок, шапкой прикрыл костыль, ощупью к столу сунулся и засветил лампу. А по свету уже, не мешкая, и с печкой принялся возиться. Дыму едкого наглотался, избу, как баню по-чёрному, зачадил и выругался. На улицу выскочил, откашлялся, что первым делом, после уж залез на крышу и сбил с трубы снежный картуз. Вернувшись в избу, ткнулся коленями в холодные плахи пола, над берестиной, ругаясь, поколдовал — загудела натужно жестянка, зарделась боками, изводя обжившуюся в избе стужу, заменяя её теплом.

Лёд в кадке проломив, воды добыл, чайник поставил на печку и сел поблизости на скамеечку, ссутулившись понуро. Сидит. Поёт огонь в буржуйке, веселится; трещат дрова, то ли страдая, то ли радуясь; приплясывают, завораживая, на коленях блики… И тут вдруг так: догоняет Несмелова Митрий Анкудинович Засека и повторяет в который раз нынче сказанное. А Несмелов внимательно, напряжённо всматривается ему в глаза, как в раннее утро, но ответа в них не находит — хитёр Засека, опытен, и лицом, и голосом управляет сноровисто, как швец иглою, да и щели глазные малы, туда — как через дырочку в копилку заглядывать — успех, примерно, тот же будет. Не находит Несмелов ответа и вопрос свой обновляет: «Зачем ты это мне сказал?»

«Вот, видишь, — говорит Засека, — пока шель — шевель, и кипяточек поспел».

Очнулся Несмелов, ухватил чайник тряпицей, к столу отнёс его и поставил на икону — на горький лик Угодника, уже и оплавленный от горячего. И сам он, Никола, не в воздухе висит, а на другой иконе разместился, площадью больше, так как столешницей у стола тоже образ служит: голенастый Святой Георгий с тонконогого и высоковыйного жеребца змия отважно копьём атакует. Век пережив, раскололась столешница прежняя, смастерить новую руки никак не добрались бы, ладно, чем было заменить — и заменил вот. У покойной Анисьи, бывшей владелицы избы, образов имелось на добрый иконостас, смешно сказать: по всей халупе шесть божничек, и на каждой по две, по три, а то и по пять икон. Когда церковь разорили — какие смогла, приютила. Маленькие, с ладонь, и знатные размером, но меньше, чем эта, где Георгий, которому по причине тесноты, низкого потолка и величия собственного воевать приходилось не на киоте, а на комоде среди кущ пятуний и герани; но справлялся Святой Воин. Когда-то, по Анисьиному, может, недосмотру — была она подслеповата, — а то и с ведома и согласия её мягкой души, в компании Святых, которых почитает Церковь, на одной из божничек оказался «старообрядец»: на облаке стоящий, меж облаков парящий, благословляющий двуперстно. Как тихо оказался, так тихо здесь и обитал, пока не отвёз его Несмелов в Ворожейку и не подарил приятелю своему — Маркелову Харламу Сергеевичу. Дарил вроде в шутку, а принято было серьёзно, мало того, и с благодарностью. «Не паясничай, сосуд треснутый, шутовство твоё как глупо, так и мерзко, мерзко и само по себе, мерзко и для меня лично, — так тогда сказал Харлам Сергеевич. И добавил: — А за дар нечаянный благодарю. По Божьему, видать, подсказу… За дар я отплачу… и тоже мерзким, как язык твой. Василиска-а!» И долго затем бегала Василиска, дочь Харламова, в кладовку, туда и обратно, всю бражку «чярёмуховую» из лагушка к столу кувшином перетаскала, до гущи которую «выцедили», а «выцедив», не успокоились, но к Адашевским подались, где «клюквенной» и «брусничной» наугощались вдоволь. На посошок Фостирий их, да и себя конечно, не побрезговав, ещё и водкой государственной, «мануфактурной», потчевал — оставил кто-то из проезжих и остававшихся на ночлег «никониян», так не выливать же. А после они втроём лежали рядышком в траве на высоком берегу речки, над Сонным омутом, и плакали в три глотки, да вот о чём так горевали, и не помнится. Выпей столько — зарыдаешь.

Десять лет Несмелов квартиру держал у Анисьи, а пока была жива старуха, и с иконами в избе мирился, соглашался и с лампадками, хотя, по правде сказать, и тошно ему было, как партийному, и, что уж там, совестно становилось иной раз перед гостями некоторыми. «Ты прям, как поп, гляжу, Несмелов, — войдёт и скажет некоторый гость. — Целую церкву у себя тут учинил. Рясу б тебе ещё да лохмы. Да ещё бороду бы, понимашь». — «Моя бы воля, дак…» — так только, смутившись, и бурчал в ответ Несмелов, кивая на Анисью: с неё, мол, спрос — она ж хозяйка. «Твоя бы воля — для всех бы неволя, — говорила та и добавляла тут же: — Всем будто справен мужик, и не глуп шибко, не скупердяга, не кривоног и не какой-то страхолюдина, тока вот — нехристь-то — беда… Кака бабёночка где подвернулась бы. Может, чуток глупца и образумила бы». А прошлым годом, в сентябре, решила Анисья в болото за клюквой сбегать, пошла и заблудилась. Месяц бродила по тайге, питалась, как птица небесная, орехами, травой да ягодами, чем «Бог поддерживал», кто знает, куда забрела, тропинок под ногами не видя, «сослепу и от страха, но и без лешего не обошлось, конечно, — “закрутил”». Искали, искали дружиною, корзину-таки нашли, а хозяйки корзины и след простыл. Ну а с розысками отчаялись и «похоронили»: зверь, мол, старуху съел, или, мало ли, топь где её засосала, «ночью брела и угодила». Бродила Анисья, бродила, да счастье, осень выдалась на редкость тёплая, спала старуха под кустом, накрывалась листом, а после, как успела рассказать она своим подружкам, явился перед нею медведь «во всей своей строгосте», то ли настоящий, то ли посланец Божий в обличье медвежьем, уж больно похожий взглядом и походкой на мужа её, от вражьей пули на японской войне павшего. Предстал, дескать, мордой, указывая, мотнул, за собой поманил и вывел Анисью к Кеми, а сам, мол, косой песчаной прошагал, реку сажёнками переплыл и на другом берегу чудесно растворился в воздухе. Словом, вот: в Каменск Анисья выбрела — и родину свою не узнала. И даже ельник, что родину красиво обрамляет, в знакомости ей сразу не признался, хоть и век глаза Анисьины «мозолил». И спрашивает Анисья прохожего, которого тоже впервые будто видит: «Это чё, милый, за деревня, подскажи-ка Христа ради, избы-то всё, гляжу, большие, как в городе, да ладные?» А прохожий, издали ещё заметив и гадая, она это, пропавшая, не она, поравнявшись, смотрел, смотрел на неё, ободранную да грязную, потом на избы глянул, осознав вопрос, и говорит: «Каменское, тётка Анисья… Это ж Каменское наше, хрёсна». — «Слава Богу, — говорит Анисья. — Спасибо, милый, за подсказ, а то уж забоялась, грешная, не Тот ли Свет, а я и не готова, исповедь не принесла», — и стала наземь оседать, а крестник — тот её поддерживать. Тут уж и старухи набежали, крестятся, охают, щупают кости измождённой странницы, с воскресением её поздравляют — вид такой был у Анисьи, будто и впрямь воскресла, вознестись ещё вот только не успела — «еле-еле душа в теле». Ухватили под руки товарку цепко и повели к себе, в первый дом, что был поблизости, — все радёхоньки страдалицу приютить, — в бане отпарили, в свежую одежду обрядили и давай чаем её радовать да шаньгами услаждать, к Покрову дню ещё настряпанными. Чистая телом, духом расслабленная, отвела с голодного измору душу и, коротко взмолившись, Господу отдала её Анисья. Быстро принял, не «мурыжил» её Господь. Земля пухом, мир праху. Слова плохого никогда никто от неё не слыхивал и о ней никто худого не сказал. Царствия Небесного ей дружно пожелали. А Несмелов, как квартирант, как наследник избы и имущества единственный, похоронил Анисью, всё честь по чести, «ради боговеров», исполнил и в ночь на сорок первый день после её кончины, проводив народ с сорочин, с иконами разобрался: две из них в службу столовую пристроил, третью приятелю в Ворожейку отвёз, а остальные, в том числе и те, что с ладонь, тонко для растопки нащепил и сложил на русской печке щепы. Славные из икон получились лучины — и вспыхивали, как порох, и горели ровно, как керосин, так что и в бересте надобности долго не было, с лучинами святыми и до Пасхи дотянул. На то же и божницы сгодились, дня три Несмелов ими отоплялся. Высохло дерево по божьим углам, как некий инок по кельям, подготовилось к смерти, смирно умирало, достойно: не охало, не стонало. А уж тогда, как наследством старухиным распорядился, со свободной, спокойной совестью и портреты по стенам развесил, сундук от них опростав. «Ну вот, теперь оно и то ли дело, — отныне наведываясь и шапки отныне ещё на пороге снимая, твердили некоторые гости. — А то заходишь к тебе… это… вроде как к тебе, а попадашь вроде как в скит какой или в богадельню. То и гляди, что дьякон с кадильницей налетит и с ног свалит, или пономарь пьяный из подполья вылезет. Теперь оно и то ли дело… Социализьм, не царство тьмы». — «Дак чё, оно и верно, — отвечал отныне Несмелов, не имея на кого теперь кивнуть. — Почти что так оно и было. И самому от сраму…» — а что от сраму, и не договаривал. Бог судья и доброму, и злому. А что старух касается, так те, заявившись через полгода, сказали другое, сказали и показно ушли поминать свою подружку в её — в прошлом, теперь его, Несмелова — баню. Угостившись бражкой, осмелев, ввалились снова в избу и, разгорячённые, тыча пальцами в опустевшие углы, в потолок, в оплавленный лик Угодника, в столешницу с Георгием, в «партейные» портреты на стенах, грозя лежащему на кровати Несмелову, хмельными языками зудили до тех пор, пока тот, сорвавшись с места, не закричал на них (как в Гражданскую, там — белочехам): «Пять пуль осталось, божьи рыльца, на пятерых как раз убавлю хоровод ваш, большеротые! Сами угробили старуху, ещё и шлындают тут, балаболки!» Вытащил из-под подушки наган, крутанул в острастку пустым барабаном, но пугать уже было некого, разве что погрозить в окно завалившимся гурьбой в воротах «балаболкам» — и всего-то.

Поставил Несмелов чайник на стол, за сухарями направился в кухню, а на ходу глянул косо на Феликса Эдмундовича, — но не в дурном смысле «косо», а потому только, что шёл к нему боком, — и странно для одиночества, в котором пребывал, задал громко вопрос портрету:

«Зачем он это мне сказал?.. Ох, хитрый Митрей».

Словно на мелкую печать прищурившись, проводил глазами Дзержинский Несмелова, но ни словом не обмолвился, губ под усами даже не разнял, не шевельнул бородкой-клинышком.

Попил чаю морковного, недельной давности заварки, с морожеными сухарями, чем и удовольствовался. Георгия и Николу поблагодарил за компанию, тагуринской змиевой беззубой пастью в который уже раз — не за сегодня, а вообще — подивился, оставшимся от ужина сухарём прикрыл её, алую, дров в печку подбросил и, на две прорези ремень ослабив, повалился на заскрипевшую под ним железную кровать, повалился прямо в валенках, взгромоздив их латаными кожей задниками на дужку, ими же и отполированную. Лежит, веки смежив, руки за голову. Сытость барскую переживая, заботы житейские перебирает в памяти, по важности их мысленно раскладывает, как и когда от какой избавляться, прикидывает, и тут, в ущерб наступившему было редкому душевному покою, на ум вмешалось вероломно: раз догнал в коридоре Несмелова Засека, обременил его беседой долгой, другой раз догнал, и разговор при этом повторился слово в слово, но и этого, похоже, мало Засеке — догонять опять намерен, сапогами хромовыми объявив об этом, но и он, Несмелов, не прост: оглянулся теперь вовремя, подождал, когда начальник подошёл, взял его под локоть, подвёл, толкуя о пустом, к его же кабинету, вперёд впустил, а сам в коридоре остался, дверь притворил за ним плотно и забыл про него, так как нового, рассудил, всё равно ничего не узнаешь от Засеки. Открыл встревоженно глаза и, обозревая ими матицу, до каждой трещины уже изученную, припоминать иное попытался было. А то, иное, век взаперти будто сидело, вырвалось, запрыгало, как в чехарде, одно через другое — прошлое через настоящее, настоящее через прошлое, исключив из игры будущее, вскоре, натешившись свободой, потянулось упорядоченно вереницей, пока не ухнуло, как в пропасть, взметнув в памяти клуб непроглядной пыли. Напрягся Несмелов, словно резкую боль принуждён стерпеть. Матица, будто поддавшись его взгляду, поплыла по потолку, как хлыст по плёсу — так же. Звук утратил доступ к слуху — буржуйка, судя по ярким, пляшущим на стенах бликам, весело поёт, но её не стало слышно. Будто и лампа на столе сияла только что, но вдруг померкла. И позже сколько-то: расслабился, словно боль поутихла, матицу взглядом водворил на место, обрёл в глазах прежний свет, песню буржуйки заново услышал, рот приоткрыл, чтобы горькое из души выпустить, и подумал:

«Ну, ё-моё… Не напасть ли?»

Подумал так, но не спасся за этим. Мыслям, как пчёлам, леток не перекроешь. И из своей в чужую голову, как из роевни в улей, их не пересыплешь. Думает дальше: «Сегодня ж пятое число… ко Дню — собранье-то торжественное… Крадёшься, крадёшься, — думает Несмелов, — умом весь год, как на цыпочках, чтобы прошмыгнуть, но нет, из-за угла как кошкой будто выскочит, уцепит… и сердце даже прихватило… Забудь, попробуй. Приурочили к такому празднику. На Пасху пусть, на Рождество ли, полно вон праздников поповских… Прошло бы мимо, и не вспомнил… Двадцать лет Революции — вот это дата… У них-то сколько?.. Двенадцать полных. Ох, ёлки-палки… Им бы и помнить, им и отмечать… Так чё, поди, и отмечают: свет, ехал, вон в обеих избах, в одной пляшут, в другой пьют… Отмечают, чё ж ещё-то… не иголку ж, потеряли, ищут. Они-то — ладно, ты вот чё?! Скажи кому, поднимет на смех. Как присушили… И знаешь, что бабьи сказки, но поверишь, будто Панночкины происки… Она всё это, на неё похоже. Она, плюгавка, больше некому. Бога нет, а это-то имеется… Наколдовала. С отцом же было вон. С чьих бы слов, сам ведь свидетель-очевидец. К столбу присушила какая-то стерва, вокруг столба кружал, как возле девки, просто бы так, а то цалует, обнимат — и это столб-то деревянный, — ещё и голову в проушину кладёт, как на плечо-то будто девке… Чумной и чумной сделался, смотреть на него было страшно. Соседка сжалилась, сняла урок, хоть и сама была чуть не при смерти, ещё и старая — под девяносто… Опомнился. Выкопал столб, «полюбовницу», унёс на себе до Ислени и сбросил с крутого берега. Зачем — тоже спросить надо. Все мы, Несмеловы, с чудинкой, такая родова, но тут уж слишком — простоватый…»

Подумал так Несмелов, глянул на портреты, задержавшись дольше на Иосифе Виссарионовиче, после сказал:

— Совсем, похоже, одичал, сам-то с собой уже беседую… Собаку, что ли, завести? Только кормить её кто будет?

На живот со спины вывернулся и лицом в травяную подушку уткнулся. Безучастен дух уснувшей навсегда травы, сам себе толкует сонник через дрёму, своей заботою исполнен, так что и спрос с него невелик, не жди от него сочувствия. Ничего и не ждёт от него Несмелов. Просто лето, глубоко вдыхая этот запах, представить пытается летний луг, а на лугу — собаку и хвостом вильнуть её заставить пробует. Но бесполезно. Прахом лето, прахом луг. А с собакой, с той и вовсе худо: так та и не народилась. Другое выплыло перед глазами.

Канун Чистого понедельника. К исходу шумная неделя масленичная. Гулянкой она была встречена, пирушкой был отмечен и её последний — Прощёное воскресение — день, венцом которому и было это.

Раскрошился иглами колюче, хоть и струится, и стелется вроде мягко, по безбрежной, глухо заснеженной тайге и по измятому метелями — чуть ли не месяц не стихали — насту лунный свет. Как над котлом с кипящим варевом, клубится пар над полыньёй, поднимается облаком выше яра и закрадывается изморозью в ельник, тревожа ночующим там воронам и без того зыбкий сон, — сидят в ветвях, нахохлившись. И в них, в клубах пара, рассеян лунный свет матово и густо. И висит в этом свете большое радужное колесо кольцом венчальным — к крепким морозам, если доверять примете. Похоже, сбудется: прижимает ночь от ночи.

Мчатся — большой костёр на речной косе разожгли мальчишки, к нему торопятся — по берегу, растянувшись в длинную, бесперебойно звенящую колокольцами и бубенчиками цепь, разномастные, но одинаково обелённые куржаком кони, влекут за собой лёгкие, хоть и полные весёлыми ездоками, сани. И впереди всех, в ладной, как игрушка, но для двоих нынче не тесной — на облучке, на небе будто — кошевой, оторвавшись значительно от остальных, — они, будто ликующие с ангелами… На этом бы видению и оборваться, смениться ли другим, чем-нибудь радостным из детства, и не мучить бы жестоко человека, но нет: шаль на милой в инее сверкающем, и лицо её овалом серебрится… «И потом, через год, так же вот, как сейчас, — говорит Несмелов, — так же, да? Скажи, что да!» — «Не знаю… Дожить надо», — говорит она. «Так, так, считай, что дожили, — говорит он. — И через год так, и через два, и через десять лет, и до старости, до смерти, помяни моё слово… А теперь давай по фамилиям, по буквам, — говорит он, — у кого в фамилии сколько букв, столько тот и…» — сам по себе умолк, перебить некому, пауза за него красноречиво досказала: лес, и тот даже внимал, как будто вымер на минуту, то хоть сова где ухнет, мышь ли пискнет, тут — ни звука. «Хитрый какой», — говорит она после той паузы. «Служба у меня такая, — говорит он. — Ну, нет, так нет. Можно и наоборот: ты — по моей, я — по твоей, — и об ресницы её уже шёпотом: — Дуся, Дусенька, душа моя. Не вижу день — и помираю». — «Что? Я не слышу!» — «Что, что?!» — «Я! Не! Слы-ы-ышу!» — «Я говорю: Бэ — е — сэ — тэ — а — ва — шэ — вэ — и — ли — нэ — вэ — вэ — э — а!» — «Ну ты и ловкий! Может, как-нибудь ещё придумаешь, может, Беставашвилинововова?!» — говорит она и смеётся. «Ну, дак а как?!» — говорит он и тоже смеётся. И конь — тот вроде повеселел — и конь смеётся, а то бежал, будто обиженный или голодный. И там, сзади, кто-то захохотал, из догонящих, наверное, — догнали, обошли и соломой в них ещё швырнули; или так это: топот — хохотом?.. Просмеялись все и зубы спрятали от стужи. И она, Дуся-Дусенька, душа его, Несмелова, дышит, чтобы нос не ознобить, — не заметишь, как и отморозишь, — через варежку и говорит: «А ты как будто и не знаешь!» Сказала так, скосилась на него и, не отнимая от лица руки в варежке, из-под ресниц лучисто улыбается. И он, Несмелов, улыбается, он-то уж так: рот до ушей. «Знаю, знаю, — говорит, — как не знать: Несмелова!» — «Ага!» — «Ага — Несмелова Авдотья!» И молчат опять: опять целуются — но так, без той затейливой игры, которую, дурачась, предложил Несмелов, — как Бог на сердце им положит, так и целуются; какие уж тут буквы, Господи, какая уж игра, дело святое — не до шуток, за той, за шуткой-то, лишь скрыться, когда с волнением не совладать. И всё бы ладно, всё бы ничего, звезда вот только, что над ельником зависла одиноко, мешает — в глаз остро-остро, словно колонковой остью, уязвляет, стоит тот чуть лишь приоткрыть, — но перестанет скоро докучать: опустится за ельник. И был он в теле ли, вне тела, когда с ним это совершалось, спроси его — он не ответит…

И бормочет Несмелов в подушку: так же, так же, как же, мол, не так-то… полгода только так и было, а потом иначе, да так иначе, что и по сей час никак не очухаться: трах-ба-бах и — Сухова!.. Ага — Несмелова — ох, мать честная, вот где дурак-то, дак дурак, — и, продолжая бормотать, но чем дальше, тем неразборчивее, надавил Несмелов пальцами на плотно сомкнутые веки, до рези в глазных яблоках — не помогло, только яснее проявилось. В неисчислимый уже раз распознал всё до мельчайшей подробности: и шаль персидскую, искристо отороченную инеем, и лицо её, красиво шалью обрамлённое, и из-под шали выбившуюся прядь каштановую, и над ельником в небе звезду одинокую, и друзей, с саней на них глядящих весело, и глаза её — по цвету — как хвоя кедровая, и… вдруг — Сухова, того отчётливо, как во плоти…

Оторвал Несмелов голову от подушки, в руках её, подушку, стиснув, головой мотнул резко, но не смог предотвратить — успело обозначиться предположительное место встречи, уже давно им в тайных мыслях облюбованное, назвалось внятно: «Медвежьи увалы» — покорился наваждению, подумав: «Глуше места и не подобрать». И тут же Сухову, тому как будто: «Вот и подгадало: один на один, раньше бы… лет на двенадцать!» — да так, что ногам в валенках сразу тесно и жарко стало, так, что мурашки по спине засеменили… А там, на рыжей от ржавчины осыпи, куст ольховый — жив он, куст этот, высох ли? — с ходу и не разберёшь, торчит, в глаза бросаясь, среди редких старых, раскидистых сосен — один тут. Расплелись корни его в оголении, свисают в обрыв, как ботва увядшая с повети, содрана с них кора начисто дождями и песком, плоть их, похоже, в труху источили жучки — на чём он, куст, только и держится? Ветви без листьев: если мёртв уже, не ищи в нём ответа, если жив ещё, не понять по нему, что теперь — весна или осень? Какая разница, значительно другое: рослый, за кустом стоит он, Сухов, в начищенных до блеску и смятых в гармошку хромовых сапогах, в тёмно-синих плисовых штанах и в красной сатиновой рубахе, новой будто, ни разу, если судить по окрасу, ещё не стиранной, яркой настолько, что и смотреть на неё устанешь скоро, — стоит он, Сухов, ремешком узеньким ослабь опоясанный, щёголь щёголем, будто шёл мужик, выфрантившись, на гулянку, а сюда, на Медвежьи увалы, попал невзначай и забыл напрочь, куда направлялся — так кажется. «Эй, павлин, ты повернулся бы, — говорит Несмелов. — В спину, как ты, стрелять не стану: как ты, по-подлому, не умею», — и с наганом проделал такое: вынул его из кобуры, разомкнул, патроны проверя в барабане, снова сомкнул и после вскинул. Словно вмёрз наган тотчас в воздух — разожми Несмелов пальцы, рукоять из ладони выпусти, не упадёт наган сразу, пока не вытает, как ему, Несмелову, представилось, даже лежит и будто чувствует, как пальцы закоченели, как пощипывает их в подушечках, — так вовлекло его во мнимое. И вот ещё: вроде всё на тот момент устроилось неплохо. И пора оказалась бесснежная, следы не надо будет заметать, и ни одной живой души рядом. В одном худо: ветра нет, дохнул бы слабый — куст качнул бы, тишь такая напружинилась в увалах, ни птицы, мимо пролетающей, никого и ничего, что куст бы шевельнуло, — в пропасть упал бы, не мешал бы целиться. Ему, Несмелову, не сдвинуться в сторону, ни на шаг, ни на полшага. Справа, к плечу впритирку, стена крутая из песчаника, слева, чуть подошвой не сползает, — отвесный обрыв, и никак не поменять ему позицию — не властен так же, как над сновидением… Плавно, словно с чирием на шее, оглядывается Сухов на окрик, смотрит из-за куста скучно, как с фотографии, с той, плиту надгробную которой бы украсить… «Нет, не так, — говорит Несмелов. — Как на девку озираешься! Повернись, шут гороховый, как следует!» Словно болел долго и ослаб, исполняет Сухов вяло то, что ему велено: становится, как избушка на курьих ножках, к лесу задом, к Несмелову передом. «Ну вот, а то…» — бурчит под нос себе Несмелов. И говорит тут же громко: «Взял и наврал ей!.. чего не было… чего и быть-то не могло!» Молчит Сухов; под ремешок ладони сунул, куст, за которым стоит, разглядывает беспечно. И кричит озлобленно Несмелов: «Сам! Сам же блядил с Акулиной-кержачкой! Не я. Оговаривал с умыслом! Своего добился, сволочь!.. Вот теперь и расплатись!» И танцует мушка на лбу у Сухова — наган оттаял, — недостаточно на лбу ей, беспокойной, места, на грудь Сухову перескакивает, там сатин, приплясывая, красный вспарывает с треском… И уж, сдирая с пальцев кожу, роет он, Несмелов, под ольхой песок, выгребает, закусив язык от боли, глубокую яму. Вырыл, выбрался из ямы и, вокруг поозиравшись, столкнул в неё убитого. И оттуда, со дна ямы, смотрит Сухов на него невозмутимо, словно сам туда забрался — полежать, попялиться на небо — может быть, видны ему из ямы звёзды, хоть и день, как из колодца… Хватает Несмелов пригоршнями песок и швыряет им в глаза Сухова, но и веком тот не дрогнет… «Нет, нет, не так, — шепчет в панике Несмелов, — так собаки… или зверь какой найдёт и откопает», — и ещё что-то шепчет, несвязное, что и сам вряд ли понимает. И уж тащит волоком к берегу тело, бросает его в Шайтанку — как факел, в красной рубахе падает с яра высокого Сухов. Не тонет тело, плывёт, как икона. Бежит Несмелов по берегу, воду в реке обогнать пытается, падает. Поднимается, снова бежит и падает снова — устали ноги, отказывают — онемели, стеснённые в валенках… «Ишь чё! Ну, надо же, упарился. Не диво. Горло смочил бы, а, Пал Палыч», — говорит ему так будто Засека. «Фу ты, чёрт», — вслух говорит Несмелов. И чуть позже: «И взбредёт же в голову… ну, мать честная!» И долой с кровати. Налил из чайника, глотнул и сморщился. Выплеснул на пол из кружки остатки. Пошёл на кухню, донышком ковшика оттеснив колотый лёд, зачерпнул студёной из бадьи, пить принялся, кадык гоняя. С ковшика на гимнастёрку чуть не льётся. «Печь надо протопить, — подумал, на шесток скосившись мимо ковшика — заросла уж паутиной… горло смочил бы!.. Ишь ты, шустрый». Ковшик повесил на бадью, в прихожую вернулся, в оконце глянул, потерев стекло ладонью прежде, но ничего, кроме прихожей, косо отражённой, да самого себя, не различил и повалился снова на кровать, заскрипев протяжно сеткой. И веки смежить не успел ещё, как тут же:

Конец ознакомительного фрагмента.