Иллюзивная материя бытия. Пособие по развитию внутреннего зрения

Павел Гигаури

Как научиться играть бликами солнца на поверхности воды? Где граница между настоящим событием и представлением о нем? Чтобы за иллюзиями разглядеть реальность, герои книги Павла Гигаури «Иллюзивная материя бытия» учатся особой оптике взгляда, проходят путь специальной настройки. Личные истории героев – это опыт приобретения навыка путешествия «туда и обратно» сквозь пространство иллюзий, фантомов к ясному пониманию себя и своих желаний. Сборник этих историй – словно пособие к учебнику жизни.

Весна семьдесят шестого

На душе у майора госбезопасности Петра Самойлова было тяжело. Если бы позволяли приличия или обстоятельства, он бы завыл, как волк, — протяжно, на весь запас дыхания, чтобы с исходящим изнутри звуком выпустить наружу эту самую тоску.

Тоска пришла после смерти матери. Она умерла в феврале, прошло уже больше месяца, но тоска не унималась, и, как назло, весна не приходила. Казалось, время перестало приводить в движение смену годового цикла — вся природа застряла где-то между зимой и весной.

Майор потянул за ручку тяжелую церковную дверь, которая медленно, как бы сопротивляясь, открылась. Он пришел в церковь к своему агенту-информатору, настоятелю церкви отцу Иоанну. Это была специализация майора — религиозные деятели. Служба в церкви кончилась, люди уже разошлись, только несколько бабулек суетились вокруг. Майор подошел к одной из них и спросил:

— Где святой отец?

— Какой святой отец? — удивилась старушка в сером вязаном оренбургском платке. — Это ты про священника, что ли? Какой он тебе святой отец! Он отец Иоанн, а не святой отец, — заворчала старушка и громко, с досадой, вздохнула. — Он сейчас из алтаря выйдет, — добавила она, с любопытством разглядывая майора.

Он коротко кивнул.

— А ты по какому делу-то к батюшке? — не унималась старушка.

— По личному, — ответил майор не глядя.

Он делал вид, что рассматривает иконостас, давая понять навязчивой бабке, что разговор продолжать не собирается.

— Ты постой здесь, он сейчас выйдет, — примирительно пробормотала старушка.

У майора появилась досада на эту назойливую бабку, и в голове возник простой вопрос: «Вот почему моя мать умерла, а эта, явно старше моей матери, живет?»

В церкви царил полумрак, электрические лампочки тускло светили из дальних углов, свечи перед иконами в массивных медных подсвечниках дрожали и мерцали в глазах святых, оживляя их скорбные лики.

Наконец появился отец Иоанн. Это был невысокий сутуловатый мужчина. Окладистая борода, скрывая часть лица, не давала определить точного возраста; нос картошкой держал на себе массивные очки в темной оправе.

Старушки моментально окружили его, по очереди прося благословения перед уходом. Они прикладывались к руке, а священник крестил их, склоняясь к их головам. Одна из них — та самая, что пыталась говорить с майором, — что-то сказала священнику и кивнула в сторону майора. Отец Иоанн подошел и, узнав его, тихо сказал:

— А, это вы…

— Да, это я, — подтвердил майор. — Вот решил проведать, посмотреть, как дела идут.

— Да у нас все по-прежнему, ничего нового. Никаких беспорядков нет. Люди рождаются, женятся, грешат, каются, болеют, умирают, — тихо пропел отец Иоанн.

— Да, — неопределенно ответил майор, а потом неожиданно для самого себя сказал: — Вот и у меня мать умерла. Около месяца назад.

— Очень вам сочувствую. Родителей тяжело терять, в каком бы возрасте они ни были. Как вашу матушку звали? Я молебен по новопреставленной отслужу.

— Ирина. Может, это вам странным покажется, но она верующая была.

— Почему странным? Для меня, напротив, странно, когда люди не верят. Ничего странного в этом мире нет, пути Господни неисповедимы. Нам не дано понять многих вещей. Вот почему Господь забрал ее сейчас, а не через десять лет или не десять лет назад? Мы этого никогда не узнаем, но надо верить, что все делается Господом нам на пользу, во благо, хотя порою это не очевидно.

— В чем для меня польза, что она умерла? Это вы перегибаете, просто так говорите.

— Многие вещи мы не понимаем и, возможно, никогда не поймем, — спокойно ответил отец Иоанн.

— Не знаю, нет в этом здравого смысла, — не зло, а как-то лениво ответил майор.

— Ну и ладно. Я отслужу молебен за упокой души новопреставленной Ирины. А уж кто верующий, кто неверующий, Господь разберется.

Глаза майора и отца Иоанна встретились.

— У меня есть клюквенная настойка, пойдемте помянем вашу матушку, — торопливо, как бы стесняясь своего предложения, проговорил священник.

— Пойдемте, — неожиданно согласился майор.

— Сейчас я двери закрою, — заспешил отец Иоанн.

Он закрыл главный вход в церковь и пригласил майора следовать за ним. Они прошли в маленькую комнатку рядом со служебным входом. Арочный потолок, беленые стены. Через побелку, как мускулы через кожу, выступают неровности кирпичей, иконы пред лампадой под низким потолком, вдоль стен — раскладной диван, крошечный столик, рядом — единственный стул с легкой дугообразной спинкой, простой книжный шкаф с вынутыми стеклами, вешалка, узенький высокий шкафчик с мутными стеклянными дверцами.

Отец Иоанн подошел к шкафчику и достал графин с гладкими стенками и длинным горлышком, закупоренный круглой стеклянной пробкой. В нем плескалась, как показалось в полумраке комнаты, красная жидкость. Он достал батон, столовый ножик, початую банку меда и большую плоскую тарелку. Отрезал два кусочка хлеба, помазал их медом — мед тянулся из ложки длинным, медленным, почти застывшим потоком, — только перелив света отмечал его движение. Наполнил две граненые рюмки. Потом повернулся к иконам и тихо, нараспев начал читать: «Отче, иже еси….»

Майор молча наблюдал за происходящим, как бы погрузившись в легкое забытье. Он очнулся, когда услышал имя своей матери. Священник закончил молитву и, уже повернувшись к столику, предложил майору рюмку. Тот взял и вопросительно посмотрел, отец Иоанн тоже поднял рюмку, перекрестился и сказал:

— Вечная память новопреставленной рабе Божией Ирине, — и, перекрестившись, выпил.

— Вечная память, — повторил майор и тоже выпил.

У него перехватило дыхание, красная клюковка словно загипнотизировала, расслабила, а потом неожиданно ошарашила своей крепостью.

— Ух, — выдохнул он, — хороша!

— Давайте, хлебушком с медом. Мед хороший, с пасеки, — угощал отец Иоанн.

— Да. Спасибо, — отозвался майор и взял хлеб с медом, стараясь не испачкаться. — Мама у меня была очень хороший человек, она меня и сестру воспитала — вырастила, выучила обоих. Отец алкоголик был, тихий, безобидный алкоголик. Ни нас с сестрой, ни маму не обижал, но и толку от него не было. Он умер, я еще мальчишка был. А мама была кроткая, терпеливая, но твердая. Что их с отцом связывало — не знаю. Мама вертелась как белка в колесе, на двух работах, по сути. Она чертежница была, полный день отработает, а потом еще домой чертежи брала, зарплата-то маленькая, а двоих детей растить надо.

— Досталось ей, — согласился отец Иоанн. — На таких женщинах, как ваша матушка, вся Россия держится! Мужики-то, сами видите, горькую пьют, семьями не занимаются. Грех один.

Отец Иоанн наполнил рюмки:

— Давайте еще по одной в память о вашей матушке, чтоб ей все грехи простились и пребывала она во Царствии Небесном до скончания времен.

Отец Иоанн выпил и закусил оставшимся кусочком хлеба с медом.

Майор тоже выпил и тоже закусил. Он поднял глаза на иконы.

— А какие у мамы грехи? Всю жизнь работала, нас воспитывала, не гуляла, не пила, потом с внуками сидела… Ни о ком дурного слова не сказала.

— Не знаю, — отозвался отец Иоанн. — Для одного — живую душу загубить ничего не стоит, а для другого дурная мысль в голове — большой грех. Человек сам свои грехи знает, для этого и исповедь существует.

— Исповедь… Исповедь… Она хотела исповедаться перед смертью…

— И что? — настороженно спросил отец Иоанн.

— Да ничего! Я не разрешил священника приводить, — резко ответил майор.

Отец Иоанн оторопело уставился на него:

— То есть как?

— А так, — почти огрызнулся майор, в душе жалея, что затеял этот разговор.

— К умирающей матери не пустить священника, чтобы она могла получить святое причастие перед смертью? И что — она так и умерла без причастия?

— Да.

— Несчастье какое! — почти шепотом проговорил священник и перекрестился, по его щекам потекли слезы. — Чего же ты испугался, миленький?

— Я не миленький, я офицер госбезопасности, — зло ответил майор, резко развернулся, открыл дверь и боковым зрением увидел застывшую маленькую ссутуленную фигуру. «Чтоб тебе!» — выругался про себя майор и вышел.

Наступил сороковой день после смерти матери. Майор вновь пришел в церковь. Ему подумалось, что ей было бы приятно, если бы она узнала, что он пришел в храм ради нее. Он тихо стоял у стены, около какой-то большой иконы — седобородый старик, на плечах которого, как погоны, кресты. Майор толком не мог понять службы: «Паки, паки Господу помолимся! Что это? О чем это?»

— Ты, наверное, генерал у них, — обратился майор к старику на иконе.

К иконе подошла молодая женщина. Не обращая никакого внимания на майора, перекрестилась, зажгла свечу от уже горящей и поставила перед святым. Потом опять перекрестилась, подошла совсем близко к иконе, поцеловала стекло с краю, приложилась к нему лбом и замерла на несколько секунд. А потом тихонечко, так же не глядя на майора, отошла. У нее был очень расстроенный, несчастный вид.

— Ты помоги ей, если можешь, — обратился майор к святому старику на иконе.

За прошедшие дни майор много думал о том, как получилось со смертью матери. Выходило, что он своей дорогой, любимой маме, которая жизнь положила на него и сестру (а в душе он был уверен, что она любила его больше, чем сестру, — это особая любовь матери к сыну), отказал перед смертью в такой важной для нее просьбе! Он вспомнил неподдельный ужас на лице отца Иоанна. Хотя, может, все выдумки и сказки, но раз для нее это было так важно, значит, это важно, и не его это дело. И уже ничего не исправишь, нельзя все открутить назад и изменить. Как муторно жить с этим! Всегда казалось, что за мать готов был жизнь отдать, а на деле и жизни не требовалось. Надо было все тихо организовать, и подумаешь… Все обошлось бы. Чего испугался? Что теперь делать? Как избавиться от этого гадостного чувства в душе?

Майор вновь поднял глаза на старика с крестами на плечах. Святой глядел прямо на него. Майор отвел взгляд: ему показалось, что если он продолжит на него смотреть, тот может шевельнуться или что-то сказать майору. Он понимал, что этого не может произойти, но было как-то не по себе.

Но что делать? Если там, за последней чертой, что-то есть и мама меня видит и чувствует, то она простит: мать всегда прощает — на то она и мать. А если там ничего нет и мама ушла из этого мира навсегда и полностью, ее тело сейчас где-то в холодной могиле начинает распадаться на первичные частицы материи, и все эти религиозные обряды ровным счетом ничего не значат, все это выдумка, что тогда переживать? Но ведь тогда получается, что горькой была ее последняя мысль в этом мире, и уже никакого утешения ей не будет.

Такой ход рассуждений не понравился майору, было приятней и теплей думать о том, что здесь осталась какая-то частица мамы — то, что люди называют «душа». Откуда-то из другого измерения она видит происходящее в его жизни, можно будет разговаривать с ней, и она все услышит и поймет. Он просто струсил: ему надо было вот-вот майора получать, а тут мамина смерть и все такое… Конечно же, дело не в том, есть ли жизнь там, за чертой, или нет, — дело в нем самом, он поступил недостойно. Недостойно по отношению к своей матери.

От этой, внезапно такой ясной, мысли внутри образовалась какая-то странная пустота. Майор опять поднял глаза на икону: «Это правда. Правда-то правда, но как дальше жить? По весне памятник хороший поставлю, молебен закажу. А зачем все это маме? Она скромным человеком была. Что ей нужно? Ее нет. Что можно сделать, чтобы эта тоска пропала, чтобы это жгучее чувство стыда ушло?»

И вдруг майора осенило. От неожиданности даже сердце забилось быстрее, а в душе радостно запульсировало. Он буквально услышал голос матери, она еще давно говорила ему: «Петя, окрестись, очень тебя прошу. Тогда мне и умереть спокойно можно будет!». «Мама, ну о чем ты говоришь? Я же партийный, в органах работаю», — отвечал он ей.

«Вот оно! — обрадовался майор. — Вот оно! Мама этого очень хотела, всегда очень хотела. Если я покрещусь, она будет рада или была бы рада». Тут в душе опять появился предательский страх: «А если начальство узнает?»

Старик на иконе невозмутимо смотрел прямо на майора, в его взгляде не было ни осуждения, ни страха, а только спокойствие, глубокое спокойствие. «Скажу начальству, что надо было для оперативной работы, чтобы было больше доверия. Выкручусь. Надо дождаться конца службы и переговорить с отцом Иоанном!»

Нетерпенье овладело майором, служба казалась нескончаемой. Время будто остановилось, перестало течь в привычном темпе, а просто открылось как бы изнутри, и перестала существовать граница между прошлым и настоящим. Он не мог точно сказать, где он, который час, — такое странное ощущение внутренней невесомости.

Но вот наконец-то служба закончилась, народ стал медленно расходиться. Майор опять посмотрел на часы и тут заметил, что они встали. Он с досадой покрутил завод, но головка была повернута до отказа. «А! Чтоб вас», — выругался майор.

Появился отец Иоанн, и майор подошел к священнику:

— Здравствуйте, отец Иоанн. Мне нужно переговорить с вами.

— Здравствуйте. Конечно. Я за вашу матушку молюсь все эти дни, на каждой литургии поминаю ее.

— Спасибо. У меня к вам дело. Личное.

— Да-да. Сейчас провожу прихожан.

Отец Иоанн был спокоен и вел себя так, будто и не было никакой размолвки между ними несколько дней назад. Все разошлись, и майор со священником остались одни.

— Тут такое дело… — замялся майор. — Моя мать всегда хотела, чтобы я окрестился. Я, конечно же, не мог. Но теперь думаю, ей было бы приятно, если…

Священник замер, не мигая смотрел сквозь стекла очков на майора.

И, стараясь не показывать удивления и волнения, тихо, с расстановкой сказал:

— Люди крестятся, потому что веруют в Господа.

Повисла пауза, которая начала разделять их, как бездонная черная пропасть. Майор в упор посмотрел на отца Иоанна. Но тот вскоре продолжил:

— Но пути Господа неисповедимы. Раз вы хотите креститься, окрестим вас. Я сейчас все приготовлю, и совершим таинство крещения.

— Что, прямо так и сейчас? — удивился майор.

— Конечно. Раз решили, то откладывать не надо. Впереди ночь, и ее надо пережить. Люди смертны. А вы еще и военный человек, подневольный. Всякое может произойти, и ваше крещение отложится на неопределенное время или вообще не состоится. Так и умереть можете некрещеным. А так мы все сделаем! А дальше — что Бог даст, но мы предназначенное исполнили. Хорошие дела вообще откладывать не надо, их нужно делать сразу, как случай представится. А не боитесь начальства? Вдруг узнают, да и влетит вам! — с доброй усмешкой спросил священник.

— Нет, не боюсь, — так же с усмешкой ответил майор. — А вы своего начальства не боитесь? — перевел вопрос майор.

— Я-то? Нет. Я начальства слушаюсь. Оно мне Господом дано. А бояться его мне нечего. Я вообще ничего не боюсь. Даже вас. Что мне может начальство сделать? В дальний приход отправить? Так везде люди живут, везде священник нужен. Ну сана лишат, так я же не начальству, а Господу служу, а веру у меня никто не отнимет — ни начальство, ни вы. Вот мой батюшка тоже священник был, при Сталине в тюрьме сидел, и что? Страдал много, но за веру, за Христа. И эта вера с ним так до его последнего дня и осталась. Каким именем креститься будете?

— Петр.

— Хорошее имя. Значит «камень». Апостол Петр три раза от Господа отрекался, а потом жизнь за Него отдал. Неисповедимы пути Твои, Господи! Давайте, помогите мне все собрать, главное — купель водой наполнить.

Выходил майор из церкви с маленьким крестиком на груди, с влажной головой и помазанным лбом и руками. «Ох, странно и чудно все это», — подумалось майору, на душе было тревожно, но и как-то радостно — мама была бы очень довольна.

Майор вновь появился в церкви через две с половиной недели. Пришел в начале службы и отстоял ее всю. Во время богослужения они встретились глазами с отцом Иоанном, и майору стало от этого как-то неловко, он почувствовал себя словно мальчишка перед строгим учителем: вроде ничем не проштрафился, а как-то не по себе. Он видел, как другие прихожане, когда священник обращается к ним и взмахивает кадилом, преклоняют головы, и сделал то же самое. Когда служба закончилась и все разошлись, священник подошел. Майор поприветствовал его и тихо начал:

— Отец Иоанн, я пришел сказать вам очень интересную вещь…

— Конечно, я слушаю вас, — кротко отозвался священник.

— Тут, можно сказать, как говорят у нас, целая операция была проведена… Я недавно с сестрой разговаривал о маме и сказал, что переживаю и себе простить не могу, что не дал ей исповедаться перед смертью… А она мне сказала, что когда они меня с моей женой отправили на дачу за вареньем, которого маме якобы очень хотелось попробовать перед смертью, в это время пригласили священника. И он сделал все, что положено. Представляете?

— То есть женщины государственную безопасность перехитрили? — с веселой усмешкой сказал отец Иоанн. А потом очень серьезно добавил: — Господь женам, которые с верой и молитвой к Нему обращаются, не отказывает. Это еще пошло с жен-мироносиц. Ваша матушка усердно молилась Господу, чтобы вы окрестились, вот вы и окрестились. Хотя она и умерла…

— Вы хотите сказать, что если бы я окрестился раньше, при ее жизни, то она не умерла бы? — с тревогой и легким раздражением спросил майор.

— Нет, этого я не говорил. «Если бы» в данном случае не работает. Все случилось так, как должно было случиться. Наше прошлое делает нас такими, какие мы есть. И помните, по чьей молитве вы крестились. Вы теперь можете жить спокойно, ваша совесть чиста. Все сложилось наилучшим образом.

Майор улыбнулся, посмотрел на священника:

— Спасибо вам за все, отец Иоанн. И всего вам самого доброго.

Он развернулся и пошел к выходу. У двери майор обернулся и увидел в тусклом свете свечей и слабых электрических лампочек сутулую маленькую фигуру отца Иоанна в длинной рясе. С собранными назад волосами, в больших очках, он стоял с поднятой рукой, крестя уходящего майора.

«Вот мужичок-боровичок!» — улыбнулся про себя майор и вышел в город, открыв тяжелую высокую дубовую дверь.